Czytaj książkę: «Йошкар-Ола – не Ницца, зима здесь дольше длится»

Из деревянной школы – в светлое будущее

Мальцы шестидесятых

В штанах ходили мятых,

Вокруг парней фиксатых -

Ушастых блатарей.

Играли в "храп" и в "чику",

И было много крику,

Когда тянул на пику

Какой-нибудь халдей.

Йошкар-Ола начала 60-х – тихий провинциальный городишко, утопавший в зелени. Маленькая столица маленькой Марийской Автономной Советской Социалистической Республики. Весной и осенью без сапог по городу пройти было невозможно, на дорогах, даже близко к центру, зарываясь в грязь, буксовали автомашины: новые "газики" и исчезающие уже "полуторки" с фанерными кабинами. Мелькали видавшие виды "эмки", и изредка роскошные "Победы" привлекали внимание окружающих. Вдоль проезжей части для пешеходов были настланы деревянные тротуары, ходить по которым нужно было с опаской, чтобы не споткнуться о приподнявшуюся доску, вылезший гвоздь и не провалиться в образовавшуюся по недосмотру плотников или ретивых пешеходов глубокую щель.

Особенно неудобно было женщинам, надевшим туфли на каблуках, надо было все время внимательно смотреть, куда ступаешь, иначе каблучок мог застрять между досками, а при резких движениях даже отвалиться. Женщина в таком случае очень сердилась и, хромая на одну ногу, уходила поддерживаемая под руку кавалером, если таковой у нее имелся.

Школа №4 на улице Комсомольской, тогда еще восьмилетка, куда родители в 1960 году определили меня учиться, была деревянной, двухэтажной и окружена садом, где росли огромные яблони, на грядках зрели овощи, а в тепличке стараниями учителей биологии плодоносили арбузы. Правда, маленькие и невкусные, но это были арбузы – южные плоды, которые появлялись в Йошкар-Оле только осенью и ненадолго.

Чудом сохранившийся до наших дней Дом колхозника

Вокруг школы царил частный сектор с бесчисленными сараями, огородами и палисадниками. Напротив, через улицу, стоял Дом колхозника, двухэтажный деревянный терем с резным крыльцом. Окна здесь, очевидно, по причине буйного нрава командировочных выпивших механизаторов, часто на время забивали фанерой или занавешивали брезентом. Но в целом городок был патриархально тих, если вдруг случалось, не дай бог, какое убийство или другое насилие – это было темой для разговоров на долгое время.

Школьников тогда одевали в одежду, сделанную по типу формы старорежимной гимназии. Только на пряжках ремней и кокардах фуражек блестели не царские орлы, а школьная символика. Пряжки эти рекомендовалось постоянно чистить, для чего каждому мальцу давали по кусочку пасты ГОИ, и, придя домой, ребенок суконкой полировал медные составляющие своего мундира, включая и пуговицы. Сама форма шилась из сукна мышиного цвета, достаточно крепкого, но вздувавшегося и вытиравшегося на коленках и на заднице, поэтому к концу года ученики выглядели не очень презентабельно.

Пионерский сбор в Доме культуры. 1965 год

Впрочем, ближе к середине шестидесятых форму уже отменили. Девочки продолжали ходить в коричневых или черных платьях и черных же фартуках, которые в праздничные дни они меняли на белые. А мальчишек во время торжественных октябрятско-пионерских слетов одевали в белые рубашки. В будние дни они ходили в школу, как бог на душу положит, в основном в клетчатых дешевых "ковбойках" или спортивных трико.

В большом деревянном здании по соседству со школой, привлекавшем внимание огромными колоннами у входа, был городской Дом культуры, а позже кукольный театр. В особо торжественные дни вся школа вываливала в зал этого дворца. Барабанные дроби, горны, длинные речи и беспокойство учительниц, которые не могли удержать своих неугомонных подопечных от озорства во время этих тягомотных мероприятий. Пионеры и октябрята отчитывались о проделанной общественной работе, говорили об успеваемости и увещевали собравшихся, что, как славный мальчик Павлик Морозов, никого не пожалеют ради нашего с вами прекрасного будущего.

Кончались иногда такие мероприятия неприятностями. Какой-нибудь хулиган, не удержавшись, в порыве мелкой мести мог выстрелить из рогатки по мягкому месту справедливому и честному председателю совета дружины, за что впоследствии вставал вопрос о его исключении из школы. Собирались педсоветы, вызывались родители, провинившийся с поникшим чубом стоял перед общественностью, краснел и обещал больше никогда так не делать. Кончалось, как правило, тем, что его прощали, предупредив, что это в последний раз.

Кстати, о чубах. Даже в провинциальной Йошкар-Оле находились свои битники, которые, чтобы отличиться от основной массы, отращивали чубы. В основном старшеклассники, как правило, из неблагополучных семей. Зрелище было не для слабонервных. Стриженная наголо голова, а впереди чуб, как у Тараса Бульбы, закрывающий время от времени половину лица. Чубатые блатари вставляли себе в рот фиксы, по блатному шепелявили и плевали сквозь зубы. В школьном общественном туалете они иногда по очереди прилюдно занимались онанизмом, передавая друг другу для просмотра карты с голыми страшными тетками.

Такими картами, бывало, спрятавшись от посторонних глаз в каком-нибудь полуразрушенном сарае, играли в "очко" или в "храп" на мелкие деньги. На деньги тогда вообще играли повсеместно. Школьная администрация боролась с этим проявлением мелкобуржуазных наклонностей, но победить не могла. Играли в пристенок, а чаще в "чику". Для “чики” отливали специальные свинцовые бляхи, которыми разбивали "банк" из стоящих столбиком монет, повернутых "орлами" вверх. Монетки, перевернувшиеся на "решки" при попадании бляхи в "банк", разбивший забирал себе, а вдобавок мог еще бить бляхой по неперевернутым монетам, и если они переворачивались на "решку" – это тоже был выигрыш.

На заднем дворе школы случались драки. Дрались один на один, за этим строго следили собравшиеся. Особых травм после таких драк не было, так как кирпичами, палками и прочими подручными средствами пользоваться не разрешалось. А если кто-то все же хватался за кирпич, его быстро обезоруживали, он получал прозвище "псих" и долгое время не мог найти взаимопонимания с окружающими. Но это только в школе. Были в городе места, где дрались по-другому.

Слева – Ленин, справа – Сталин

Мы живем, почти не оглядываясь на прошлое, с головой погружаясь в житейские заботы, не замечая в бесконечной сутолоке дней, что мир вокруг нас необратимо меняется. Лишь изредка гуляя по городу и внезапно наталкиваясь на частицу старой, знакомой с раннего детства Йошкар-Олы в виде какого-нибудь чудом уцелевшего деревянного домишки с резными ставнями или "сталинского" толстостенного дома, где некогда жили твои друзья, понимаешь, что с тех пор как ты появился на свет прошло уже довольно много времени, и, хотя жизнь еще не окончена, большая ее часть уже прожита. И ты не прочь бы повторить все сначала, вернуться туда, где молодая мама, живой, здоровый отец, где добрая бабушка печет оладушки, где каждый день длиною в целую жизнь начинается с солнечных зайчиков, прыгающих по пестрому одеялу…

В конце пятидесятых у входа в педагогический институт, где работали мои родители, стояло два больших памятника, выкрашенных бронзовой краской. Слева – Ленин, справа – Сталин. И было два запущенных сквера, разделенных центральным входом в институт. В "сталинском садике" по вечерам собиралась местная шпана. Жиганы постарше щеголяли в яловых сапогах, в которых прятались финские ножики с наборными ручками, или в пыльных широких штанах и вельветовых куртках с накладными карманами. Они курили папиросы, пуская дым кольцами. Младшие были на побегушках, старшие корчили из себя блатных. Днем эта публика, если не училась и не работала, то пряталась по курятникам, валяясь на отделенных дощатыми перегородками старых топчанах. Даже патефоны были в сараях, заполнявших все пространство между жилыми домами: "В парке Чаир распускаются розы…"

Впрочем, и милиция не дремала. Все время устраивались какие-то облавы, черные "воронки" подъезжали, меж сараев бегали люди. И в "сталинском садике" навели порядок, лишние кусты повырубили, скамейки поставили, милиция какое-то время дежурила, чтобы, не дай Бог, с кого-нибудь часы не сняли.

Жили мы в деревянном доме позади института. За домом начиналось колхозное картофельное поле, чуть дальше за высокими деревянными воротами располагалась сельхозопытная станция, куда мама брала меня иногда, проводя практические занятия со студентами. Там росло много разных удивительных растений, в клетках жили кролики и цыплята. Сразу за станцией строили телевышку, работая от зари до зари. Вечерами со двора дома было видно, как все выше и выше поднимаются над землей красные фонарики, укрепленные на металлических конструкциях. Напротив пединститута стояла деревянная бакалейная лавка, туда мы с бабушкой ходили покупать сахар. Сахар продавали огромными головами, которые отец потом колол на куски топориком, а куски – на мелкие кусочки с помощью специальных щипцов. Сахар был очень твердый и очень сладкий, я таскал его из сахарницы, засовывая за щеку, как обезьяна.

Рядом с нашим домом тянулся длинный барак, в котором семьи обитали отделенные друг от друга фанерными стенками. Там было много клопов, соседи часто ссорились, выпившие мужья гоняли визжащих жен. И маленький мальчишка-татарчонок, которому отец сделал обрезание, бегал по улице в окровавленных ситцевых шароварах…

А на улице Карла Маркса напротив церкви лошади увязали в глине по брюхо. Мужики распрягали их, чтобы вытащить, отдельно потом выталкивали телеги.

Время невозможно повернуть вспять. У каждого своя судьба. Дни проходят с каждым годом все быстрее и быстрее. Меняются ценности, меняются люди. Одно нельзя изменить – то, что уже прожито. И время от времени память все равно будет уносить туда, где остались наши детство и юность.

Паразитов победили

В начале шестидесятых город быстро строился и напоминал огромный муравейник. На месте бульвара Свердлова (теперь бульвар Победы) – земляные горы, вынутые из-под фундаментов жилых домов. На месте проектного института – деревянные хибары, вместо Вечного огня – деревня в центре города. Коряково, или Коряковка, как мы ее называли. Вдоль всей деревни россыпи акаций, а за разнокалиберными изгородями – яблоневые сады. В конце Коряковки недалеко от забора городского парка стояла кузница, и там всегда толкались мальчишки, наблюдая, как кузнец тюкает молоточком, а молотобоец бухает по раскаленной подкове тяжелым молотом, выбивая искры.

А наш двор, начавшийся с трехэтажного и двух четырехэтажных "сталинских" домов, непрестанно прирастал "хрущевками", куда съезжался разномастный люд. Трехкомнатная квартира на одну семью, как у нас, была роскошью. Даже в "хрущевках", в двухкомнатных апартаментах собиралось по две, а если считать родственников, то и по три семьи. И все равно люди были счастливы, ведь сюда они переезжали из заводских бараков, где вместо стен фанера, удобства на улице и произвол пьяных соседей, спрятаться от которых было нельзя. Вместе с вещами, среди которых мелькали сундуки, сделанные еще в царское время, новые жильцы привезли в свои новые жилища множество вредных насекомых и начали сообща бороться с ними. Аэрозолей с дихлофосом тогда еще не было, мазали щели, где прятались клопы, керосином и дустом, отчего даже в подъездах часто воняло так, что любой вошедший спешил скорее выбраться на улицу.

И победили насекомых. Кто-то раньше, кто-то позже, но паразитов повывели. А какие могут быть паразиты, если вода под рукой, хоть каждый день полы мой! Насекомые же от грязи заводятся, а тут все чинно, благородно, титан затопил – помылся после работы, лепота! Попадались, конечно, не совсем сознательные личности, вроде соседки тети Дуси (вечная ей память), которая не только не хотела травить появившихся у нее тараканов, но еще и подкармливала их, уверяя окружающих, что наличие тараканов в доме – к деньгам. Долго ее общественность стыдила, даже милицией грозили.

И топорщились усы от дешевой колбасы

Настроение у народа было хорошее. Продуктовые карточки давно отменили, дефицита на основные продукты питания не было. К очередям привыкли, ведь сразу после войны было хуже. Стояли с бидонами за разливным молоком, стояли за колбасой, за мясом. Очереди, конечно, унижали человеческое достоинство, но зато все было дешево. Кому не хотелось толкаться в очереди, тот мог пойти на городской рынок и купить там продукты подороже. Впрочем, таких было немного, все цены выше государственных вызывали нарекания, а тех, кто их устанавливал, запросто могли окрестить спекулянтами.

Привык народ к дешевой жизни. Зачем на рынке покупать втридорога? Впрочем, в начале шестидесятых рынок по ценам тоже контролировался. Не давали частнику или колхознику произвольно цену назначить. Государство за всем следило. И при обычной дореформенной зарплате моего отца в 1500 рублей говядина на рынке стоила где-то около 25-30 рублей, впрочем, в силу своего тогдашнего возраста ценами я не интересовался.

Денежная реформа 1961 года запомнилась многочисленными обсуждениями на кухне и новыми бумажными деньгами, которые по размеру были меньше старых, но стоили гораздо дороже. И цены как-то незаметно выросли. Если раньше до 1961 года пирожок с мясом в школьной столовой стоил тридцать копеек, то новыми деньгами цена его перешла в пятак. Вроде и дешевле на первый взгляд, но, если перевести новые деньги в старые, то пирог стал стоить уже 50 копеек. Потом все перестали удивляться нововведениям и пересчитывать деньги, потраченные на покупки по старому курсу. Человек быстро привыкает ко всему.

Привыкли и к новым рублям (кстати, с того времени вплоть до конца семидесятых на рубль в день можно было худо-бедно прожить. Литр молока стоил 16 копеек, черный хлеб – 18, белый – 20, проезд на автобусе – 5). Надо сказать, что с начала 60-х и до середины 80-х годов цены если и росли, то как-то незаметно, мало кто обращал на это внимание. Другое дело – ассортимент товаров на прилавках. По этому поводу равнодушных не было, и всегда находились недовольные.

В Йошкар-Оле "золотой век" был где-то в самом конце 60-х – начале 70-х годов. Продуктов в магазинах было полно всяких. Килограмм сервелата стоил около 4 рублей и за колбасой к нам из Горького приезжали родственники. Где-то 2 рубля 20 копеек стоили “Любительская” и “Докторская” колбасы. У настоящей “Докторской” колбасы был изумительный вкус и запах. Это вам не теперешние колбасы из папье-маше, имеющие вкус картона. В кафе "Рассвет" на бульваре Свердлова в банках продавали черную икру, цену я не помню, но было это, очевидно, не очень дорого, потому что люди брали, особенно к праздникам.

Полно было морской рыбы. Лежали на прилавке: ставрида, скумбрия, рыба-сабля, нототения. Стоила рыба в среднем от 40 до 90 копеек за килограмм. (Соленая килька – 20 копеек). Иногда стихийно возникали очереди за привезенным палтусом или копченой селедкой, но, повторяю, советские люди к очередям привыкли, и особого возмущения это не вызывало. Продукты были, как правило, качественные, за этим следили. Не могу себе представить директора продуктового магазина, который вдруг решил бы одновременно по соседству с колбасой торговать туалетной бумагой или стиральными порошками. Посадили бы его, наверное, сразу.

А вот сыра в обычном обиходе было, кажется, только три сорта: костромской, ярославский, голландский. Это были хорошие сыры. Они могли очень долго лежать в холодильнике и не портились.

Бывший колхозный рынок в центре города незаметно стал цивильным. Появились новые павильоны. А еще в начале 60-х пацаны из нашего двора любили бегать сюда, чтобы посмотреть на лошадей, которых собиралось тут великое множество. Колхозники везли на телегах продукты, продавали, и лошади подолгу стояли на коновязях при входе на рынок, ожидая хозяев. У нас были свои любимцы. Мы подкармливали их соленым хлебом, принесенным из дома. Половина двора считала, что самая сильная и быстрая лошадь – это Черт, лохматый жеребец в яблоках. Откуда пошло такое мнение неизвестно, зато было известно, что Черт кусается, поэтому близко подходить к нему опасались.

Рынок был уставлен деревянными прилавками с разноплановыми навесами, где одетые в грязные фартуки небритые мясники рубили огромными топорами свиные и говяжьи туши и таскали их по рядам. Тут можно было купить что угодно, например, живую утку или целого барана. Медовые соты резали длинными ножами и складывали в принесенную покупателями посуду. Жареные семечки разрешалось пробовать, чем и пользовались вездесущие мальцы, запуская грязные ладошки в туго набитые мешки.

По соседству за 20 копеек можно было купить дымовую дустовую шашку и, чиркнув фитиль, вызвать среди окружающих большую панику. Впрочем, делать это было опасно, так как, поймав, продавцы могли всерьез накостылять по шее и сдать в милицию.

Все искали клады

В начале шестидесятых улица Коммунистическая была почти сплошь "деревянная". От пединститута до городской типографии тянулась грунтовая дорога, которая в демисезонье превращалась в непролазное болото. Кажется, только небольшой участок близ типографии был выложен брусчаткой. Когда начали сносить деревянные дома по обе стороны улицы, на развалинах возникал шабаш. Вся окрестная ребятня искала в брошенных под снос домах спрятанные клады. Простукивали стены, отдирали половые доски, копали ямы в подпольях. Находили вещи удивительные. Но по тем временам не очень ценные. Старорежимные френчи, погоны, эполеты, седла с коваными стременами. Изредка царские монеты и ассигнации. Ходили слухи, что в доме, где по соседству позже построили кинотеатр "Октябрь", нашли гранату-лимонку. До последнего времени жил там сердитый дед, козу которого по дороге из школы разбитные старшеклассники выдаивали на землю, держа за рога. А дед, оставшийся без молока, гонялся за ними с суковатой палкой в руке. Но разве их догонишь. Они не просто убегали, а залезали при этом на забор и показывали деду голые задницы, от чего он злился еще больше, а они умирали от смеха.

В городе тех времен вообще многие держали скотину. Коров, конечно, в центре почти не наблюдалось, а коз, барашков, заводили повсеместно, и они вольно паслись, например, на поле напротив нашего двора. Там росли огромные березы, и был большой, заросший высокой травой, пустырь, куда шпана постарше приводила своих несовершеннолетних подружек и по очереди проделывала с ними свои первые любовные опыты. А шпана помладше смотрела на эти дела из зарослей бурьяна и тоже готовилась вступить во взрослую жизнь.

На пустыре в укромных уголках играли в карты, пили дешевый вонючий вермут. Изредка тут появлялась милиция, начиналась беготня, милицейские свистки заходились соловьиными трелями. Сомнительная братия закоулками разбегалась по окрестностям и пряталась в огородах и в лабиринтах близлежащих строек. Менты, впрочем, особо не усердствовали, гоняли молодняк для порядка и, видимо, по наущению живущих поблизости доброхотов. У большинства из тогдашних милиционеров в кобуре оружия не было, разве что за редким исключением. Я не представляю, что стало бы с мирными гражданами той поры, если бы они увидели стража порядка с автоматом на груди, как это сейчас практикуется повсеместно. Переполошился бы, наверное, весь город слухами о начале войны. Мирное было время. Хотя доской по башке могли стукнуть, чтобы часы, например, снять или ботинки. Это уже ближе к семидесятым у старшеклассников часы появились, а в начале шестидесятых они не всем были по карману. Даже взрослые иногда часов не имели, многие пользовались довоенными или трофейными.

Осколки войны

Трофейные вещи еще имели хождение. Почти в каждой семье, куда с фронта вернулся солдат, находились такие вещи. Это могла быть немецкая губная гармошка, штык-нож, украшенный свастикой, посуда, вилки-ложки с немецким клеймом. И пистолеты ТТ по рукам кое-где ходили, хотя за их хранение могли серьезно наказать. Даже в школу шустрые отпрыски пистолеты приносили с полными обоймами, тырили у своих спившихся израненных отцов-инвалидов. Безногих инвалидов войны в начале шестидесятых было много. Они ездили на деревянных площадках, оснащенных двумя парами подшипников, отталкиваясь от земли деревянными рукоятками, похожими на пресс-папье. Каталки скрипели и двигались с трудом. Инвалиды упирались в землю что есть мочи не в силах преодолеть рытвины, их подталкивали прохожие. Напротив школы был пивной ларек с вывеской, сделанной в старорежимном стиле. Там и винишко, кажется, какое-то продавали в розлив. Часто какой-нибудь безногий инвалид, не рассчитав дозу, падал со своей повозки прямо в грязь и валялся там, пока не приходила жена, которая тащила его домой грязного почти волоком, а он плакал и матерился.

Сейчас все это может показаться диким, а тогда было в порядке вещей. На трехколесных колясках, приводимых в движение рычагами, ездили только избранные. Впрочем, с каждым годом израненных на войне солдат становилось все меньше. Они умирали от ран. Хоронили их незаметно, без оркестров и торжественных речей.

Как-то накануне 9 мая, включив телевизор, случайно попал на передачу, где ребята из поискового отряда раскопали очередную безвестную могилу нескольких советских солдат времен Великой Отечественной войны. Бросилось в глаза то, что под поржавевшей каской "улыбались" свету божьему два ряда ровных белоснежных зубов. И сердце стиснуло от жалости, ведь такие зубы могут быть только у очень молодого солдата, вчерашнего мальчишки. Мальчишки, который погиб за то, чтобы я мог жить. Мы в неоплатном долгу перед солдатами, воевавшими и победившими в страшной войне. 20 миллионов погибших. А сколько раненых, контуженых? Сколько горя принесла война и тем, кто волею судьбы выжил, но страшные отметины остались навсегда.

Даже уже в шестидесятых в общественной бане, куда народ любил ходить всегда, даже имея благоустроенное жилье, а уж тем более из неблагоустроенного, было жутко смотреть на страшные рубцы и свищи от пуль и осколков, на безобразные культи рук и ног, хозяева которых, отстегнув в предбаннике незатейливые деревянные протезы, добирались до парилки, держась за стенки или с помощью товарищей, отпуская матерные шутки по поводу своей беспомощности.

Как много было таких, покалеченных войной, в начале шестидесятых, а к концу шестидесятых инвалиды войны на улицах встречались уже не часто. Раны и болезни прочно укладывали их в больничные койки, порой на всю оставшуюся жизнь. С каждым годом их можно было видеть все реже. Разве что 9 мая бойцы этой Великой Армии, собравшись с силами, дружно выходили на улицы в старых потертых военных френчах с боевыми орденами и медалями на груди. Кто-то сам шел на костылях, кого-то везли на тележке. Измученные, уставшие, но светлые лица, пронзительные глаза, смотрящие сквозь прохожих в прошлое. Такими они запомнились мне, частица моего детства, моей Родины, моей Йошкар-Олы.

Изменилась жизнь, изменился город. Каждый новый день приносит приобретения и потери. Жизнь проходит в таком быстром темпе, что остановиться и оглянуться просто некогда. Поэтому для меня всегда интересно и поучительно послушать людей, которые знают о войне не понаслышке. Перед глазами встает не придуманная история города, где сразу после войны, как и по всей России, было голодно и холодно, но поколение победителей, возвращаясь домой из мест службы и госпиталей, сквозь пот, кровь и слезы приспосабливалось к новой жизни. К жизни, где не надо с нетерпением ожидать сводок с фронта, не надо снова и снова идти в бой или просто бояться почтальона, повернувшего к вашему дому, потому что он может принести "похоронку".

И уже не страшны немцы, потому что они пленные, обустраивают вблизи города Сернурский тракт бутовым камнем и просят мальчишек продать им картошки. Но картошки у мальчишек нет, самим кушать нечего.

Очевидцы рассказывают, что дороги в послевоенном городе мостили деревянными чурбаками, которые проворные мальчишки время от времени таскали втихаря для обогрева своих жилищ. С каждым годом жить становилось легче. В магазинах и на рынке все больше появлялось разнообразных продуктов, и, хотя были очереди и нормы отпуска в одни руки, домашние запасы понемногу пополнялись. За ценами был жесточайший надзор со стороны государства, поэтому кусок твердокопченой колбасы мог позволить себе и простой работяга.

А в 1947 году у пивзавода на перекрестке улиц Красноармейской и Карла Маркса обрушилась дорога. Любопытствующие спускались в этот провал в поисках подземного хода, но далеко пройти не могли, а раскапывать ход никто не пытался. Долгое время яма зияла посреди улицы, транспорту приходилось ее объезжать. До середины 70-х в этом месте на проезжей части время от времени проваливался асфальт. Позже дорогу качественно заасфальтировали и тайна подземелья была навсегда похоронена, хотя разговоры об этом возникают и по сей день.