Czytaj książkę: «Фирман султана»
Часть первая
На каторге
1
Каторга – унаследованное турками новогреческое слово означало общее название гребного судна с тремя рядами весел. Гребцами-пайзенами в странах Средиземноморья на каторге использовали рабов, военнопленных и преступников, осужденных на тяжелые работы. Всех этих несчастных приковывали на судне к поперечным скамьям или же соединяли одной общей цепью, пропущенной через ножные кандалы, запирающейся у носовой и кормовой перегородок крепкими хитроумными замками. Здесь, избиваемые плетью надсмотрщика, пайзены бессменно сидели за тяжелыми длинными веслами, здесь же ели и спали, здесь часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней.
Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали называть много позднее. Потому и вошло это слово почти во все европейские языки как синоним нечеловеческих мук, тяжелейшего наказания.
К веслам невольников приковали по трое; ближе всех к проходу оказался Арсен, посредине – Спыхальский, а Роман Воинов сидел третьим, у самого борта, в темном узком закутке.
Так их распределили не случайно. На краю валек весла имеет наибольший ход, поэтому сюда выбирали самых сильных невольников, здесь приходилось расходовать больше сил. Арсен же выглядел сильным мускулистым молодцем.
Крайним, как правило, чаще перепадало от надсмотрщика: они всегда на виду, и каждый промах, каждая попытка уменьшить усилия, чтобы чуть-чуть передохнуть, не могли укрыться от их бдительного взора. Сразу же гремело грязное ругательство, и на плечи виновного или заподозренного со свистом опускалась замашистая плеть из вымоченной в морской воде бычьей кожи.
Когда «Черный дракон» прошел Босфор и заколыхался на могучей груди моря, барабан на палубе стал бить еще чаще и надсаднее. Это означало: грести сильнее, быстрей.
Надсмотрщик Абдурахман, толстый коренастый турок, из тех турков-узников, что попали на каторгу за тяжкое преступление, а со временем выслужились, свирепо заорал:
– Сильней гребите, паршивые свиньи! Да дружно все – поднимай, опускай! Поднимай, опускай!
Весла летали, как крылья птицы. Монотонно позвякивали кандалы. Слышалось тяжелое дыхание истомленных людей: с утра уже прошло столько часов. Но барабан без умолку все гремит и гремит – там-там, там-та-там!.. Все чаще и чаще!.. Заставлял, приказывал – греби, греби! Сколько есть силы в руках – греби! Иначе…
Взлетала над головами гребцов плеть и горячо обжигала тех, кто, по мнению Абдурахмана, медлил, не проявлял надлежащего старания. Надсмотрщик был неумолим. Он сам несколько лет провел за веслом, помнит, как его избивали, и теперь, боясь потерять более свободное и сытое житье, старался угодить капудан-аге тем, что заставлял своих прежних товарищей по несчастью грести изо всех сил. Его жирное лицо блестело от пота: солнце поднималось все выше, и в тесном помещении для невольников становилось нестерпимо душно. Открытые люки, через которые время от времени врывалось немного свежего воздуха, облегчения почти не приносили.
Абдурахман смахнул со лба капли едкого пота, глянул тяжелым мрачным взором на Арсена, который как раз перекинулся словом со Спыхальским. Остроумный ответ поляка развеселил казака: на его губах появилась легкая улыбка.
– А-а-а, новичок, гяурская свинья! Поганый ишак! Смеешься?.. Я заставлю тебя работать как следует! – закричал надсмотрщик и несколько раз хлестнул невольника по плечам.
Острая жгучая боль пронзила тело казака, Арсен вздрогнул. В глазах почернело от обиды. Он греб, как и все, даже сильнее, так как у него было куда больше сил, чем у худых, изможденных рабов, многие годы просидевших у весел. От ярости помутился разум. Бросив весло, не помня себя, он рванулся к Абдурахману. Загремела цепь, и кандалы больно врезались в ноги. Но все же кулак, в который казак вложил всю силу и ненависть, достиг челюсти надсмотрщика. Молниеносный удар сшиб толстого Абдурахмана на зашарканный деревянный пол, – он отлетел назад и крепко стукнулся головой о стенку.
Это произошло так неожиданно, что пайзены перестали грести. Весла перепутались. Каторга заметно начала замедлять ход.
Абдурахман долго лежал без движения, только судорожно хватал воздух широко раскрытым ртом. Потом застонал и открыл глаза.
Все гребцы повернули головы назад и с изумлением и страхом смотрели на Звенигору и надсмотрщика, который никак не мог подняться и лишь ошалело поводил испуганными выпученными глазами.
– Боже мой, Арсен, что ты наделал? – воскликнул пораженный Спыхальский и встопорщил давно не стриженные рыжие усы. – Он же, холера ясная, тебя забьет теперь!..
Роман молчал, но и на его лице отразился испуг.
Арсен сидел, тяжело дыша. Дрожащими руками, как клещами, сжал рукоятку весла. Понимал, что надо прийти в себя, успокоиться и что-то придумать, иначе Абдурахман и вправду изобьет, засечет плетью до смерти. Но ни одной стоящей мысли в голову не приходило. Да и что тут придумаешь?
Тем временем Абдурахман очнулся и медленно, опираясь спиной о стену, встал на ноги. Мутным взглядом обвел неподвижных, застывших в каком-то необычном напряжении гребцов. Казалось, он не понимал, что с ним произошло и почему невольники перестали грести. Удар ошеломил его, в голове все еще гудело.
Но вот его взгляд уперся в Арсена. Злобная гримаса обезобразила его круглую, как блин, физиономию. Вся его куцая, на коротких ногах фигура напряглась, а рука крепко сжала рукоятку жуткой плети.
Он шагнул вперед. Но, видимо, вспомнив, чем закончилась только что его стычка с новичком, остановился и оскалил крупные щербатые зубы.
– Гяурский пес! Не думаешь ли ты, что Аллах даровал тебе бессмертие? Ты ошибаешься! Твоя смерть на кончике моей плетки, жалкий раб! – зловеще прохрипел Абдурахман и начал издали зверски хлестать Звенигору. – Вот тебе! Вот тебе!.. Получай!..
Арсен обхватил руками голову, пригнулся. Спыхальский и Воинов подняли крик. К ним присоединились другие пайзены. На разных языках, так как здесь были люди со всех концов необъятной Османской империи и многих других стран, неслись проклятия.
– Абдурахман, кровавая собака, что ты делаешь?! – слышалось с кормы. – Забыл, как сам сидел за веслом?
– Бешеный ишак!
– Мерзавец! Чума тебя забери!
– Стамбульский вор! Разбойник!..
Оскорбительные выкрики неслись со всех сторон, но Абдурахман не обращал на них внимания. Ругань еще больше распаляла его, и он, обезумев, бил Звенигору смертным боем. Может, и убил бы казака, если б по ступеням не послышался топот ног. Несколько человек быстро спускались вниз.
– Что здесь происходит? Почему не гребут эти проклятые свиньи? – пронесся громкий властный голос. – Где Абдурахман, гнев Аллаха на его голову!
Абдурахман вытянулся, опустив руку с плетью. С лица моментально исчезла гримаса дикой злобы. Все заметили, как мелко дрожат его колени, а отвисшая челюсть начала распухать.
– Невольники взбунтовались, мой высокочтимый капудан-ага Семестаф, – пролепетал он срывающимся голосом. – Их подговорил этот проклятый гяур, эта паршивая собака, да сожрет шайтан его вонючую голову!
Надсмотрщик ткнул рукоятью плети Звенигору в бок.
Капудан-ага Семестаф сошел с последней ступеньки и остановился перед Абдурахманом. Это был высокий пожилой турок с седоватой бородой и красивым лицом, которое не мог испортить даже шрам, красным рубцом пересекавший щеку. Позади него стояли два корабельных аги.
– Разве мало батогов на моем судне, чтобы заставить этот скот работать как следует? – мрачно спросил паша Семестаф.
– Именно этим я и занимался, всемилостивый мой повелитель, – поклонился Абдурахман. – Но этот гяур ударил меня в лицо.
Паша Семестаф взглянул на Арсена. В этом взгляде не было ни интереса, ни теплоты, – так смотрят на вещь, неизвестно как попавшую под ноги, или на норовистую скотину, которую нужно укротить.
– Бунт на корабле карается смертью. Но не станем же мы убивать непокорного ишака, – хватит с него и нескольких ударов плетью! Вот и всыпь этому мерзавцу так, чтоб поумнел, но сохранил силу грести. В море мне нужны гребцы живые, а не мертвые!
Но, к удивлению капудан-аги, невольник выпрямился, высоко поднял голову и заговорил на чистейшем турецком языке:
– Почтенный капудан-ага ошибается, считая меня всего лишь ишаком. Хотя сегодня я раб, но не утратил человеческого достоинства, как эта свинья Абдурахман! Поэтому я предпочитаю умереть, чем сносить незаслуженные оскорбления!
Капудан-ага с нескрываемым любопытством взглянул на невольника. Абдурахман тоже вытаращил глаза, услыхав изысканную турецкую речь из уст раба-гяура.
– Ты турок? – спросил Семестаф-ага. – Как ты здесь оказался?
– Я купец, высокочтимый эфенди. Меня коварно схватили мои враги и продали в рабство. Такая же доля может постичь каждого правоверного, от которого отступится Аллах, пусть славится имя его!
– Как тебя зовут?
– Белук, эфенди. Асан Белук, купец и сын купца, а теперь – раб нашего наияснейшего падишаха, пусть живет он десять тысяч лет!
– Гм, интересно, – буркнул Семестаф-ага. – А богат ли твой отец?
– Достаточно богат, чтобы купить такой корабль, как «Черный дракон», и приобрести для него гребцов.
– О! – вырвалось у паши. – Почему же он не выкупит тебя?
– Он не знает, куда я запропастился. А я не могу подать ему весть о себе. Как догадывается высокочтимый ага, в моем положении это нелегко сделать. К тому же мой отец, пусть бережет его Аллах, живет в Ляхистане, в городе Львове… А это неблизкий путь…
Арсен старался заинтересовать капитана возможностью получить за него выкуп, но с единственной целью – заручиться заступничеством перед Абдурахманом, который горит неистовым желанием засечь невольника. Конечно, рано или поздно обман откроется, и тогда капудан-ага, чего доброго, сам прикажет истязать обманщика или даже казнить. Но далекое будущее мало тревожило казака. Главное – спастись сейчас. А что будет через год или два, и думать не хотелось.
– Ну вот что, Белук-ага, – сказал капитан, – мы плывем в Килию, и там я постараюсь найти человека, который даст знать о тебе твоему отцу. Пусть старик готовит деньги. Но до тех пор, пока я не узнаю точно, сколько за тебя дадут, ты останешься сидеть у весла и должен грести наравне со всеми. Если же будешь проявлять непокорность, Абдурахман быстро угомонит тебя… Ты слышишь, Абдурахман?
– Слышу, милостивый ага, – согнулся дугой надсмотрщик и зло, исподлобья глянул на невольника.
– А теперь за работу, негодные свиньи, – вдруг закричал капудан-ага, – если хотите получить свою миску чорбы!.. Абдурахман, неужто твоя плеть стала такой легкой, что не может заставить поворачиваться этих тварей живее?
Абдурахман только и ждал этого приказа. С высоко поднятой плетью он набросился на гребцов. Посыпались удары направо и налево.
– За весла, проклятые гяуры! За весла!
Невольники поспешно начали грести. Каждый пытался уклониться от жестокого удара. Но Абдурахман не пропустил ни одного – всех наградил, кроме Арсена, которого пока что опасался трогать, не зная, как может отнестись к этому капитан судна.
2
Дни были тяжелы, а ночи еще тяжелее. Короткое время отдыха, когда каторга ложилась в дрейф или шла под парусами, если дул попутный ветер, невольники проводили здесь же, на широких скамьях. Изнуренные нечеловеческой работой, голодные, они подолгу не могли заснуть, стонали, молились или потихоньку проклинали свою судьбу.
Арсена по ночам мучили кошмары, терзали черные мысли. Несколько ночей подряд снился ему Гамид. Страшный, обрюзгший, с перекошенным от злости лицом, с выпученными глазами, он держал в руке раскаленный добела железный прут и целился им казаку прямо в глаза… Привязанный веревкой к дереву, Арсен не мог ни убежать, ни увернуться. Острый конец прута, с которого сыпались голубые искры, все ближе и ближе… Уже пышет в лицо жаром – вот-вот вопьется в глаз жуткий прут, и наступит вечная тьма!
Лоб казака густо покрывается потом. Он хочет закричать – и не может, голоса нет. Все мускулы напряглись, веревки врезаются в тело… И в последний момент, когда железо едва не касается глаза, он просыпается.
Вокруг темнота. Душно. Слышен глухой шорох волн за бортом да храп и стоны невольников. Арсен облегченно вздыхает, вытирает рукавом лицо и всматривается в низкий дощатый потолок. Долго лежит с открытыми глазами, старается заснуть, но не может. В голове роятся мысли и воспоминания. Оживает в памяти мать, сестренка Стеша, старый дедусь, которые, наверное, уже и надежду потеряли увидеть его живым, вспоминает Златку… Но чьи бы лица ни представлял себе, какие бы картины прошлого ни всплыли перед ним, он не мог долго любоваться ими, – сразу же одолевала неотступная жгучая мысль: как освободиться? Неужели ему суждено провести оставшиеся годы жизни на каторге? Неужели не представится счастливого случая для побега?
Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, Арсен поднимается, садится на скамье и начинает перебирать в мыслях всевозможные варианты освобождения.
Нападут на судно запорожцы – захватят его. Вот и свободен… Но нападут ли? Не придется ли ждать этого десять, а то и двадцать лет – и, наконец, не дождавшись, погибнуть в отчаянии?
Может, воспользоваться золотом кошевого Сирко?.. Но как? Если Семестаф-ага узнает – просто отберет! Пропадет пояс с монетами ни за что ни про что! К тому же останутся в неволе Роман и Спыхальский. А этого он и в мыслях не допустит. Уж если вырваться на свободу, то только вместе!
Перебить охрану и захватить корабль?.. Легко подумать, а сделать – никакой возможности. Прежде всего из-за проклятых кандалов и цепи, на которую их нанизали, как рыбу на кукан.
Становилось ясно, что единственный путь к освобождению – перерезать или перетереть цепь. Тяжелая, кованая, она пропущена под ногами гребцов сквозь кандалы, черной змеей извивается под скамьями и не позволяет ни одному невольнику отойти от своего места дальше чем на один-два шага.
Арсен нащупал в темноте несколько звеньев, поднял, положил на колени. Цепь как цепь. Таких на Сечи много, – их выковывали в кузнях для разных хозяйственных нужд. Но здесь это не просто цепь, а враг, которого необходимо одолеть.
Но как?
Порвать? Не перервешь! Перерубить или перепилить? Нечем.
Что же делать?
Арсен мысленно перебрал десятки разных способов. Однако ни до чего путного не додумался. В бессильной злости намотал цепь на обе руки и рванул изо всех сил… Железо загремело, зазвенело, словно смеясь над его бессмысленным усилием. Он бросил цепь под ноги, беспомощно улыбнулся в темноте своей наивности и, обхватив руками голову, повалился на скамью.
Но мысли точат мозг, как шашель дерево.
Вот если бы достать кусок камня-песчаника – им можно бы постепенно перетереть одно из звеньев. Как бы не так! Где его взять? На берег невольников не пускают! Из турок никто такой услуги не окажет… Незачем тешить себя призрачной надеждой!..
Вдруг вспомнилось, как дома, еще в Каменце, сорвалась однажды с цели собака и набросилась на вошедших во двор нищих. Арсен тогда был еще мальчиком, но до сих пор помнит, как большой лохматый Цыган с разгона рванулся вперед, к незнакомцам, как звякнула и перервалась натянутая, как струна, цепь, как закричали в испуге нищие, отбиваясь посохами. Отец выбежал из мастерской и оттащил собаку назад, к будке. Нищих как ветром сдуло со двора. А отец, удивленный тем, что случилось, поднял с земли цепь.
«Какой сильный наш Цыган», – сказал тогда маленький Арсен.
«Не в силе дело, – ответил отец. – Глянь-ка сюда. Видишь?» – и показал обрывок цепи.
Звенья ее в местах соединения так перетерлись со временем, что были не толще капустного листка.
«Ишь ты! – удивлялся тогда мальчик. – Такое крепкое железо, а перетерлось…»
«Время и железо переедает, сынок», – ответил отец и отбил молотком скобу, чтобы отдать цепь кузнецу для перековки.
Тогда Арсен так и не понял, как это время может переедать железо. А теперь, вспомнив то происшествие, чуть не вскрикнул от радости и даже подскочил на скамье. Затормошил Спыхальского и Романа, разбудил и зашептал:
– Вставайте! Да вставайте же! Хватит спать, сто чертей вам в бок!
– Что случилось, Арсен? Завтрак раздают? – спросонья загудел Спыхальский. – Но еще ж рано, пся крев!
Арсен зажал ему рот рукой.
– Тс-с-с, пан Мартын… Думка тут одна пришла… Не хотели бы послушать о ней?
– А чтоб тебе стонадцать болячек!.. Стоило по-пустому будоражить человека среди ночи? – рассердился Спыхальский, громко зевая.
– Помолчи-ка, пан Мартын! – прошептал из угла Роман. – Дай дело послушать! Говори, друже.
Арсен наклонился к ним и зашептал:
– Други, случай для побега может подвернуться не скоро. Но готовиться к этому мы должны. Что я надумал? Так вот, нужно тайно перетереть цепь, чтобы в подходящее время разорвать ее и бежать с галеры или вступить в бой с турками. Это единственная наша надежда, единственная дорога на волю!
И Роман и Спыхальский схватили Арсена за руки:
– Как, у тебя есть чем пилить цепь?
– Нет, други, у меня ничего нет… Но наше терпение перетрет и железо! Будем тереть одно звено – железо об железо! Вам приходилось когда-нибудь видеть старую цепь? Не примечали разве, как стираются некоторые звенья? Так что таким дюжим казачинам, как мы с вами, ничего не стоит ее разорвать!
– Перетереть эту цепь? – разочарованно прошептал Спыхальский. – О Матка Боска!
– Конечно, не за день и не за два, пан Мартын! Может, за полгода, а то и за год… Должно же рано или поздно железо нам поддаться!.. А иначе что делать? Сидеть за веслом до смерти? Или, может, ты придумал что получше?
Спыхальский только запыхтел.
А Роман, по-тульски «акая», быстро заговорил:
– Другого выхода у нас и вправду нету! И чем скорее начнем, тем лучше! Сегодня! Сразу! Я согласен ночь не спать – до утра буду работать! Да еще как! Самого черта перетру… А следующую ночь – Арсен, а там – ты, пан Спыхальский… Так и будем чередоваться… Ну как?
– Дело говоришь, Роман, – похвалил Арсен. – Будем работать по ночам.
– Как же нам ночью узнавать то звено, что будем перетирать? – спросил Спыхальский. – Не кошачьи глаза у нас.
– Если б эта помеха была самой трудной! – произнес Арсен. – Завяжем на соседнем звене какую-нибудь ленту – вот тебе и метка! – И оторвал от шаровар узкую каемку.
3
Прошло лето. Незаметно наступила осень с порывистыми северными ветрами, опостылевшей изморосью. Море стало мрачным, неприветливым. С поверхности исчезла приятная голубизна, ласкающая взор, – вместо этого все чаще возникали пенистые буруны, и тяжелые холодные брызги долетали на нижнюю палубу к гребцам.
Невольникам дали старые дырявые кафтаны и бешметы. Но они не спасали от холода и пронизывающего сырого тумана. Люди мерзли, коченели. Многих душил кашель, и гребцы беспрерывно бухыкали, надрываясь.
«Черный дракон», как и другие турецкие военные корабли, все лето и осень сновал между Стамбулом и крепостями в устьях Днепра, Днестра и Дуная. Турция вела большую войну против Москвы и Украины под Чигирином, и стотысячное войско великого визиря Ибрагима-паши требовало много боеприпасов и продовольствия. Все это доставлялось главным образом по морю – силой невольничьих рук.
Обратными рейсами везли раненых, награбленные на Украине богатства и ясырь – живой товар.
С конца лета, когда Ибрагим-паша стал терпеть поражения, «Черный дракон» перевозил потрепанные войска в Болгарию, на зимние квартиры.
Невольники не знали передышки. Капудан-ага Семестаф, желая выслужиться, каждый рейс старался сделать быстрее других кораблей, поэтому требовал от надсмотрщиков выжимать все силы из гребцов.
Абдурахман, словно в него вселился сам шайтан, бесновался как никогда. Он бегал по помосту, извергая потоки проклятий и ругательств, нещадно избивал каждого, кто хотя бы на миг уменьшал усилия или перекидывался словом с соседом. Свою прежнюю плеть он заменил таволгой с терном. Связанные в тугие пучки прутья таволги и жесткого терна, усеянного крепкими и острыми, как иголки, колючками, висели на стене его каморки. Розовая таволга, покрывавшая густыми зарослями склоны оврагов и радовавшая взор своим приятным цветом, стала для невольников ужаснейшей пыткой. Тяжелые прутья колючками рвали тело даже сквозь плотную зимнюю одежду.
Все лето Абдурахман обходил Арсена стороной, помня его разговор с Семестафом-агой.хотя и бросал на казака злобные взгляды. Но продолжалось это лишь до осени, до того самого дня, который, как думал Арсен, придет не раньше, чем через год или два.
В этот день Семестаф-ага спустился вниз к невольникам – время от времени он заглядывал во все закоулки корабля – и сказал Звенигоре:
– Белук-ага, я получил сообщение из Львова… Оказывается, там действительно есть несколько турецких купцов. Но, к сожалению, никакого Белука среди них нет. Чем это объяснить, Белук-ага?
Арсен никак не ожидал, что капитан так быстро узнает о его обмане и, застигнутый врасплох, на минуту замялся:
– Как – нет?.. Неужели он… умер?
– Э-э, нет, дело в том, что он и не умирал. Он никак не мог умереть, ибо вообще не существовал на свете, жалкий раб! Я поверил тебе, презренный, и поплатился за свое легковерье – выбросил на гонца несколько курушей, которые надеялся вернуть приумноженными. А теперь знаю, что потерял их совсем!
В это время Абдурахман стоял сзади и внимательно прислушивался к беседе. На его плоском лице проступало торжествующее злорадство.
– Странно, – сказал Арсен. – А не мог тот человек ошибиться, эфенди?
– Не думаю. Он не первый раз выполняет мои поручения.
– И все же он был обманут.
– Кем?
– Моими врагами, которые продали меня в неволю.
– Я не желаю больше тратиться на тебя, раб! С меня хватит! Ищи теперь сам пути известить кого хочешь! – резко бросил капудан-ага и, повернувшись, вышел.
В тот же день вечером Абдурахман зверски избил Арсена. Причины он и не искал. Просто считал, что настало его время. Схватив прут таволги покрепче и подлиннее, он подскочил к казаку и с размаху ударил по спине. Тонкие колючки глубоко впились в тело. Арсен вскрикнул от резкой боли, пригнулся. А удары сыпались один за другим… Таволга стала красной от крови.
Кровавые брызги покрыли одежду и руки Абдурахмана. Он с сатанинской злобой хлестал невольника. Долго ждал он этой минуты и теперь мстил и за удар, и за испытанное тогда унижение.
Воинов и Спыхальский подняли крик. Их поддержали остальные невольники. Прибежавший на шум корабельный ага оттащил Абдурахмана и с омерзением швырнул в темный угол окровавленную таволгу.
Арсен не помнил себя от боли. Вся спина была истерзана и горела огнем. Стиснув зубы, чтобы не кричать, он еле держался за рукоять весла. А отпустить его не мог: это дало бы повод Абдурахману к новым истязаниям. Спыхальский и Воинов гребли и за него.
В эту ночь была очередь Арсена перетирать цепь. Но не то чтобы работать, он даже уснуть не мог. Лежал на животе и широко открытыми глазами глядел в темноту. Роман взялся выполнить ночную часть работы Арсена, а пан Мартын, хотя и любил поспать, заснуть не мог, потрясенный свирепым нападением Абдурахмана.
– Надо что-то придумать, братья, – шептал он. – Если до зимы не вызволимся, то пропадем, ей-ей, на этой проклятой каторге, разрази ее гром! И помину не останется!.. Боюсь я за тебя, Арсен… Абдурахман, пся крев, не даст тебе житья, друг ты мой любимый… Тьфу, голова трещит от думок, а ничего толкового нет как нет!
– Да что тут надумаешь, пан Мартын? – отозвался Роман, изо всех сил перетирая цепь. – Вот сорвемся с привязи, тогда будем гадать… Немного осталось – больше половины перетерли. Вот ударить бы раз, другой, так и сегодня цепь распалась бы!
– Жди! А тем временем Абдурахман с Арсена шкуру, как старый жупан, сдерет… Да и с нас заодно!
– Ну что ж, надо его упредить! Задавить пса, прежде чем он нас загрызет!.. Лет шесть тому назад, когда отец наш, атаман Стенька Разин, заварил на Дону и на Волге кашу и стал громить боярские да помещичьи усадьбы, барский приказчик, кровавый пес, наговорил хозяину, что я парней подговариваю идти на помощь к Разину. Велел барин схватить меня и забить насмерть батогами. Но и я не лыком шит! Как только верные люди шепнули мне об этом, я с друзьями подстерег приказчика в перелеске, когда он возвращался домой, и подвесил на березе. А потом, дождавшись ночи, незаметно пробрался к помещичьему двору, под стогом сухого сена высек огонь и хорошенько раздул его… На десять верст освещал нам пожар дорогу на Дон! И на сердце веселее стало оттого, что не с пустыми руками прибудем к славному атаману Разину…
– Гм, так вот ты, оказывается, какая птица, пан Роман, – промолвил Спыхальский. – А я и не знал… Ох и везет же мне на вас, шалопутные, Перун вас покарай!.. То пана Квочку встретил, царство ему небесное, теперь вот тебя, Роман… Может, и ты, пан Арсен, такой же, как и они? А?
– Все мы из одного теста, пан Мартын, – морщась от боли, усмехнулся Звенигора. – Но ты лучше не занимай этим голову. Мы, в общем-то, все неплохие люди!..
– Га, га, га! – потихоньку засмеялся Спыхальский. – В этом я и не сомневался… Мне сейчас стало весело от мысли, что и я наберусь от вас разбойного духа своеволья. А вернусь на родную землю, в Польшу, натравлю хлопов против вельможного панства и пойду гулять по городам и весям, как Костка Наперский1. О пан Езус!
– Сперва дай выбраться из этой дыры, пан Мартын.
– Так-то оно так, проше пана… Вот я и думаю, к чему это рассказал нам пан Роман притчу из своей жизни? Не упредить ли и нам своего обидчика Абдурахмана и укокошить его прежде, чем он сдерет шкуру с нас? А?
– А что?! Славная мысль! – согласился Арсен. – Только дайте хоть немного очухаться. Но перетирать цепь надо как можно скорее. Время не ждет!
Долго еще они шептались в темноте. Никто не обращал на них внимания, никто не прислушивался к их шепоту. Только наверху где-то шумел ветер, завывая в снастях корабля, да словно из глубин моря доносился глухой жалобный стон. И, как эхо, отвечали ему стоны невольников, которые бредили во сне. Слышался перезвон кандалов, когда кто-нибудь переворачивался или распрямлял ноги.
