Этот век нам только снился. Стихи

Из книги «Нас поздно хватятся»

По линиям прямым

по лабиринтам слов

Зовут, а мы – немы

Откликнуться на зов.

Похвал приятный душ

Дороже, чем стихи.

Ладони наших душ

В занозах чепухи.

В реке пустых минут,

Как в сумраке густом,

И нас перевернут

Прочитанным листом.

За окнами гроза,

А мы сидим в тепле,

Лишь наших душ глаза

Опущены к земле.

Потом года с ленцой

Следы от нас сотрут,

Мы были не пыльцой,

А пылью на ветру.

Но всё играют туш,

Несут венцы из трав,

А спины наших душ

Согнулись от неправд…

В.В.

Он мне мешает силой и ростом,

Тем, что решает тяжкое просто,

Тем, что простое тяжкое тяжко

Только один тащил он в упряжке,

Тем, что врагов себе нажил бессчётно, -

Это при жизни совсем не почётно!

Он мне мешает славой безмерной,

Сон нарушает женщиной верной.

Он мне… талантом, талантом мешает!

Быть неталантливым не разрешает.

Как всем, из ложечки правдой кормлёным,

Он мне мешает нутром оголённым,

Тем, что срывался, тем, что взрывался,

Тем, что не выдержал и надорвался…

Только бы если он мне не мешал,

Я бы не пел, не писал. Не дышал…

Я во весь рост стоял перед отцом

Я во весь рост стоял перед отцом:

«Ведь мы как будто в том не виноваты,

Что, захлебнувшись дымом и свинцом,

Не падали за города и хаты!

Не виноваты в том, что в стылый год

Не в наши спины хряскали приклады,

И в том, что обеспамятел народ,

Вокруг себя построив баррикады.

Как будто нам так сильно повезло —

Себя не знать за стариковским гудом,

Меж двух огней и двух узлов

Всю жизнь внимать лгунам и словоблудам.

Как будто это высшее из благ,

Как будто это счастье в полной мере —

Иметь в кармане ломаный пятак,

Что знать – забыть и ни во что не верить!

И новый свет нам светит новой мглой,

Мы прочно вмёрзли в грязный снег обочин…

Мы больше виноваты пред собой…»

Я во весь рост… Он слушал и молчал.

Вздыхал. Кивал. Беспомощно дрожала

От ветра слов моих седин его свеча,

Но ветру моему не возражала.

И тут я вздрогнул истиной простой,

И всё же вспомнил «города и хаты»:

Ведь тем, что виноваты пред собой,

Перед отцами – трижды виноваты

СУЗДАЛЬ

Погубила ночь хмельную удаль,

Утро боль приставило к виску…

Слушай, друг, поедем, может, в Суздаль

Разгонять московскую тоску?

Мы приедем в город утром ранним,

Предвкушая медовой разлив,

Встанем, словно беглые крестьяне,

Перед прошлым головы склонив.

Здесь гитары старой мягкий говор

Заплетётся в звон колоколов,

Ты услышишь про монаший сговор

И про крик отрубленных голов,

Про решётки, цепи и темницы…

Прах жестокости тебя не отрезвит.

На иконах, как в знакомых лицах,

Холод сожаления разлит.

Золото церковного убранства

Мёртво спорит с золотом берёз,

И несут через столетья странствий

Тучи цвет и вкус христианских слёз.

Спорят ветры – молодой и старый:

«Жить! Спешить!» – «А стоит ли? Куда?»

Молодой по струнам бьёт гитарным,

Старый рвёт их: «Песни? Ерунда!»

Молодой, резвясь, срывает листья,

Старый исступлённо их метёт,

В ворохе опавших мёртвых истин

Истина о старости живёт.

Время, время! Память – твой затворник,

Крыльями прикованный к крестам,

И метлою машет дряхлый дворник –

Так похож на старого Христа!

Память, память… Чьи-то злые руки

Соскребли твои слова со стен.

Стены голые. Чтецы – немые буки,

До сих пор не вставшие с колен…

Что ж, мой друг, – тоску тоской не лечат,

Мёд не водка, хоть стучит в виске.

Город тучей накрывает плечи

И стоит, как памятник тоске.

У жизни нет начала и конца…

В две стороны тропинка от крыльца,

Растёт ковыль из дырки от свинца,

По самой кромке Млечного кольца

Летит себе уснувшая пыльца,

И никаким присяжным мудрецам

Не разглядеть верней Земли лица

Впервые полетевшего птенца…

У жизни нет начала и конца.

Лучше!..

Лучше сдохнуть!..

Лучше сдохнуть человеком!..

Лучше сдохнуть человеком в одночасье!..

Лучше сдохнуть человеком в одночасье от удара!..

Лучше сдохнуть человеком в одночасье от удара конвоира!..

Лучше сдохнуть человеком в одночасье от удара конвоира на

этапе!..

Лучше сдохнуть человеком в одночасье от удара конвоира на этапе до Чукотки,

Чем всю жизнь живому клянчить у портретного урода воли порченой понюшку

И молить, и в страхе биться, из-за шторы наблюдая ночи

чёрной истеканье,

И блевать с приходом утра от густого отвращенья к

леденящим крёстным страха,

И тереть, сдирать колени, проползая по пять стадий вслед за

солнцем, всё на запад,

И молчать в пустынном доме, разминая рот едою из корыта

без разбора,

И глаза под кожей спрятать на затылке и ещё закрыть

ладонью, пальцы склеив,

И отрезать, и замазать воском место, где торчали раньше уши

или что-то там такое…

Чем лобзать, дрожа от страха, ноги грязные по локоть, мокро

шкурясь на паркетах,

Ожидая миг блаженный, что раздавят ЭТИ ноги, а не просто,

Морщась,

сгложут

злые

родственники-

черви…

Лучше сдохнуть!..

В паузах гимнов – невнятные вскрики:

С пеньем духовным вышли калики

Слепоглухие.

В городе грустном под кожей атласной

Ночью пустынно и утром неясно –

Кто мы такие?

Ток междометий и междоусобий,

Буйные травы над буквой надгробий,

Годы лихие.

Прямо под куполом – тьма подземелий.

Трусы, герои иль пустомели –

Кто мы такие?

Чёрная – в доме корявая гостья.

Белая – гладкой бильярдною костью –

Щёлкнута кием.

Надпись сворована с траурной ленты…

Нищие, сволочи, интеллигенты –

Кто мы такие?

В памятном крайнем тысячелетье

Мало ль плясали по памяти плети

Зла и стихии?

А мы – вот судьба наша истинно злая! –

Дышим друг другу в лицо и не знаем,

Кто мы такие?..

ТЯЖЕЛО ПИСАТЬ ПИСЬМО

Ветра задули –

Лёд лёг.

Болезней пули –

Влёт. Слёг.

Жена с друзьями –

Мёд, грог.

В постельной яме

Год дрог.

На сердце гнойно.

Тишь, вонь.

Лежать. Спокойно.

Ты ж – вон!

Бежал по бровке,

Злил нас.

Из хриплых лёгких:

«Зи-на!»

Было – дыбой!

Скарб, грязь…

А бредил рыбой –

Карп, язь.

Земных улыбок

Гром стих.

Земельной глыбой

«Про-сти!»

Лишь две загвоздки –

ночь, стынь…

А в глыбе блёстки –

Дочь, сын…

Я во весь рост стоял перед отцом:

«Ведь мы как будто в том не виноваты,

Что, захлебнувшись дымом и свинцом,

Не падали за города и хаты!

Не виноваты в том, что в стылый год

Не в наши спины хряскали приклады,

И в том, что обеспамятел народ,

Вокруг себя построив баррикады.

Как будто нам так сильно повезло –

Себя не знать за стариковским гудом,

Меж двух огней и двух узлов

Всю жизнь внимать лгунам и словоблудам.

Как будто это высшее из благ,

Как будто это счастье в полной мере –

Иметь в кармане ломаный пятак,

Что знать – забыть и ни во что не верить!

И новый свет нам светит новой мглой,

Мы прочно вмёрзли в грязный снег обочин…

Мы больше виноваты пред собой…»

Я во весь рост… Он слушал и молчал.

Вздыхал. Кивал. Беспомощно дрожала

От ветра слов моих седин его свеча,

Но ветру моему не возражала.

И тут я вздрогнул истиной простой,

И всё же вспомнил «города и хаты»:

Ведь тем, что виноваты пред собой,

Перед отцами – трижды виноваты…

ВЕРТИНСКОМУ

«Мадам, уже падают листья»,

Проклиная осенний недуг.

В моём северном городе истин

Замолкает последний друг.

Всё трудней вспоминать хорошее

Всё трудней говорить «люблю»…

Птица старая жёлтое крошево

Собирает в свой каменный клюв.

Прометей со здоровой печенью,

Пуп земли оказался пустым!

Как тоскливо шататься вечером

По расцвеченным мостовым…

Дряхлый хост с желтизной и синью

Так похож на моё лицо!

Я давно потерял Россию -

Золотое моё кольцо.

Да, мадам! Уже падают листья.

Ветер северный – мой… знакомый.

Не пугайтесь: в холодном свисте

Мне привет из родного дома!..

ФЕВРАЛЬ

Я притихший февраль

Средь друзей за столом не заметил,

Я при утреннем свет

Не смог различить его глаз.

Он сидел среди нас,

Словно тень на весеннем портрете,

И, наверное, ждал,

Когда скажут: «Февраль, не пора ль?..

Не пора ль, старичок,

Заводить панихиды по вьюгам

И скрипучим недугом

Застуженность душ отпустить?

Нам тебя не простить,

А тебе уж не стать нашим другом.

Разве – годом спустя?

Но об этом – молчок, старичок!»

Я очнулся потом, когда больно захлопнулись двери,

Когда звуки мистерий

Скатились по лестнице дней,

Может, сверху видней,

Только кто же мне завтра поверит,

Что я умер сегодня,

Почти на руках у друзей?..

Не Путь, а звёзды в темноте

Заплыли жиром.

Клянут: рождаются не те

Уставшим миром!

А мне – глазеть на хоровод

Не тех рождений,

Искать в реке молочной – брод,

А в душах – тени,

Икать, когда за тем столом

Споют о нищих,

И щупать сломанным веслом

Пробои в днище,

Кричать, когда за шепотом людей

Не слышно крика,

Гореть желанием весь день,

А к ночи – сникнуть,

Смотреть, как гаснут письмена

На небосводе,

Как жизнь с судьбой веретена

Кружится, проходит…

Глохну от глохота тихотворений,

Сохну под мягкой словесной половой,

Слово – не слово без ударенья,

Чтоб слову жить – ударяют слово.

Хранятся мило, едятся молью,

Зачем сложилось, зачем писалось?

Слова – как люди, родятся с болью,

Слова без боли – всё жирость, салость.

Уйдут отливами, умрут пейзажами,

И корни вывернут корой-кореньями,

А душу просто зароют заживо

В ти-ти-хо-хо-вор-на-вор-варения.

И будут клянчить вторую молодость,

Пихая пяткою старость-стерву,

Но спросит мальчик хрустальным голосом:

«А что ж вы, дяди, не жили в первую?..»

Все в рай! И каждому – своё:

Кому бельё,

Кому жильё,

Кому медаль,

Кому мильон,

Кому вино рекой,

Кому до звёзд рукой,

Кому врачей, постель, покой,

Курорты, грязи погрязней,

Бесплатный вход в любой музей,

А мне – гитару и друзей!

Струны зажав рукой,

С голоса сняв запрет,

Я проклинал покой

Даром прожитых лет,

И проклинал тоску,

Ту, что по кромке зла,

Как седина к виску

Вместо любви пришла.

И проклинал вино

С каждым стаканом злей,

Ведь в жизни моей оно

Было вместо друзей.

И проклинал долги

Всем кошелькам назло,

Ведь на моём пути

Мне только в долгах везло.

Кто мне нальёт вина?

Кто станет со мною пить?

Кто скажет мне: «Старина,

Ты славно сумел прожить!..»?

Друзья, как летние дожди,

Скопились, хлынули, прошли,

Перебурлили в памяти и снова

Пустое небо над тобой,

Пыль, мухи, комары да зной.

Ни ветерка, ни облака, ни слова…

ПОГИБШИМ ДРУЗЬЯМ

Я молчаньем застыл безветренным.

Мой маяк – их костёр – угас.

Говорят, что их было четверо,

А мне кажется – пятеро нас.

Злых случайностей поле минное

На куски разорвёт голоса,

Ветер бросит их мне в гостиную,

В тюль, как в старые паруса,

Я сложить их опять попробую,

Я попробую снова плыть,

Пропотевшей укрывшись робою,

Не сумевшей других укрыть.

Плыть, светлея в погоне яростной,

За прошедшим, не за своим,

Шторм, как пир, – и хмельно, и радостно,

Смерть и песня – как тесно им!

Как в молчанье друзей безветренно.

Голос мой, уголёк, угас.

Знаю я, что их было четверо,

Но всё кажется – пятеро нас…

В весенней толпе мы распяты тоской,

И, глядя на лица знакомых и близких,

Мы родственных душ потаённые списки

Черкаем и правим дрожащей рукой.

Я дружбою болен. Отчаянный мистик,

Всё слышу в себе перекличку имён,

Всё клею в былого растрёпанный сон

Своей же рукой перечёркнутый листик.

Не изболев, не тщись на стих и повесть,

Отгородись от песенных бравад,

У Слова лишь один синоним – Совесть.

Всё остальное – чуждое, слова…

ДЕЛЕНИЕ И ОТДАЛЕНИЕ

Земля – в кусках материков.

Те – в сети границ.

В каждой клети –

Узелки городов,

Язвочки столиц.

Городов тьма

Крошится улицами,

На улицах дома

Друг на друга дуются.

Дома – только держи! –

Делятся на подъезды и этажи.

Этаж – это целый мир

Из трёх-четырёх квартир.

У квартир – общая стена,

Вот и вся пятистенная старина.

Остальное – чисто человечья игра в прятки:

Я, например, не знаком

С соседкой по площадке…

Барабанил в окна град:

«Братство, равенство, свобода!..»

Барабанил в окна град

Семьдесят четыре года,

Барабанил в окна град –

Сколько градом перебито?

Барабанил в окна град –

Крыто градом. Крыто-шито…

Барабанил в окна град,

Звал меня тревожным зовом –

Барабанил в окна град –

Не сидеть же за засовом!

Барабанил в окна град,

Взбарабанивал природу,

Барабанил в окна град:

«Братство! Равенство! Свободу!»

Барабанил в окна град,

Всё с лихвой завоевали,

Барабанил в окна град,

Поменяли на медали,

Барабанил в окна град,

Подели и пропили,

Барабанил в окна град,

Трах-бом-бом-дзинь-дили-дили…

Стояла чудесная осень

С богатым букетом в руке,

Смотрела, как осень уносит

Тепло по небесной реке,

Смотрела сквозь ветви-ресницы,

Как синей высокой тропой

Две белые кобылицы

На дальний летят водопой,

Смотрела, как ветхое платье

Неслышно срывается с плеч, -

Молочные младшие братья

Его остаются стеречь.

Богатыми бусами росы

Блестели в её волосах…

Стояла чудесная осень,

И верилось всем в чудеса.

…А я люблю стоять на виадуке

И поезда встречать издалека,

И удивляться, как по синим буквам

Созвездия читают облака,

Как за два долгих поезда до стужи,

До станции, упрятанной в снега,

Какой-то мастер много жёлтых стружек

С октябрьского леса настрогал,

А друг его на клавишах покатых

Жестяных крыш, на струнах рельс и шпал

То грусть, то попурри из «Травиаты»,

То пышно вальсы Штрауса играл.

Так город вырос на пути из ночи,

По улицам гуляли чудаки,

И для больших домов влюблённый зодчий

Выкраивал из неба чердаки.

Там жили голуби, там звёзды отдыхали

От скучного небесного пути,

Там солнечные зайчики порхали

И радугу кромсали в конфетти.

И я там жил – моложе, чище, проще!

Не верится, но вот уж много лет

Мотается задумчивый извозчик

По переулкам памяти моей.

Мотается без встреч – одни разлуки,

На полчаса, на годы, на века…

Очнусь… Я всё стою на виадуке,

И поезда идут издалека.

Замер город, а мы всё несёмся

Мотыльками на каменный свет.

Обогреемся? Обожжёмся?

Нет!

Не согреешь бетонной ладонью

Пилигримов мильонную рать.

Город вывернул глотку питонью –

Жрать!

Город – психи в тихом кинозале.

Волки на крутящихся ногах,

Мы б вселенную одним прыжком пронзали,

Если бы не вязли в городах,

Если б отказались от привычки

В каменных садах искать плоды.

Стойте! Но кружением напичканы

Вечной гонки Вечные жиды.

Нервов перехлёстнутые нити

Вьются обезумевшим угрём,

Город сердце кровь свою магнитит,

Убеждает: встанем – и умрём!

И бурлит толпа в двенадцать баллов,

Поднят якорь, выброшен улов.

Мы скрежещем нервом по металлу,

Но не оставляем городов!..

ОСЕНЬ

Время прощения. Время даренья.

Что же, прощайте! Вот – яблок в дорогу.

В поезде вспомните: были в деревне.

С Богом!

Мелкие кисточки нервных художниц

В немость холста поездного окна

Звуки печали кладут осторожно –

Говор веретена.

Время прощания. Даль зарастает

Дымом отлёта гологолосым.

В новом блокноте – линейка косая.

Осень.

СОБАКЕ

Бедный Джек! Тебя сегодня люди

Будут на рассвете убивать.

Дом теперь у них высокий будет –

А его не нужно охранять.

Отхрипел ты, отскулил-отплакал!..

Кто придёт проститься? С кем знаком?

Для одних был просто «злой собакой»,

Для других – запором и замком.

Вой всю ночь – тебе сегодня можно

Не жалеть на шее старых жил!

Так и не узнать, зачем ты столько прожил,

Так и не понять, что вообще ты жил…

Мой тихий город Лыть.

Над башней лёт стрижа.

Здесь я любимым быть

Себя не утруждал.

Здесь у любви печи

Нас смехом замело.

У мотылька свечи

Горит одно крыло.

Другое – воска плеть,

Я гну его и мну,

На нём не улететь

В другдружнюю страну,

На нём не переплыть

Остуженный ручей.

Мой тихий город Лыть,

Ты мой, а я – ничей.

И женщины ничьи

К тебе меня влекут.

Вин мутные ручьи

По скатерти текут.

Нетронутая снедь,

Попробуй не остыть!

Попробуй не сгореть,

Мой тихий город Лыть!

Немой свечной язык,

Не мой в словах огонь.

Как быстро я отвык

Шептать в твою ладонь:

«Мой тихий город Лыть,

Мой тихий город Лыть…»

Не так, не той, не то…

Шертёрка, туз, валет.

На нас из-за цветов

Посматривал портрет

И, видно, был не рад –

Он голос знал иной…

Проклятый снегопад

За пышущей стеной

Простую стелет стынь,

Кладёт, спеша укрыть.

Взошла звезда Полынь

Над тихим градом Лыть.

А завтра вспыхнет снег,

Вскипит на лужах лёд.

Твой тихий человек

От слов вдруг упадёт.

Я их не усмирял,

Катил за валом вал,

Я сам их повторял,

И сам не понимал:

«Прими моё тепло,

Зажги свою свечу.

Остынь моим теплом…»

Кричу, шепчу, молчу…

«Мой тихий город Лыть!

Мой тихий город Лыть.

Мой тихий город Лыть…

Мой тихий город Лыть…»

Бог с тобою!..

С Богом, с Богом!..

Бог судья тебе,

Безбожнее!

Будь любою,

Будь с любовью,

Лишь не сгинь

На бездорожье.

Эта комната пуста.

Плащаницей занавеска

Закрывает горб куста

И беззубье перелеска.

Эта комната пуста.

Пять икон в кустах обоев

В крыльях свёрнутых креста.

Эта комната пуста.

Пять углов острее острых.

Лихорадочной коростой

След молитвы на устах.

Не хватило пороху,

Залежались в ворохе,

Перегнили в чёрное

На потом, потом…

А хватило б пороху –

Так сгорели б ворохом,

Улетели б по ветру

Пеплом и теплом,

И уже не выросли б

В молодо-зелёное

В зелено-упругое

С тёплым животом,

А летали б по небу,

По небу, как по миру,

И просились вырасти б

Хоть потом, потом…

Вьюга. Ночь. Почётный член союза.

Вот: как памятник – кумир и образец,

Как живой – такая всем обуза,

Пьяный и распущенный юнец!

Бросить, что ли пить? Куда? Не брошу.

Чёрный в белой стае воронья,

Я смешеньем истин огорошен,

Так не отличимым от вранья.

Вьюга гроздью яростного снега

Нас обоих бьёт в смеженье век.

Ты велик стал, бронзовый коллега,

Я останусь карликом навек.

Прав, неправ? Да ты меня не слушай!

Не вникай, пусть буду я просить.

Нынче, знаешь, бронзовые уши

Очень модно на башке носить!

Нынче, знаешь, вьюга слишком часто

Носит на Есенинский бульвар

Боль, неотличимую от счастья,

Если б не недельный перегар.

Сожаленья ждёт. Иль оправданья.

Мол, из наших. Всё поймёшь, простишь.

Только меж угрюмых долгих зданий

Кроме вьюги – благодать да тишь…

На Тверском бульваре – гроб.

Солнце. Светит, но не греет.

Пресса промолчала. Что б

Схоронили поскорее.

Спинами мощёный плац.

Шепот замерших прохожих:

«Кто? Поэт или паяц?»

«Э! В гробу – одну и то же!..»

Серебро бороды,

Изморщиненный лоб,

Всё, что прожито – дым,

Всё, что будет – озноб,

То, что будет – не я…

Белизна и покой.

Я свой посох отдал

Одряхлевшей рукой.

Караван по дворам –

Разноцветье, пой, пей!

Нелегко умирать

Под веселье людей.

Завершается круг,

Занимается норд.

Первый трепетный звук,

Но – последний аккорд.

И кукушка поёт

Мне двенадцатый раз,

Я прожил всего год,

Но я старше всех вас.

Пробежал по плечу

Холодок – так похож на беду…

Это просто свечу

Я случайно задул…

А. ГРИНУ

Когда я ехал в Зурбаган,

Тугая ночь окутала дорогу

(Хоть все твердили – день!),

Дневному богу

Мне верить было лень,

Как, впрочем, всем богам.

Когда я ехал, дальний моря шум

Одновременно чудом и проклятьем

Всё звал меня к себе.

Нас, братьев по шальной судьбе,

Чужая боль сводила наобум.

Я вспоминал о будущем:

В одном глухом квартале

Пустого города я грелся от строки,

Горевшей, как огонь.

А женщины, как голуби с руки,

Мои ладони долго целовали,

И каждую ладонь,

И каждый перст, как крест!..

Я был в смятенье, незнакомом славе.

Случайный взлёт – к падению предлог,

Стеклянный блеск – в чужой стеклу оправе…

А в городе пустом из-под фонарных ног

Замёрзший дворник что-то мёл и жёг…

Когда я ехал в Зурбаган,

Всё призрак корабля

Холмом иль деревом преследовал меня,

И филин рвал лесной туман,

Как будто непонятные команды

Выкрикивал незримый капитан.

Когда я ехал…

У попутных гроз

Исток неистовства открыть просил я,

И слово страшной глубины «Россия»

Пророк огня ночного произнёс…

А после – блеск и гром.

В кромешной круговерти

Блаженным бесам в мантиях судей

Напрасно я кричал: «Поверьте!»

И жалости искал в глазах людей –

Был мрачный дом

С колоннами из статуй Смерти.

Я ж всё любил, как добрый сын Земли,

Чужая боль была своей больнее –

Я заклят был не расставаться с нею

Ни средь друзей, ни от друзей вдали…

Когда я ехал в Зурбаган,

Портрет угрюмый в окоёме тёмном,

Как маятник, качался на стене,

Казалось мне –

В тревоге неуёмной

За нашу жизнь – вселенский балаган.

Когда я ехал в Зурбаган…

Во тьме любых времён,

В толпе любых народов

Запрятан голос труб

В немыслимый наряд.

На уголках знамён

Спасается свобода,

И уголками губ

Об этом говорят.

Пусть звон, пусть стон –

Не подавайте голоса,

Пусть фарт рекой -

НЕ задирать носы!

Просвет погон

Иль на одежде полосы,

И никакой

Нейтральной полосы.

Две правды ждут –

Ату! – друг с другом боя,

На их смертях

Султан ведёт игру.

Венки падут,

Оставив под собою

Кому – цветок в кудрях,

Кому в виске дыру….

В гостинице скрипит входная дверь,

Экран забит чужими «пуркуа»,

Разбили букву «е» в табличке «Тверь»

И написали мелом букву «а».

Сосед храпит и ус во сне жуёт,

Во сне легко, хоть пей, хоть застрелись.

А в косяке двери сверчок живёт –

Легко на жизнь ругаться из щели.

В окне как будто вечность и покой,

Вглядишься – не заря, а лишь заход,

Загон, завал, зарок, загул, запой, -

Две ночи день ведут на эшафот.

Для чая нет ни сил, ни кипятку,

Да и стакан от «Шипра» не отмыть,

И новый день придёт с «кукареку»,

Чтоб на гору кровавую уплыть…

С набитым ртом ни спеть, ни закричать,

Ни вспомнить нужный жесть благодаренья,

И где уж там – читать стихотворенье,

Тем более – его писать!..

Я искал себя везде:

В красках замшевых заката,

В набегающей грозе

Рифм, придуманных когда-то,

У рычащего станка,

В поле с граблями,

Среди тех, кто всё скакал

Танец с саблями.

На туристских шабашах

В складках спальника,

В корифеях, в корешах

У начальника.

В громкой ругани, в сетях

Драк копеечных,

В позолоченных клетях

Канареечных.

В одинокости,

В любви к одиночеству,

В ожидании лавин

Мелких почестей,

В ожерелье орденов,

В лжи ошейнике,

В добродушном водяном,

В злом волшебнике.

У набухшего сосца,

В лапах случая,

У безносого косца

В пальцах скрюченных,

В поле,

испокон веков

Кровью поеном,

В доле

холодом оков

Успокоенных.

В вольной вольности, в узде,

В красках шёлковых рассвета,

И везде, везде, везде

Говорили: «Нету, нету!..»

Под покрывалом прошлого,

Под кожей настоящего,

Эксперимент на пошлость

Прошёл у нас блестяще.

Дороги запылённые

Со скулами провислыми,

А время разъярённое

Болтает коромыслами.

В песок уходят повести,

Моля о завершении,

А в лабиринтах совести

Лишь кораблекрушения.

И на мольбу о помощи –

Бессрочная гарантия:

В чаду с утра и до ночи

За водкой гибнет братия.

Стучат стаканы грязные

По стоек крышкам лаковым,

Такие люди разные,

А стонут одинаково.

Перед большими грозами

С всполохами Освенцимов,

В конце обманов розовых,

В начале импотенции,

В безверии, в безволии

Агоний увядания,

В просторах алкоголи,

В тисках непонимания,

В клещах вселенской лености

Внезапной и незыблемой…

На груду бывших ценностей

Мир с болью душу выблевал.

Катилась в лужу душную

Изжёванною вишнею,

Хотела стать послушною –

И сразу стала лишнею.

В песок уходят повести,

Иссохшей речкой Летою,

Что не измерить совестью,

Мы меряем монетою,

Что недоступно мщению,

Мы меряем молчанием,

Всемерным упрощением,

Всемирным одичанием,

Проверенною пошлостью,

Согласностью смердящею,

Под покрывалом прошлого,

Под кожей настоящего.

Разрушена великая стена.

В приличии увидели уродство,

В спасителе узнали колдуна,

В предательстве – печаль и благородство.

В пристенных жителях – клопов, мой друг, клопов!

Сосущих кровь без пользы и без меры

Из преданных строителей-рабов,

Немножко красных и немножко серых.

Разрушена с умом, не сгоряча,

И разрушители, пришедшие на смену,

Из выбранного в груде кирпича

Уже спешат свою отстроить стену…

Я в стихах не любитель патетики,

Но подавно – не любитель слёз:

Поэты, милые мои поэтики,

Не насилуйте больше берёз!

О шёпот рощ не расшибают лбы,

В берёзовых стихах всё звень да цветь,

Так пойте, милые, хотя бы про дубы,

Уж если больше не о чем вам петь…

Это – подножье необозримо,

Троп и подходов к вершине – до ста,

Денно и нощно торимых, творимых,

Сложных, убийственных, необоримых,

А вершина – проста.

Тонущим хламом завалены ростры,

Белые – в путах чернильных – листы…

Из зарослей версий, ругани острой

Так мучительно, так непросто

Подняться до простоты!

Но и поднявшись, пыхтя и ликуя,

Не торопись распаковывать кладь,

Ведь и с вершины одной на другую

Не перейти никогда напрямую –

Только к подножью спускаться опять…

Как длинен путь минутного витка!

Как долог час пустого ожиданья…

И привкус вечности на сутках расставанья –

И жизнь так коротка!

Города серый металл

Шрамами улиц изрыт.

Я бы ему прочитал

Стихотворенье навзрыд.

Я бы ему прописал

Сто утоляющих строк,

Чтоб он спешить перестал,

Под миллионами ног.

Чтоб миллионы машин

Замерли, бросив вражду,

Чтоб перестали спешить

Люди, которых не ждут,

Чтоб из бетонной горсти

Выпустить тишину,

В город тебя привести.

Одну.

Два минуса умножь – получишь плюс,

А ложь на ложь – всего лишь ложь в квадрате.

Законы разные у чисел и у муз:

Мы множим маски, значит души тратим.

Мне б вырваться из этого кольца!

Сказать, что я чужой здесь, что я лишний,

Но маски не сдираются с лица,

А из-под них я сам себе не слышим.

Я сам себе чужой. Я дважды лгу:

Клянусь и верю, когда мне клянутся.

Здесь клятвы пишут мелом на снегу.

Здесь ложь на ложь. Ну как не улыбнуться…

Весь ноябрь перечерчен прошлым.

Было ль? Не было ль? – Бог судья…

Что мне этой разлуки горше?

Разве – неогорчённость твоя…

Мокрый ветер нарочно бросит

Запах грусти в открытую дверь.

Ведь тебя не любил я вовсе,

Отчего же так больно теперь?..

ТЕНЬ МАРИИ СТЮАРТ

Друг до гроба

преданный

Другом гробу.

Мир – каламбуров снизки.

На кухне, где скольких смог,

Елизавет Английских

Рукопожатьем склизким

с дьяволом

Сделал Бог.

Честь создаётся бесчестьем.

Истин библейских крах:

Дьявол на видном месте,

Бог у него в ногах.

Сучит рождений нить

Слепнущая фортуна.

Бог – всем и равно – жить,

А власть уже чёрт подсунул.

И оба – правы, и оба – левы.

Жизнь. Власть.

Кондотьеры, авантюристы.

Страсть? Грязь!

Связь

не бывает чистой,

Когда с королевой связь.

Бедные королевы.

Мразь!

Отзвуки старых притчей.

Может, звалось родством

Екатерин Медичи

Кроткое многоличье

В бабьем лице одном?

Притчам не верь –

Это звалось приличьем,

Впрочем, как и теперь.

Какая мгла… Туман какой!

И небо будто болью кровоточит,

И боль гнилую землю мочит,

И с эшафота вниз потом.

Рекой.

Бывает холодно, мой друг, бывает холодно…

Беглянкой с неба страшного суда

Одна беда висит над целым городом,

Как будто ей подвластны города…

Бывает холодно… Всё снятся косы той,

Не встреченной, овал её лица…

А ты уже нацеловался досыта

И пообвыкся в роли подлеца.

Бывает холодно… За быстрыми вагонами

Позёмки взбалмошной кружащийся шатёр.

Стоишь, коптишь парами самогонными,

Ни шага не пройдя с тех давних пор.

Бывает холодно… Всё похвалялся силою,

Размахом, ширью, чуткостью души…

А липа над отцовскою могилою

Черно ветвями мёрзлыми шуршит…

Бывает холодно… «У вас огня не будет ли?

Куда же вы? Я не бандит! Не вор!

Мне закурить!..»

Платформы обезлюдели,

И ни к чему смотреть на семафор.

Бывает холодно, мой друг…

Стихи – не рубль в долг, а донорская кровь.

Спасенье жизни – не игра на слове,

И здесь не в счёт любовь и нелюбовь,

А просто жизни не хватает крови.

По жёлобу в стали, мертвея, стекает,

Чернеет в медалях за гибель орал,

Жаль – человек ко всему привыкает,

А как не хотелось бы, чтоб привыкал!

По капельке в жилы махины-грядущего,

В невидимый шёлк тонкокрылых наитий,

Стихи – это дело дающего.

Возьмите!

Выпусти!..

Пуст я, как мяч,

Как бездонная бочка,

Как роженица,

Как скрученный тюбик.

Лишнее слово, ненужная строчка,

Ночи загубленной стылые губы…

Вот у гитары болит поясница…

Зубы колков раскрошились до срока.

Смотрят неладно ладовые лица,

Нижнее «мы» дребезжит одиноко.

И – не поётся. Не пьётся. Не спится.

Прежняя злоба выходит изжогой.

Каяться рано, поздно молиться,

Да и едва ль докричишься до Бога.

Не растрясти его жалким фальцетом.

Верхние ноты завалены нижними,

Тонкие нервы сжаты пинцетами,

Толстые – сдавлены пассатижами.

Долго до света, господи, долго…

Выпусти – вылечу! Вылечусь – выпусти!

Из-под спокойствия плотного полога,

Из пустоты обещаемый сытости.

Выпусти! Видишь, как в омуте города

Вздохами дальними, Криками ближними

Люди друг в друга тычутся мордами,

Плавятся свечками,

Давятся вишнями,

Корчатся, бьются, ломаются. Гнутся,

Прячутся в рачницу липовой милости,

Лишь перед самым концом встрепенутся

И завопят истерически: «Выпусти!»

Выпусти! – Выкуси! Бейся меж рёбер!

Выплеснись, выцедись сеткою трещин.

Ты сам себя ни за что покоробил –

Лишняя строчка, ненужные вещи.

Вещее, но бесполезное слово,

Толку из слова током не вытрясти…

Но всё равно повторяется снова:

«Выпусти! Выпусти! Выпусти! Выпусти!..»

Что ж, верещи… Ты давно уже выпущен.

Вытащен, изгнан, свободен, бездомен,

Вылизан, выеден, выпит и вылущен…

Что ж, не выпусти, так… наполни!

– Полноте! Завтра закончим страницу.

Пойте, играйте, попрыгайте скоком…

Но… у гитары болит поясница.

Зубы колков раскрошились до срока…

Меня убили ядами похвал

Блестящей капелькой меня убили,

Хоть я б за всё блестящее не дал

С худого башмака дорожной пыли.

Меня убили воплями газет –

Я быстро сдался.

Врал: больше «Правды» правды нет!

Не рвал, не рвался.

Меня убили изобильем,

Одним корытом,

Во мне всё ныло: «Братишка, выльем!» -

Теперь я сытый.

Меня добили, наконец,

Отрав отравой:

«Примерь-ка лавровый венец,

Вот это слава!!

И даже смерти смерть даря,

Меня, уже убитого, убили:

Всё поснимали втихаря

И позабыли…

ВЕСНА

…А ночью вдруг Весну застали

В гримёрной…

О-о-о-о-й!

Разбросанной одежды чёрной

Зиме неведомый покрой

И нагота – как столб позорный!..

Вот бледные запричитали!

Уж через час вокруг смотрин

Вороны белые летали -

Все: «01», «02», «03»,

И слуги Мельпомен, и слуги Талий,

И просто слуги, и слуги из ушей,

И слуги из калёной стали:

«Мерзавка! Дрянь! Развратница!

Ату её! Взашей!

Как можно в нашем божеском квартале

Без платьица?!

Развратница!

За край приличного, за грань?!

Дрянь!

По тротуарам, по садам, по лавкам?!

Мерзавка!

И так всю ночь – кляли, плевали,

Молили новые снега –

Снега, конечно же, упали.

Ещё один зимы слуга –

Во льду, как в рыцарском металле -

Покрыл всё белым с ног до головы…

А вы

той ночью

о любви мечтали?..

Надо взрываться ежесекундно,

Что не зачахнуть в покое простудном,

Чтобы дороге – трудной из трудных –

Вдруг не закончиться гимном занудным

На сытом застолье плутов и блудней.

Песню придумать не сладкой и милой,

А чтобы на грифе ладов не хватило,

Чтобы на шее полопались жилы,

Чтоб даже мёртвый из тёмной могилы

Вместе с непомнящим выкрикнул: «Было!»

Надо взрываться смыслом и делом,

Смехом и гневом, завистью белой.

Чтобы любить – не случайно и вкратце –

Нежностью тоже надо взрываться,

Самой неслышимой, самой несмелой…

Ненаписанные пьесы,

Недосмотренные сны,

Не отслуженные мессы

По виновным без вины.

Мы ни в чём не виноваты,

А ни в чём не виноват

Только дедушка из ваты,

Алюминьевый солдат.

От зарплаты до зарплаты,

И от стенки до стены

Мы ни в чём не виноваты,

Словно и не рождены,

Мы упорно не подходим

Под винительный падеж,

Даже в длительном походе

Жизнь простая: спишь да ешь.

Вдруг смертельная опасность!?