Czytaj książkę: «Ничего не скажу»

Czcionka:

* * *

Со сметанкой и медком

В прошлом году мы с женой провели новогодние праздники в доме отдыха. Неделю с 30 декабря по 5 января. Ребенка сдали дедам, а сами уехали.

Я, помню, с изумлением узнал, что у меня на работе есть профсоюз. И что мало того: есть дом отдыха, и мне полагается на отдых там пятидесятипроцентная скидка.

Я думал, что профсоюз – это когда где-нибудь у Бранденбургских ворот толпа немецких баб истошно орёт про повышение зарплаты. Или люди в жилетах цвета детской неожиданности где-нибудь на Шанз-Элизе озверело жгут покрышки. Я думал, что профсоюз – нечто вроде института борьбы трудового элемента против капиталистических хищников в мире чистогана.

Оказалось, что профсоюз – это уютный кабинет № 25 с геранью на подоконнике. Тюль. Календарь с фотками Ирины Аллегровой (январь), Филиппа Киркорова (апрель), Олега Газманова (июль) и еще девяти поп-динозавров. Шкаф. Стол с амбарной книжкой цвета динозавра, электрочайником и кружкой «Анапа-1965». И, конечно же, Антонина Алексеевна Улыбаева с добрейшим лицом рассказчицы из детских фильмов-сказок – Анастасии Платоновны Зуевой. Почти одно и то же лицо. Чудеса!

Уж никак у меня не женятся в голове Зуева и жжёные французские покрышки.

Я законопослушно принёс деньги, расписался в амбарной книге. Говорю:

– Спасибо, Анастасия… то есть, тьфу, пардон, Антонина Алексеевна…

– Не за что. Как мечталося, так и сталося, Владимир Елистратович, в смысле – Станиславович. С наступающим вас новым годом, Владимир Станиславович. Счастливо вам отдохнуть по нашей профсоюзной путёвке.

– И вас с наступающим, Антонина Зуевна… То есть, тьфу, пардон, Алексеевна!

– До свидания, спасибо за внимание!

И вот мы в доме отдыха. Замечательная тщательно убранная комната. Жёлтые обои в синий цветочек. Шкаф. Двухместная кровать. Над кроватью – репродукция картины Саврасова «Грачи прилетели». Журнальный столик. Два кресла. Всем этим, так сказать, аксессуарам – с полвека, не меньше. Только календарь на стенке новый. На нём замечательные фотографии – заснеженная елка (январь), сверкающие на солнце сосульки (апрель), поле с иван-чаем (июль). Отличные фотографии – цветущая сирень (май), желтые и красные листья в пруду (сентябрь) … Очень всё строго тематически. Чтоб не путать людей. Никакого гнилого западного постмодернизма. Никаких парижских жжёных покрышек и истошно орущих берлинских баб. Мир, покой, традиционные ценности. Сплошной жизнеутверждающий реализм.

На столике – гжельская пепельница. Под ней – распечатанная на ксероксе бумажка: «Курить на балконе!!! Штраф за курение в помещении 500 р.».

А я и не курю.

На подоконнике – радио. Вернее так: советский транзисторный радиоприёмник «Маяк».

Офигеть, как нежно! Жена включила – а там классическая музыка. Ария Мистера Икс в исполнении Георга Карловича Отса. Обалдеть! И слова такие актуальные:

Живу без ласки,
Боль свою затая.
Всегда быть в маске —
Судьба моя!

Вот она, сила искусства. Я вообще все чаще и чаще поражаюсь этой силе. Например, помните, что старуха Шапокляк сказала Крокодилу Гене? «Мне нравится, что вы такой зеленый и плоский». Про что это она, спрашивается? Да, про доллар, конечно. А заодно и про сумасшедших активистов зеленого движения, желающих засадить весь мир солнечными вертяками на основе лунной гравитации.

На полу – коврик с оленями. Одна гордая олениха с мордой Ирины Аллегровой и два туманных оленя с начисто стертыми мордами. Ясное дело – ковру-то лет семьдесят, не меньше. Затоптали отдыхающие.

Чудесная ванная и прекрасный туалет.

В туалете – ёршик, похожий на Алексея Венедиктова. Туалет – очень большой. Даже с легким эхом («Москвы» я не говорил).

Ванная комната тоже весьма просторная. Белый кафель. Сама ванна – чугунная, душ на резиновом шланге трогательно подтекает. Совсем чуть-чуть.

Мы вышли на балкон. Вернее – на лоджию. У нас аж четвертый этаж. Сногсшибательный вид. Солнце и – лес, лес, лес. Внизу – козырёк подъезда. На нём – много всяких интересностей: живописно раскиданные на снегу окурки, рваные семейные трусы, вьетнамка, швабра, разбитый советский транзисторный приемник «Меридиан», в меру немного битого стекла. Изумительная, если разобраться, инсталляция. Я бы назвал ее как-нибудь глубокомысленно. Например: «Щемящая сансара бытия» или: «Всюду жизнь». Хотя, впрочем, последнее название уже занято…

Дом отдыха – это а) гулянье, б) сон, в) столовая. С гуляньем здесь все отлично. Сон тоже глубокий и беззаботный. Столовая – просто отменная.

Завтрак – плотный. Например, оладушки (три штуки) со сметаной (35 %). Оладушек большой – от уха до уха. Я его преодолевал в шесть укусов. Калорий – как в двух литрах хаша. Можно – сырники, омлет, сосиски, масло, джем… Сырник – три укуса. Омлет – двенадцать. Сосиски – настоящие, мясные, розовые. Если съесть две таких сосиски, будешь пахнуть ими двое суток. Причем весь – от темечка до пяток. Или так: от чёлки до носов.

На выходе с территории дома отдыха в лес на скамейке всегда сидит местная кошка. Огромная жирная рыжая котяра по кличке Таможня. Таможня четко определяет, что ел отдыхающий. Я изучил это на себе. Если я ел омлет или оладушки, Таможня на меня никак не реагировала. Но если сосиски – она подходила, властно мяукала и терлась о брюки. Мой сосисочный завтрак она определяла метров за пять. И требовала мзды за проход.

Теперь обед с ужином (про полдник умолчу). Борщ, рассольник, харчо, пюре, котлеты, салатики, шницель, макароны по-флотски, плов… Господи! Дай мне сил съесть все это когда-нибудь!

Дальше… Гороховый суп с сухариками…

Не могу. А настоящая кустодиевская сарделя с горчицей-ГОСТ?! А томительная, как Нефертити, иваси с лучком?! Репчатым, красным?! А если туда еще чуть-чуть подсолнечного масла и яблочного уксуса?!

А сладострастный цыпленок табака, от которого божественно сводит все, от челюстей до ключиц?!

А вы знаете, к примеру, что такое настоящая рыба под маринадом?! Ничего вы не знаете, жалкие постсоветские фастфудёныши. Настоящая рыба под маринадом – это же Песнь Песней, остров Калимантан, Орхидея Фаленопсис.

А фирменный говяжий гуляш с подливой, этой лавой вожделения и неги?! Да просто обыкновенная, казалось бы, квашеная капустка?! Она же не хрустит во рту, она взрывается, как праздничный салат. Торжественно трещит, как береза в русской печке. А если она еще и с клюквой, которая, изнемогая от сладкой боли, охает, лопаясь на зубах? А?

В общем, отдыхали мы хорошо. На Новый год съели оливье, выпили шампанское и пошли спать.

Жена у меня убежденная сова и спит долго. А я встаю рано. Безнадежный жаворонок. А что делать жаворонку до оладушки с омлетом? Гулять.

И вот я каждое утро ходил в лес. И каждое утро в полусумраках леса прогуливались четыре бабушки. Насколько я понял, из соседнего дома отдыха.

Одна бабушка – крупная, полная, любит громко поржать. Другая – аристократического вида, немногословная. Но говорит хоть и тихо, но веско. Третья – даже затрудняюсь сказать… худенькая, меланхолически ироничная. Наконец, четвертая – резвая, все время перебегает с места на место, то на правый фланг пенсионной шеренги, то на левый. Очень говорливая и очень восторженная.

На второй день я окрестил их так: Атос, Портос, Арамис и Д’Артаньян. В миру, соответственно: Гавриловна, Валентина, Сашенька и Карасиха.

Проходя мимо них, я периодически слушал обрывки их разговоров. Например:

Валентина-Портос, очень громко, даже, можно сказать, оглушительно-гулко в утреннем январском лесу:

– А я вот, девочки, гречу люблю лучше с молоком…

Карасиха-Д’Артаньян, очень быстро перебегая с правого фланга на левый:

– И с сахаром, да? Да, Валентина, с сахаром?!

Портос-Валентина:

– Зачем же, Карасиха, с сахаром? На кой мне кошкин ляд диабет-то? Диабет мне, девочки, ни в каком ракурсе не нужен…

Арамис-Сашенька, язвительно-меланхолически:

– А с чем же, Валентина? С вареньем, что ли?

Атос-Гавриловна, тихо и веско:

– Варенье, Сашенька, это тоже диабет.

Карасиха-Д’Артаньян, перебегая с левого фланга на правый:

– Правильно, Гавриловна!

Валентина-Портос:

– А я ее с медком, с медком, родную, с липовым, с башкирским. Я себе давеча закупила на ярмарке меда литр. Теперь вот все поголовно с медком употребляю…

Д’Артаньян-Карасиха:

– Браво, Валентина! Я тоже все предпочитаю с медком!

Сашенька-Арамис, с тонкой саркастической улыбкой:

– И харчо тоже с медком?

Портос-Валентина:

– Зачем харчо с медком? Харчо надо с морской солью.

Гавриловна-Атос:

– Морская соль – это йод. А йод, девочки, это очень хорошо для щитовидки.

– Браво, Гавриловна! А рис ты с чем, Валентина, вкушаешь?

– С шафраном, девочки.

– Шафран – это марганец, железо, калий и витамин С.

– Браво!

– А чай тоже с шафраном?

– Нет, зачем? Чай с медком.

– Чего-то, я гляжу, ты, мать моя, на медке совсем помешалась…

– Так литр же его, антихриста! Надо осваивать.

– Браво!

– А не прорвет тебя сладкой жижей от медка-то?

– Да и пущай прорвет. Все кишкам веселее.

– Браво!

– А я, девочки, грибочки люблю в форме супа. Грибной супчик – ух!..

– С медком?

– Да ну тебя, непотребу! Супчик грибной – он к сметанке льнет. Со сметанкой им нужно пользоваться.

– Сметана, она жирная. Сплошной холестерин.

– А я с нежирной. Десять процентов – и шабаш холестерину!

– Браво!

– А сметанку можно в грибочки и с медком…

– Вот сатана липучая… Заладила, как реклама.

– Сметанка – она к оладьям…

– А туда еще и медку до кучи…

– Тьфу ты!.. Заколдырила про медок, что попадья про Пасху!

– А по мне, так лучше картошечки наварить…

– Ага, и с шафраном ее, медком и сметанкой…

– О Господи! Сгинь ты, лярва антисоветская!

– Нет, девчонки, картошечка вареная со сметанкой – это очень даже грамотно.

– Сметанка тут, товарищи, конечно, годится. Но лучше с лучком и селедочкой.

– Атлантической.

– С килечкой лучше.

– Килька мелкая, сломаешь глаза ее чистить-то.

– А я ее и не чищу.

– Как это?

– Очень даже просто. Сожрала целиком – и в дамках. А там пусть кишки думают.

– Браво!

– Вот акула!

– Только все это обязательно с лучком.

– Репчатым?

– Нет, лучше зеленый мелко постругать.

– И с медком…

– Убью, пенсионерка!..

– Браво!

И так далее.

В одно из последних наших, так сказать, утр я опять увидел моих бабушек. Но застал только самый конец их беседы:

– Нет-нет, подружечки, в борщ томат-паста обязательно нужна.

– А я туда еще немножко сальца. Лучше белорусского, в нем мяса больше. Для навару.

– Браво!

– И чесночку.

– И медку…

– Да уймите вы, девочки, эту чесоточную!

– Ладно, товарочки, пора на завтрак.

«Товарочки» встали друг против друга в форме каре. Гавриловна протянула вперед два пальца правой руки:

– Ну, девчата, одна за всех…

– И все за одну! – сказала Валентина и положила свои два пальца на пальцы Гавриловны.

– Гип-гип! – улыбнулась Сашенька и положила свои пальцы на пальцы Валентины.

– Браво! – воскликнула Карасиха и сделала то же самое. – А теперь все вместе…

– И все за одну!

И они пошли.

И я тоже пошел. Будить жену-сову, а потом в гости к сосискам.

Что там сейчас, интересно, делает Таможня?

С Новым годом! С новым счастьем! И пусть Новый год дает вам Добро, как Таможня, и пусть он будет у вас с медком и со сметанкой!

Как меня отвакцинировали этим летом

Сначала – сказка. Для взрослых и детей.

Жила-была хорошая добрая планета по имени Земля. На ней обитали всякие милые создания – тираннозавры, синички, археоптериксы, голубые киты, выхухоли…

А потом появились люди. Сначала всё шло ничего. Люди жили в гармонии с выхухолями и китами. Но пару-тройку веков назад человечество вдруг быстро расплодилось и резко оборзело. Оно закоптило небо, завалило всё пестицидами и пластиком. И вот люди стали настоящей пандемией для планеты по имени Земля. И тогда Земля придумала вакцину против человечества – ковид называется. А хитрое человечество, в свою очередь, быстро придумало вакцину против ковида. И вот теперь – кто кого.

Я совсем не хочу участвовать в этом противном «кто кого». Поэтому этим летом я просто взял и вакцинировался.

Если честно, я вакцинировался не потому что я такой сознательный, а потому что иначе меня бы уволили, ведь прививка обязательна для работников образования.

Я нашел по интернету самый близкий от меня пункт вакцинации, где было можно максимально быстро «ширнуться» Спутником. Красивый московский парк. Не скажу, как называется. Пруд с плавающими в нем жирными утками размером с лебедей (думаю: наверное, они уже привились).

Легкий сладковатый ветерок, приятный шелест-бриз мытых малахитовых листочков. Дождик только что кончился. Выглянуло жемчужно-янтарное солнышко.

На скамейке, вижу, сидят два в высшей степени доброжелательных худых алкаша с перебитыми носами. Наверное, бывшие боксеры-легковесы. Я:

– Привет, ребята. Вы не знаете, где здесь павильон для вакцинации?

– Заставили, брат?

– Куда ж деваться?

– Пойдешь прямо, увидишь белый сортир. Свернёшь налево. И прямо-прямо минуты три.

– Спасибо, ребята.

– Закурить есть?

– Не курю.

– Дай десять рублей на боржоми. Если не жалко.

Я дал две монетки по десять рублей.

– Мерси, товарищ.

«Вот, – думаю, – платная вакцинация получилась».

От белоснежного, как папаха генерала Корнилова, сортира по завещанию легковесов я завернул налево, иду прямо ровно три минуты. Вижу: что-то вроде маленького цирка-шапито. Народу – человек десять. Надел маску. Заполнил анкету. Сдал ее озорной девушке, которая забирала у всех анкеты с какими-нибудь милыми комментариями, типа:

– Моё будет!

– Хвать!

– Берём не глядя!

И тому подобное. У меня она вязал анкету, сказав:

– Цап-царап! Ждать, мужчина.

Мужчина ждёт. Думаю: «Цирк с огнями…» Минут через десять выходит другая девушка. В очках:

– Владимир Станиславович…

– Это я!

– Проходите, Владимир Станиславович. Бахилочки нацепили? Нацепили. Очень хорошо. А ну-ка, масочку с подбородочка на носик… Вот так. Перчаточки на месте. А теперь вон к той стоечке.

Иду к «стоечке». Там – женщина с воловьими глазами. Жалко, что остального лица не видать.

– Здравствуйте, – говорю.

– Здравствуйте. Ничего не болит?

– Да вроде ничего.

– Это хорошо. Ни на что не жалуетесь?

– Ипотеку мне выплачивать.

– Сочувствую. Печалька. Мне тоже. Значит, сейчас мы вам Спутничек поставим. А вы потом три дня не хулиганьте. Ладно?

– Ладно. Не буду.

– Значится, так. Водочку не пить. В баньке не париться. Плечико не тереть. Фитнесиком не заниматься. На дачке травку интенсивно не косить. Думать только о хорошем.

– Понял. «О хорошем думать, о хорошем говорить».

– Понятливый мужчина. Прямо профессор. Если температурка поднимется, не бойтесь.

– Я уже давно ничего не боюсь. Кроме ипотеки.

– Сочувствую. Грустненько. Я тоже. Во второй кабинет, пожалуйста.

Захожу во второй кабинет. Там – женщина с глазами мудрыми, как у совы:

– Работаете?

– Работаю. А куда ж деваться…

– Правильно, труд облагораживает. Садитесь.

– Мерси.

– Вам в какое плечико колоть?

– Да в любое.

– Мужественный ответ. Ответ настоящего Рэмбо. А давайте-ка в левое. Правая ручка-то нужней. Вы случайно не левша?

– Нет, не левша.

– Ну тогда давайте в левое.

– Давайте.

Укола я почти не почувствовал. Даже было как-то по-своему приятно. Какая-то такая легкая истома, мышечная радость. Женщина-сова прицепила мне «пластырьком» «ватку» на «плечико». Приятно запахло «спиртиком». Я улыбнулся, как Никулин в «Кавказской пленнице».

– Сертификатик держите. Второй Спутничек двенадцатого. Можно позже. Но не сильно. Счастливого полёта.

– И вам того же.

Я вышел в парк, погода прекрасная. Все тот же бриз-ветерок. У белого, как солнце пустыни, сортира вспомнил, что не снял бахилы. Снял. Вокруг – рай. Прекрасное московское лето. Птички, собаки, чирикают: «твикс! твикс!». Думаю:

– И сюда глобализм проклятый добрался. Ну, ничего, мы ему еще покажем, дай срок…

На скамейке («скамеечке») все те же алкаши. У каждого в руке бутылка боржоми под названием «Балтика темное крепкое».

– Ну что, генномодифицированный помидорчик, принял дозу?

– Принял.

– Теперь три дня в завязке?

– Три.

– Тогда дай, брат, десять рублей. На нарзан. Тебе теперь, брат, три дня деньги все равно не понадобятся.

Я дал эксбоксерам две монетки по десять рублей.

– Сеньк ю. «Вот уроды» говорить не буем, – улыбнулся один из ребят. – Счастливо, брат.

– Счастливо.

Дома меня встретила встревоженная жена с выпученными совино-воловьими глазами:

– Ну как?

– Нормально, как…

– Температуры нет?

– Нет температуры.

– Ломоты не чувствуешь?

– Не чувствую ломоты.

Весь этот и следующий день я находился на непривычном для меня духовном подъеме. Ходил по квартире, мурлыкал под нос гимн России. Почему-то очень хотелось выйти на балкон и громко крикнуть «Крым наш!» или «Да здравствуют традиционные ценности!».

Ни температуры, ни ломоты, ничего. Единственное, я стал какой-то слегка (совсем слегка!) забывчивый. То забуду, где оставил очки, то – завтракал я сегодня или нет? Жена издевается:

– Ты в магазин не забыл сходить?..

– Ты лампочку не забыл ввернуть?..

Перед вторым уколом супруга опять за свое:

– Не забудь домой вернуться, манкуртище…

Вторая порция прошла гладко. «Плечико», «вакцинка» и т. д. И опять у меня неожиданный приступ радостного энтузиазма. Хожу, как придурок, насвистываю «Не надо печалиться…». Наверное, радуюсь, что наконец-то от этой дурацкой прививки отделался и что теперь с работы не выгонят.

Жена:

– Ты чего такой счастливый?

Я подумал и ответил:

– А я забыл, что я несчастный.

На третий день была температура 37 и 1, на четвертый ничего. Память ко мне полностью вернулась. Все помню: и про очки, и про завтрак, и про магазин, и про лампочку.

А вот то, что я несчастный, – забыл напрочь. Даже как-то не по себе.

Ты не седая, бабушка, ты беленькая

Самый лучший, самый симпатичный персонаж в культурах мира – это бабушка. Твоя, моя, его – не важно. Главное – бабушка.

Мне везет на бабушек. Я про них много писал. И радостно вынужден еще раз написать. Потому что бабушка – основа мира.

Гуляю недавно по парку. Осень. Некое подобие бабьего лета. Леденцы падающих листочков. То красных, то желтых. И привкус в воздухе сладковатый. Хочется прямо-таки целовать воздух. Сажусь на скамейку.

Как по заказу – присаживается ко мне очередная бабушка со скандинавскими палками. Лет восемьдесят. В штанах. Короткая прическа. Нежная паутина морщин на лице:

– Можно присесть?

Ну кто сейчас еще так спрашивает, кроме мудрых бабушек?

– Можно, конечно, – отвечаю. – Буду счастлив.

– Спасибо. У вас есть дети? Вы будете счастливым. Вижу по вашему лицу.

Вот так вот прямо.

– Да. Два.

– А внуки?

– Нет, к сожалению…

Бабушка удовлетворенно потеребила свой седой ёжик:

– Будут. Обещаю, будут. Глядя на вас скажу – будут обязательно.

– Надеюсь. Спасибо.

– А вы вот не представляете, будущий дедушка, до чего у меня симпатичная внучка. Верочка. Ей восемь лет. Восемь. Я её так и зову – «Восьмёрочка». У нее такой носик… похож на кнопку «стоп» в лифте. Мы так и играем: я ей нажимаю на кнопку, в смысле – на носик, а она говорит: «Стоп-машина!» Звонко так. Как будто чёкаются фужерами на Новый год. «Стоп-машина!». И всё время жуёт жвачку и говорит «Ва-а-ау». Длинненько так, врастяжку. Как киска: «Мя-я-яу». Очень смешно. Смешно?

– Смешно…

– Знаете, мой зять Володя, Владимир Павлович… Он очень хороший человек, правда. Зятьёв почему-то обычно не любят. А у меня замечательный зять. Он этот… как его… Пукер?.. Нет… Брекер?.. Нет… А, вспомнила! Брокер! Он брокер. Я, честно говоря, не знаю, что это такое. Переплескивает что-то во что-то. Как чай во щи. Но это неважно, главное, что он очень веселый и добрый. Ну так вот. Он с Варенькой, значит, заключил такое соглашение: за каждое «вау» – дополнительное упражнение по арифметике. Как наказание. Он, знаете, как говорит? Он говорит, что «вау» – это (вы меня извините) «брачный крик бабуина». Очень смешно, по-моему. Немножко так… грубовато. Но сейчас ведь все грубовато. Время такое. Поменяется время, и говорить будут люди не так грубо. А время, я думаю, обязательно поменяется. На то оно и время… Вы согласны?

– Согласен.

– Да… А «вау», по-моему, это ерунда. И жвачка – тоже ерунда. Пусть жует. Володя Варечке все говорит: «Ну что ты, Варькин, все время жуешь? Ты ведь все-таки человек, а не хомяк какой-нибудь американский…» А Варечка ему: «Я хомячка! Я хомячка!» И опять жует. Чав-чав! Как верблюжонок. Смешная! Уши двигаются. Розовые. Да и пусть жует. Потом надоест – и перестанет жевать. То ведь все мелочи. Люди вообще как-то стали сердиться на мелочи. Не правда ли?

– Правда.

– А знаете – я очень счастливая. Очень. Вы извините, что я так резко перешла. Но просто я вдруг как-то подумала… Это я, наверное, в маму счастливая. У меня мама была очень счастливая. Очень. Счастье ведь – это не то, что с тобой происходит, а что ты чувствуешь. Правильно? А она всегда была веселая. И ей все нравилось. Мы даже иногда с мамой просто, помню, иногда просто садились на крылечке – у нас был дом в Всехсвятском, где «Сокол». Знаете? Сейчас там все снесли. Ну и вот, мы садились, и мама говорила: «Давай, дочка, смеяться…» А я говорила: «Давай!» И мы так друг на друга посмотрим… Ну, так… Как будто удивляемся: что это ты тут делаешь? И ка-а-а-ак начнём смеяться! Просто так. «Смех без причины…» А я думаю, смех без причины – признак счастья.

А какая у нас была сирень в саду! Боже мой, персидская. Цветет как пенится. С облаками на небе соревнуется. Я всё время путала, где небо, где сирень. Мы с мамой вечером садились на скамейки и нюхали, нюхали… Пока голова не закружится, как у пьяных.

А потом была война. Трудно, конечно, было. Но вообще было хорошо, весело. Почему-то как вспомню о войне – всё одна картинка: зима – и мы в снежки играем. Я уже была большая, мне было восемь лет, как сейчас моей Варечке. Глупости я, конечно, говорю: «война – было весело». Война – и вдруг весело. Чушь!

А с другой стороны – вот пытаюсь представить что-нибудь плохое – не могу! И сколько было смертей, и сколько было горя… А мне всё вспоминаются снежки. И снег сладко так пахнет, как будто даже ванилью. А может, даже ванилином. Как пахли старые пластинки. Вы когда-нибудь нюхали старые пластинки?

– Бывало, бывало.

– Вот-вот, снежок пахнет пластинками. Неплохо сказала? И когда этот снежок лепишь, он глухо так хрустит, как будто кошка урчит. Наверное, я такая вот… Смесь божьего одуванчика со старым тапочком. И ничего с собой не могу поделать. Счастливая – и всё тут. А вы – счастливый?

– Счастливый, – ответил я, с сомнением почесав кадык.

– Отлично. Ну и вот. Отец с войны вернулся совсем больным. Он был связистом. У них были такие специальные как бы вагончики с аппаратурой – не знаю, как называются. И вот однажды работал он в этом вагончике, а в вагончик попал снаряд. И по отцу по моему прошел какой-то совершенно немыслимый разряд тока. Такой, что ни один человек бы не выжил. А отец мой выжил, потому что он был очень сильный и здоровый. Стопку газет шириной в ладонь рвал. Раз – и порвал. И улыбается. Представляете? Силища была невероятная. Вот. Но это – до войны. А после того как его ударило током, у него начало жутко подниматься давление. Причем сразу, в полминуты. Сидит – давление сто двадцать, и вдруг – раз – двести сорок. Я ему один раз посмотрела в глаза в это время – ужас какой-то. Нет ни зрачков, ни радужной оболочки. Одна какая-то сизая пуговица. Вернее – две. Такие выпуклые бессмысленные мутные линзы, а в них – ужас. Но как ранение и даже как контузию ему все это не засчитали. У вас, говорят, просто гипертония. И никаких там льгот, ничего.

Я помню, как один раз, уже почти перед смертью, через двадцать пять лет после войны, ему как ветерану государство первый раз подарило полкурицы. Он сидел, смотрел на эти свои ветеранские полкурицы и плакал. Это был единственный раз, когда он плакал. А так он все время был веселый и никогда не жаловался. Никогда. Он, помню, когда наплакался, вытер слезы, улыбнулся и сказал:

– Ну вот и здесь партия с правительством надули: курицу без попки дали. Какому-нибудь замполиту попка досталась.

Он очень любил куриную попку. Как курицу варим, мама все время говорила:

– Попку – папке.

Да, «попку – папке»… Строго так, и брови домиком. Он когда умирал, его слова последние были: все будет хорошо. Сказал «все будет хорошо» и умер. В Москве у нас на каком-то кладбище, кажется, на Ваганьковском, есть могила одного картежника и там написано: «Я – пас». Эпитафия такая. Папе страшно нравилось. Напишите, говорит, мне тоже «я – пас». Но это он, конечно, шутил. А на самом-то деле ему хотелось себе крест поставить. Он понимал, что никакого креста поставить не получится. Дочь, я то есть, комсомолка. Да и вообще… Это уже потом Володя и доченька моя в девяносто шестом поставили папе крест. Страшно дорогой. Мы продали машину и поставили крест. И маме тоже, которая умерла через год после папы. Она тяжело болела, но никогда не унывала. А вы когда-нибудь унываете?

– Бывает.

– Понимаю. Но не надо. Представляете, как мне повезло с родителями. И потом мне всю жизнь везло: и в институте, и на работе. И с мужем, и с доченькой, и с зятем, и с Варюшенькой. А еще мне знаете, почему повезло? Потому что я встретилась со стихами. Блоковскими, цветаевскими, ахматовскими. Мне с ними совсем ничего не страшно. Они мне как бы заменили маму и папу. Понимаете? Что-нибудь случается тяжелое и страшное. А мне не тяжело и не страшно. Потому что есть стихи. Это как такое бомбоубежище. Первы раз мне мама прочитала стихи. Цветаевские. Была осень. Из кадки с дождевой водой пахло сладко. Осенью всегда сладко пахнет. И листья падали, тоже сладкие, и рябина горела цветаевская, горькая.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

Она такая, наша осень, горько-сладкая… А я теперь стала седая. А Варенька моя говорит: «Ты, бабушка, не седая, ты беленькая. Ты у меня не старенькая, ты новенькая»… По-моему, седина – это тоже счастье. Может быть, самое большое в мире… Вы так не считаете?

– Считаю.

– Ну тогда я пошла, – сказала бабушка. И, улыбнувшись мне напоследок, пошла, радостно чавкая палками, в сторону Ясенево. А я пошел в сторону Чертаново.

А листья по-прежнему всё падали и падали, как им и полагается осенью. И по-прежнему всё пахло чем-то сладким и очень-очень правильно.