Czytaj książkę: «Редко лошади плачут. Повести и рассказы»

Czcionka:

ISBN 978-5-4483-4554-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Жокеи, народ классный…
повесть

Водитель гнал красный «Икарус» по узкому шоссе как на гонках. Пассажиров было немного, в основном старухи, везущие с собой большие мешки и обмотанные с головы до ног не то серыми, не то коричневыми теплыми платками. Наступало позднее зимнее утро, светлела за окном автобуса заснеженная до горизонта степь, мелькали телеграфные столбы; я смотрел на это серое пространство и думал, что хорошо бы пока уснуть: в Воздвиженки мы прибывали только часа через два.

Но не спалось. Бормотали старухи в полутемном салоне, бесшумно уносились назад столбы и сугробы… Я даже толком не знал, куда там идти, в этих Воздвиженках. Ожидание, нетерпение, надежды – все это было вчера, в поезде. Теперь дороги оставалось около двух часов. Скоро выяснится, был ли хоть какой-то смысл затевать эту поездку… И там ли Пашка Алексеев? С него ведь, собственно, все и началось.

Пашка ушел из нашей спортшколы года полтора назад. Это было вовремя сделано, потому что и тренеры, и вся наша администрация терпели его с трудом: Пашка оказался слишком ненадежным работником. Да еще и пил – так, что об этом все знали, а значит, его бы все равно скоро выгнали. Продержался он у нас какое-то время только потому, что не выступал, а лишь готовил молодых лошадей; на них прыгали потом другие, за Пашкой же закрепляли недавно купленных трехлеток, и он начинал все сначала. Когда он уехал, ему было почти тридцать – вполне достаточно для того, чтобы считаться неудачником, и много, слишком много для кандидата в мастера. А в то, что Пашка когда-нибудь станет мастером, не верил никто.

Этой осенью он появился в Москве на два дня. Мой буденовский Загон сильно сдал к этому времени, а последний месяц хромал почти беспрерывно; сказались годы в спорте. Я шагал его в поводу, злился, приставал к ветеринару, – но что тот мог сделать? С тренером я старался не говорить. Если бы он захотел, я уже давно тренировался бы на каком-нибудь подходящем жеребце, какие были в нашей конюшне, но тренер держал меня на Загоне, и, значит, откровенный разговор мог сложиться для меня неудачно. Я чувствовал, что это – все; что молодого коня для меня не будет, и надо или уходить в другой клуб, или смириться с тем, что мне уже двадцать семь, что звезд с неба я никогда не хватал, что молодые наши спортсмены поудачливее, да и посильнее меня, а значит, пора в тень – готовить лошадей для других, как раньше Пашка, или еще что делать, – что тренер скажет. Мириться с этим, конечно, не хотелось. Это мы еще посмотрим, думал я, когда бывал в хорошем настроении. Но чаще настроение оставалось плохим. И тогда загадывать, что будет дальше, я просто не мог.

– Ну и как твои дела? – спросил меня Пашка.

Мы встретились с ним в манеже ипподрома и сели поговорить на трибуне. От него уже крепко тянуло пивом, значит, привычкам своим Пашка не изменял.

– Плохо, – сказал я. – Загон кончился, молодого нет… Чего уж хуже.

– И тебя прижали… – Пашка удивился, помолчал. – Но ты же мастер, Жень.

– Неподтвержденный. А подтверждать не на ком. Да и мастеров-то вон, полна конюшня.

Вверху, под сводами манежа орали воробьи, невидимые за пыльными лучами солнца, мягко топали лошади по опилкам – привычные звуки, от которых совсем не хотелось уходить… Но у меня было как-раз плохое настроение.

– Ухожу я оттуда, Пашка, – сказал я с досадой.

– Точно? – спросил он.

– Да.

Я, конечно, не был уверен, что уйду, но сейчас было спокойнее считать так. А Пашка неожиданно обрадовался:

– Правильно, ну их. Ты к нам перебирайся. У нас условия – ну…

– Куда это «к вам»? – перебил я.

– В Воздвиженки, я ж там теперь…

– Воздвиженки!.. – я немного знал про этот конзавод. – Но там же, вроде, рысаки?

– Какие рысаки! – загорячился Пашка. – Их уж давно в Польше на тракенов обменяли. Там тракены теперь, понял?..Ну, еще немного тяжеловозов, но у них свое отделение.

Он стал рассказывать и убеждать. Я его слушал, но всерьез об этой поездке и думать было нечего: конзавод в Поволжье, а мне вовсе не хотелось уезжать из Москвы, даже на самые лучшие условия. Кроме того, я уже был наслышан про работу в заводах, где могут отдать тебе любого коня, самого лучшего, для спорта, а потом так же легко продать его первому покупателю.

– Конзавод живет продажей лошадей, Пашка, – назидательно сказал я ему. – Такие, как мы, нужны им, чтобы молодняк к аукционам готовить. Это тебе не спортшкола.

– Хе!.. – Пашка усмехнулся, покачал головой. – Я там работаю, а ты мне объяснять будешь.

Мы помолчали. В манеже рысила по кругу цепочка всадников, лошади глухо топали, звякали уздечками.

– Кем работаешь-то? – спросил я.

– Жокеем. Ты пойми, Жень… – Он пододвинулся поближе. – Они на скачки лошадей не посылают, только разговоры пока идут об этом. У нас там конкурная группа, спортивная. Все как здесь, в Москве. Только в твоем распоряжении весь завод, любого коня можешь себе взять.

– Ну и ты взял?

– Взял, а как же. Тополь, от Подарка. Прыжок у него – эх, Жень… Тут таких нет.

– Да что ты мне свои Воздвиженки рекламируешь! – Я даже разозлился: знаем мы эти разговоры. – Продадут твоего Тополя, когда покупатель найдется, тогда будет тебе прыжок.

– Не-ет, – заулыбался Пашка. – Тополя не продадут. Ему семь лет уже, кто его, старого, купит?.. – Он полез в карман, встал, достал сигареты. – Пойдем, покурим?

– А ты серьезно, Жень, давай к нам, – продолжал он, когда мы пробирались к выходу. – Ты ж конник. Тебе без коня что?.. А Толмач все устроит как надо, денежку выпишет хорошую.

– И Толмач у вас? – удивился я.

Мы вышли на улицу.

– У нас, а как же… Старший тренер. – Пашка протянул мне пачку «Примы», мы закурили. Ковыляет потихоньку…

Он затянулся, посмотрел по сторонам, спросил:

– Ну что, по пиву?

– Не могу сейчас, – сказал я.

– Ну тогда давай. – Он протянул руку. – Я тебе позвоню. Вечером.

И мы пошли в разные стороны.

Возле метро я должен был дождаться Ирину. Мы встречались уже третий год, она знала и Пашку, и Загона, и все мои неприятности, и была, пожалуй, единственным человеком, которого мои неудачи вполне устраивали: она упорно не считала спорт стоящим занятием и откровенно ждала, когда я брошу лошадей и займусь, наконец, делом. Точнее, тем, что она считала делом. На этом мы с ней обычно ссорились.

Ирины еще не было. Я купил сигареты, прошелся вдоль цепочки исцарапанных телефонных будок, закурил. Вот ведь какие дела – Толмач тоже там, в конзаводе. Хотя для него-то, как раз, это нормально. Куда его только не носило…

Моего первого тренера Алексея Петровича Толмачева за глаза звали Толмачем, и под этим прозвищем он был известен почти по всей стране. Только известен не из-за своих больших способностей. Он как раз считался плохим тренером, но не было, наверно, такой спортшколы, где бы он не работал. Из-за старой травмы он выглядел намного старше своих шестидесяти двух лет, ходил сутулясь, согнувшись почти пополам и качаясь, как в шторм. Оступаясь, спотыкаясь и разводя руки для устойчивости, узнаваемый всеми за километр, он появлялся то в одном, то в другом городе, тренировал юношеские группы, но везде не ладил с начальством и уходил. Его подросших учеников выводили в спорт другие, а он все перебирался с места на место и не знал покоя.

Он не мог бросить дело, которое тянуло его как магнит, а работать мешал возраст. Работа тренера, часто требовавшая хотя бы простой подвижности, была ему уже не по плечу; у Толмача не было образования, чтобы занять спокойное административное место при спорте, у него был только большой опыт, который и не давал ему сидеть дома. Его держали на работе, рассчитывая иногда как раз на этот опыт, иногда он попадал к какому-нибудь бывшему своему ученику, который просто не мог ему отказать, но с должностью Толмач не справлялся, и долго его вытерпеть нигде не могли. Как память о нем, в спортшколах после его ухода оставались очень способные молодые лошади, и это было единственным и признанным преимуществом Толмача перед всеми: он видел коня. По каким-то известным ему одному признакам, а может, по интуиции он при покупке лошадей безошибочно указывал на самых перспективных, и повторить этот номер не мог никто.

Мои с Толмачом отношения были неплохими. В Москве жила его жена, и когда он изредка появлялся дома, отдыхая от очередной своей экспедиции и готовясь к следующей, я его навещал.

В тот день я ждал у метро очень долго. Дул въедливый, осенний ветер, от которого некуда было деться: он дул отовсюду. Я замерз, настроение стало еще хуже. Когда пришла, наконец, Ирина, мы поссорились – тут же, у метро, – и, вместо того, чтобы уехать куда-нибудь вместе, поехали по домам.

Вечером позвонил Пашка, сказал, что уезжает. Мы попрощались, и я о нем сразу забыл.

Мой решительный разговор с тренером вскоре все же состоялся. Я оставил в кадрах заявление об уходе, показал еще раз Загона ветеринару – уже просто по привычке, – и потом болтался полдня по улицам, не зная, что делать дальше.

И вот однажды среди ночи мне позвонил Толмач. Это было недели через две после Пашкиного отъезда. Телефон гремел в коридоре почти беспрерывно: междугородняя. Соседям моим звонили редко, поэтому к телефону всегда подходил я.

– Женечка?.. Это Алексей Петрович говорит.

Как будто его было не узнать… Голос Толмача дребезжал так, что трубка, казалось, рассыплется..

– Добрый вечер, – сказал я сонным голосом.

– Извини, Женечка, что поздно звоню, – дребезжал Толмач. – Тут раньше разговора не давали. Ну, как дела?.. А я все уладил, приезжай, Женечка. Оформим тебя жокеем, оклад сто восемнадцать. Тут хватает, вполне… Конь для тебя есть, я подобрал уже. И какой конь, Женечка… – Он даже поцокал языком. – Приезжай, сам увидишь.

– Какой конь? – спросил я растерянно.

Я уже понял в чем дело, но не знал, что отвечать. Это была, конечно, Пашкина работа.

– Ну, вообще-то здесь тракены, – продолжал объяснять Толмач. – Но этот от чистокровного жеребца, внук Редженси.

Ну конечно, подумал я. Это была самая большая Толмачева слабость – потомство Редженси. Он почему-то свято верил в этого жеребца и ухитрялся отыскивать его потомков повсюду.

Но надо было что-то отвечать, а я никак не решался. Пока Толмач описывал мне воздвиженские условия и объяснял, как туда доехать, я размышлял, стоит ли сразу отказываться. Можно поехать и посмотреть, не насовсем же Толмач меня туда зовет… Я ведь все равно увольнялся. Да и этот внук Редженси выглядел довольно заманчиво: Толмач не станет расхваливать никчемного коня, уж это я знал точно.

И я согласился, хотя про себя подумал, что утро вечера мудренее. Спросонья такие вопросы не решают.

– Ну, значит, дней через десять ждем тебя, Женечка, – заключил Толмач и повесил трубку.

Через неделю раздумий и безденежья я решил: еду. Зашел домой к матери, немного с ней поспорил и убедил, что ехать надо. Потом объявил обо всем Ирине. С ней, конечно, было сложнее. Я долго слушал про мои преклонные двадцать семь, про спорт, который, как известно, удел только молодых, про то, что она не собирается сидеть тут и ждать меня как дура…

– Как дура не жди, конечно, – сказал я, наконец разозлившись. – Зачем мне нужно, чтобы меня ждала дура…

Она обиделась и сразу успокоилась. Мы расстались, как говорится, друзьями, но только до поезда. К поезду она пришла мириться, и мы опять поссорились – уже надолго, потому что поезд тронулся и я заскочил в вагон, не успев сказать ей ничего хорошего.

Она стояла на перроне и смотрела вслед, – все это, наверно, было похоже на тысячи подобных расставаний, но от этого не становилось веселей. Так я и уехал. Вечерний перрон, неподвижно стоящая Ирина, – и еще проводница с флажками, которая прогнала меня из тамбура. И я полез на свою полку предаваться сомнениям и смотреть в окно – что еще делать в дороге…

Автобус остановился, развернувшись перед голубым домиком автостанции. Старухи тащили свои мешки наружу; я подождал, пока они вышли, спрыгнул на удивительно чистый снег и отправился разыскивать конзавод. Было морозно и я торопился, насвистывая песни о замерзшем где-то здесь поблизости ямщике. На мои вопросы все показывали вперед: дальше, дальше, – и я прошел изогнувшуюся среди дымящих, как паровозы, изб улицу, потом долго шагал по вылизанной ветром скользкой белой дороге – и увидел, наконец, высокий забор с аркой, на которой дугой выгнулась надпись «Воздвиженский конный завод». На арке были нарисованы еще две огромные лошадиные морды, которые придали мне настроения, и я бодро прошел мимо будки сторожа к двухэтажному каменному зданию, где, очевидно, помещалась контора.

Я приблизительно знал Толмачеву манеру работать. Сейчас как раз начало рабочего дня, значит, он сидит где-нибудь в конторе и беседует о том – о сем с достойным, на его взгляд, человеком. Это, конечно, не значило, что он вообще не занимается делами. Просто Пашка говорил мне, что спортгруппа у них начинает работать в три часа, и я был уверен, что до трех Толмач в конюшне не покажется: старик наверняка не решается вмешиваться в неспокойную жокейскую работу.

В конторе было тихо и пахло опилками.

– Где тут у вас начкон? – спросил я у проходившей мимо женщины. Начкон должен быть в Толмачевом представлении достойней всех.

– Наверху, – сказала она.

Я поднялся по широкой лестнице. В конце второго этажа сидел возле окна лохматый черноволосый парень в телогрейке и кирзовых сапогах, облепленных соломой. Этот свой, с конюшни, подумал я и спросил:

– Где начкон?

Парень мотнул головой: там, дескать, – и, пристально посмотрев на меня, спросил:

– Из Москвы?

– А что, заметно?

Он поднялся из кресла и, подойдя ко мне, протянул руку:

– Толик. Нам Толмач все уши прожужжал. Приедет, говорит, мастер из Москвы… Ты ведь Малышев?

– Малышев.

– Ну вот… Я кандидат, еще тут два перворазрядника есть, в общем – команда будет теперь.

– Сделаем, а как же без команды, – сказал я. – А Толмач у начкона?

– Та-ам, – протянул Толик, направляясь снова к креслу. – Уже час сидят, ля-ля разводят…

Толмач ничуть не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз. Сутулясь, блеснул хитрым глазом исподлобья:

– А-а, Женечка… – Неуклюже встал со стула, представил меня:

– Это вот тот самый спортсмен, которого мы ждем.

Эта фраза звучала бы здорово, не будь она сказана в Воздвиженках. Серьезный и строгий, под стать своему серому костюму, начкон протянул мне руку.

– Очень хорошо, – сказал он, обращаясь к нам обоим. – Идите к директору, в отдел кадров. И работайте.

Директор, здоровенный голосистый мужик, отнесся ко мне с подозрением:

– Удрал?.. Из Москвы-то, а?..

Толмач молчал, я тоже не стал спорить.

– Так, – звучно говорил директор, листая мою трудовую книжку, – сейчас посмотрим… Угу… Угу… Что же ты из Москвы-то удрал?

Толмач показывал ладонью: ничего, ничего, Женечка, все образуется. И действительно, директор не нашел в моих бумагах ничего подозрительного, подписал заявление не очень, как мне показалось, охотно, – потом посмотрел на меня, словно прокурор на обвиняемого.

– Ну, – сказал он, – теперь увидим, что ты за работник. И почему из Москвы удрал.

Мы были в кадрах, в бухгалтерии, у зоотехников; Толмач водил меня по конторе, как экскурсовод, все показывая и со всеми знакомя, а потом отвел меня к избе, в которой он, оказывается, уже снял для меня комнату.

Хозяйку звали тетя Настя. Это была маленькая суетливая старушонка, которая сразу же выложила мне свои условия, и я со всем согласился. Комната мне понравилась. Тут было чисто, была кровать и печка, и еще шкаф в углу, и всякие табуреточки, ящички, фотографии на стенах, и на всем висели или лежали белые кружевные салфетки. Посреди комнаты стоял стол. Я положил на него чемодан, который целый день таскал в руках по конторе, и хозяйка неодобрительно сказала:

– Ай!.. Чемодан-то грязный.

Она заглянула мне в лицо, погрозила строго пальцем:

– Ты смотри!.. Ты сюда девок не води, да.. Тут девки и-их какие! Ох, караул, – схватилась она за бок, но тут же снова подняла палец. – И жокеев тоже не води. А то был тут один… Што ни день, то сидят, бражничают. А бражка-то вон она, вона, у печки, но ты на нее не наседай, да…. Ты кружечку-то черпни – и хватит, да…

– Да он не пьет, Настя, он парень тихий, – засмеялся Толмач, хитро исподлобья смотря то на меня, то на хозяйку. – И не за девками он сюда приехал.

– Ну я не знаю, зачем приехал, сказала хозяйка уже добрее. – А только как засядут за стол – ну караул!.. И девки тоже…

Толмач ушел.

Я посидел немного на кровати, потом походил по комнате. Завтра надо будет начинать работу. Как-то она сложится?.. И что за коня подобрал мне Толмач?

Неожиданно с грустью вспомнилась Ирина. Темный перрон, прожектор над линией, желтые пятна электричек… Казалось, что это было очень давно, а ведь прошел всего один день.

Я достал из чемодана каску и повесил ее на гвоздь в стене. Ничего, подумал я. Напишу ей письмо. Вот только разберусь, что тут к чему.

На улице шел сухой легкий снег. Мне нужно было зайти еще в сельсовет, и я спешил, потому что уже вечерело. За спиной затопали, я обернулся – это был гнедой рысак, запряженный в легкие двухместные сани. В санях сидел Толик, с которым я говорил в конторе.

– В село? – закричал он. – Садись, поедем!

Я заскочил на ходу, и Толик, чмокнув, пустил рысака пошире.

– Выездной, – объяснил он. – Один рысак на весь завод остался. Остальных на тракенов сменяли… Ну и правильно сделали, что сменяли, да? – Он усмехнулся. – А то на ком бы нам выступать.

– Ты сам-то местный? – спросил я.

– Какой местный… У нас двое только местных – Кабан да Шурка. Кабан – это фамилия такая, его Володькой звать, а Шурка – сам увидишь… Балбес один. Это все так, не конники. У Кабана первый разряд, правда, но все равно, не конник он, душой чую. Тут ведь молодежи-то мало, уезжают все. Местных на конзавод веревкой не затянешь. Они ж тут выросли, им что поинтересней подавай. Ну и приглашают со стороны. Ты вот приехал, я, Павлуха – уже трое…

– А где Пашка-то? – я вдруг сообразил, что еще его не видел.

– Да он ведь лопает… – пожал плечами Толик. – Меры никакой не знает. Начудил тут недавно, его теперь конюхом на племенную конюшню отправили… Не насовсем, на месяц. Исправляют…

Мы обгоняли медленно ползущий по скользкой дороге грузовик. Сани были низкие и грузовик рычал прямо над ними, обдавая гарью. Рысак изо всех сил молотил копытами, стараясь поскорей убежать вперед.

– А ты откуда приехал? – спросил я, решив, что все равно позже увижу Пашку и тогда все узнаю.

– Я-то? – Толик поморщился и сплюнул под колеса грузовику. – Во коптит… Я много где работал. Все приключений ищешь на свой собственный зад. А чего надо-то? Двух лошадей – и все. Даже одну. И выступать чтоб дали. Ну да сам знаешь… – Он замолчал, прижимая рысака к обочине: навстречу шла серая «Волга». – Разъездились тут… Так нет же, пойди найди их, лошадей. Там обещают, тут обещают, а как подготовишь коня – отдают его другому, или вообще продают… Да сам ведь знаешь, тоже не от хорошей жизни сюда… Я прошлый год в Туркмении проработал, так там то же самое. Я ведь скакать не гожусь, почти семьдесят вешу. В Латвии был, на Украине работал… Где что, а суть одна, мотаешься вот так… Здесь-то я уж второй раз. – Толик усмехнулся, замолчал, заворачивая за двухэтажный дом на площади, и натянул вожжи. – Стой, леший!.. Приехали. Вон он, сельсовет.

Три часа, спортгруппа.

Мы втроем – Толик, я и Шурка – шагали верхом возле левады, обнесенной забором из металлических труб, в которой занимались остальные наши спортсмены – школьники, приходившие сюда каждый день. Толмачу, конечно, было бы удобнее объединить всех вместе, но за работу в конюшне, за порядок приходилось отвечать только жокеям, поэтому и повелось это разделение на тренировках: мы поддерживали авторитет даже в таких мелочах. Выезжали все одновременно, но со школьниками в леваде занимался только Толмач, а мы тренировались в сторонке, правда, тоже у него на глазах. Хотя, как я заметил, среди школьников были очень способные ребята – уж, во всяком случае, лучше нашего бестолкового Шурки, который поглядывал на них свысока. Он числился помощником жокея. Это был губастый двадцатилетний парень, которого тут держали, очевидно, за неимением лучшего: недоразумений с ним было слишком много для нашей работы. Сейчас он шагал рядом со мной на невысоком спокойном жеребце, который плохо прыгал, не был хорош экстерьером, и потому никуда не годился. Этот конь был закреплен за Шуркой как спортивный.

В леваде покрикивал Толмач.

– Разобрали повод, ребятки… Р-рысью… Марш!..

Он стоял у ограды, сутулясь и исподлобья следя за группой.

– На Тополе!.. На Тополе, Миша!.. – крикнул он опять. – Шевели его, шевели, не давай спать!..

В леваде был и тот самый Тополь, о котором еще в Москве говорил мне Пашка. Жеребец был действительно неплохой, только сидел на нем сейчас не Пашка, а очень легкий, небольшого роста паренек – Миша Рябов, который разминал Тополя с наименьшим, по мнению Толмача, ущербом для коня. А с Пашкой перед самым моим приездом произошла очередная неприятность, из тех, что он периодически навлекал на свою голову.

Против него с самого начала копилось молчаливое раздражение. Получив в работу Тополя, Пашка стал использовать коня для выездов в село, прогулок, на других лошадей вообще не садился. Техники у него от этого не прибавилось, а Тополь стал терять форму. Да и на тренировках Пашка вел себя довольно бестолково, но обычно ворчливый и придирчивый во всем, что касалось спорта, Толмач, к общему изумлению, упорно не обращал на это внимания. И вот в конзавод то ли на практику, то ли еще зачем-то приехали две студентки сельскохозяйственного техникума. Пашка с Толиком не могли, конечно, оставить этот факт без внимания. Накануне отъезда студенток состоялась вечеринка – в заводском общежитии, в комнате, где они останавливались. Поначалу все было тихо, но потом Пашка, изображавший из себя здешнего хозяина, уговорил одну из девушек идти в конюшню, смотреть лошадей. Он заходил в денники, хлопал лошадей по шеям; вскидывая руки, заставлял подниматься на дыбы… Все бы обошлось, закрывай он аккуратнее двери денников. Но одна кобылка, когда Пашка повел студентку в другую конюшню, оказалась в коридоре. Она отправилась бродить, обнюхивая стены, и забрела в крыло, где стояли жеребцы, молодые, полные дурости и силы – и тогда весь завод содрогнулся от рева и грохота: жеребцы кидались на решетки, били копытами в стены, чувствуя рядом соперников и выражая свой активный интерес к неожиданной гостье. Пашка примчался туда первый и загнал на место кобылу, но навести порядок не смог. Поломанные перегородки денников, шерсть на решетках, разбитые в кровь ноги – все эти последствия ночного скандала были обнаружены наутро, но самое главное, что среди травмированных жеребцов оказалось пять уже проданных и дожидающихся отправки.

Пашка был переведен на месяц в конюхи, да еще без права езды – на этом настоял взбунтовавшийся вдруг Толмач. «Никакой культуры в человеке! – сердился он, когда я спрашивал о Пашке. – А мог бы быть хорошим спортсменом… Пусть, пусть образумится». Он, к моему удивлению, считал Пашку толковым всадником. Что ж, думал я, наверно, Толмачу виднее…

Оказавшись в конюхах, Пашка запил. На работе он бывал теперь не каждый день, да и работал не в нашей конюшне, поэтому я еще толком и не видел его здесь, в Воздвиженках. На его Тополе сидел пока Миша Рябов, а Толмач не мог решить, кому же отдать коня в настоящую работу. Этот Миша, неопытный паренек, конечно, не годился выступать на одном из лучших наших жеребцов; сомневался, видно, Толмач и в скором Пашкином исправлении и тянул время, не зная, что решить. Шурку спортсменом здесь не числили, в Толика Толмач почему-то не верил, считая его слабым всадником, у Кабана, нашего бригадира, перед моим приездом родила жена, и поэтому в конюшне он еще не показывался, выпросив у директора десять дней отпуска. Да и вообще домашние дела были для Кабана, как видно, гораздо важнее самого лучшего жеребца. Среди школьников было несколько подходящих ребят, но Толмач и на них не рассчитывал: учеба, каникулы, десятый класс… Он, видно, надеялся вывести кого-то на этом коне в настоящий спорт, поэтому школьники тут не совсем годились. А у меня уже был жеребец, о котором Толмач говорил по телефону, и жеребец этот был, во всяком случае, ничуть не хуже Тополя.

В первый же день, когда я вышел на работу, Толик – Толмач в это время беседовал с начконом – подвел меня в конюшне к денникам спортивных лошадей и ткнул пальцем:

– Вот, Рефлекс. Толмач просил показать тебе.

Я открыл дверь денника. Высокий вороной жеребец переминался на месте, кося на меня блестящим глазом.

– Он от чистокровного жеребца, я слышал?

– Да, от Форума… – Толик вздохнул. – Я его себе хотел взять, да Толмач не дает. Радуйся: жеребец – класс…

Я вошел в денник. Сначала Рефлекс показался мне очень высоким, но, когда я приблизился к нему, оказалось, что рост как раз по мне, сантиметров сто семьдесят в холке. Жеребец вздрогнул, когда я похлопал его по шее, и осторожно повернул ко мне голову.

– Сколько ему?

– Шесть лет. – Толик опять вздохнул. – Ну, пошли… Посмотришь конюшню.

Мы решили дождаться Кабана, сидевшего пока дома с женой и ребенком, и только тогда приступить к работе всерьез. А пока дел было мало. Приходили в конюшню часам к десяти, разминали под седлом молодых лошадей, а после обеда, в три часа собиралась спортгруппа – и все.

– Теперь нас хоть трое будет, заездка быстрей пойдет, – говорил с некоторым облегчением Толик. – А то с этим Шуркой одни неприятности… Вот только пусть Кабан выйдет.

– Миша!.. – кричал Толмач. – Миша, на Тополе!.. – Правый повод, правый!.. Вот, вот, хорошо…

Я подъехал к леваде.

– Алексей Петрович!.. Сегодня не прыгаю, ладно? Рано еще коня нагружать.

– Как хочешь, Женечка, как хочешь, – закивал Толмач. – Смотри сам.

Рефлекс долго стоял без работы перед моим приездом, поэтому я не решался давать ему сразу нагрузку. Но, хотя я пока сделал на нем лишь несколько несложных пробных прыжков, мне казалось, что Толмач и на этот раз не ошибся; конь был что надо. Но посмотрим, посмотрим еще, думал я суеверно, что ж загадывать.

Пошагав еще полчаса, я завел Рефлекса в денник, расседлал, растер ему бока соломенным жгутом: на улице был мороз. Потом взял седло с уздечкой и не спеша пошел в каптерку.

Тренировка заканчивалась, некоторые ребята водили лошадей в поводу, а Толмача уже нигде не было видно: он не любил подолгу задерживаться в конюшне.

В каптерке были Толик и Шурка, тоже расседлавшие своих лошадей. Толик сидел, греясь у титана, а Шурка возился с массивным навесным замком на двери в жокейскую, где хранилось снаряжение.

– Что, заел? – спросил я, кладя седло на пол. – А это кто написал?

На стене возле титана была жирная надпись мелом «Толмач дурак».

– Шнурки, – сказал Толик. – Спортсмены эти… Только и пользы от них, что на стенах пишут. Стирать замучаешься.

Шурка, стуча и пыхтя, старался открыть замок.

– Что, не любят они Толмача?

Толик пренебрежительно улыбнулся.

– А чего его любить? Разве это тренер? На ногах еле стоит… Вот до него тут был парень. Молодой, сам и выступал и их тренировал. Этого они уважали.

– А где он?

– Посадили. Один шнурок, из этих вот, к нему пристал – дай, говорит, на заездку сесть. Ну, он и разрешил. А это ведь только жокеям можно. Шнурок и искалечился… Вот так. Нарушение техники безопасности, – сказал Толик и встал. – Так его и посадили… Ну, что ты застрял? – спросил он у Шурки.

– Сейчас, ага, – пробормотал тот, поднатужился, и ключ, громко щелкнув, обломился.

Ну, Шурик… Отодвинься. – Толик подошел к двери и с размаху ударил сапогом по замку. Металлическая петля отлетела, выломав желтую щепку, которая тюкнула Шурку в лоб. – Это чтоб ключи не ломал.

Мы вошли в жокейскую, повесили седла на кронштейны и сели возле стола, занимавшего почти половину маленькой комнаты.

– Будешь? – Толик достал из ящика наполовину пустую бутылку водки. Пить не хотелось, но он уже выставил на стол стаканы и я махнул рукой:

– Давай… За знакомство.

В каптерке вдруг громко затопали; Толик схватил со стула телогрейку и накрыл стаканы. В жокейскую ввалились с седлами и уздечками ребята из спортгруппы.

– Ну-ка, быстро! – заговорил неожиданно Шурка. Он заметно приободрился, когда Толик достал третий стакан, и теперь грозно командовал: – Двигайтесь, шнурки! Кладите седла – и домой, ага.

– Чего домой… – затянул кто-то из ребят. – Мы не спешим.

– Я ч-че сказал? – Шурка встал со стула. – А то враз вылетишь отсюда! И не залетишь больше, ага.

Ребята переглянулись и вышли.

– Ну, Шура, тебе немножко, – сказал Толик, разливая водку. – А то ты всех спортсменов наших повыгоняешь.

Шурка надул губы и одним духом опрокинул стакан.

– Вот дурень… На, закуси.

Толик вытащил из кармана бумажный сверток и вытряхнул на стол несколько котлет.

– Из конины, – сказал он. – Недавно жеребенка забили. Ногу сломал. Вот я хозяйке конинку и принес. Лучше всякой говядины мясо.

Мы выпили, закурили.

– Ну ч-че – домой пойдем? – спросил Шурка. – Кабана-то нет.

– А я заходил к нему вчера, – сказал Толик, убирая пустую бутылку в стол. – Сидит, нянчит своего кабанчика… Говорит, дня через два – три будет.

Он встал, потянулся, подошел к кронштейну с седлами и сильно потерся о него спиной.

– Чешется, черт… Пошли, действительно, чего тут высиживать. Вот придет Кабан – начнем заездку, мучение наше.

На улице Шурка куда-то свернул, а мы с Толиком пошли в сторону конторы через широкий, продуваемый ветром заводской двор. Его образовывали замкнутые в каре длинные конюшни, на территории двора находились четыре левады, в которые выпускали на прогулку лошадей, и одна из этих левад была наша, верхового отделения. Стояло у нас восемьдесят лошадей, но только пятнадцать считались спортивными. Остальные предназначались для продажи, и мы должны были хоть как-то их разминать, поэтому с утра конюхи выгоняли кобыл в леваду, и Шурка, с метлой в руках, крича «цоб-цобэ», гонял табун по кругу: втроем мы не смогли бы, конечно, тренировать такую массу лошадей под седлом. Потом то же самое проделывали с жеребцами, и лишь на нескольких из них мы садились верхом.

В остальных левадах тоже постоянно находились лошади – кобылы с жеребятами, молодняк из отъемной конюшни, а в самую отдаленную выпускали поодиночке драчливых производителей.

Сейчас мело, лошади стояли, образовав очереди у выходов из левад, отвернувшись от ветра. В их хвосты и гривы набился снег, и от этого они казались седыми.

Darmowy fragment się skończył.