Czytaj książkę: «Понимание»

Каогу, пятое гагарина. Сергей

Я уже делаю шаг к синтезатору, чтобы рассмотреть его тип, ну и наполнение базы, хотя учитывая, кто старший на корабле, ничего непривычного не будет. Прабабушкины блюда мы знаем с детства, и ничего вкуснее пока никто не придумал. И вот я уже делаю шаг, когда звучит сигнал… Или сначала появляется внутреннее ощущение пробуждающегося дара? Трудно сказать. Как и большинство мужчин в семье, я возвратный интуит, то есть чувствую только что-то связанное с собой или семьей, в отличие от обычных интуитов, не чувствующих именно эти вещи.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям, когда внезапно оживает мой дар, буквально подталкивая в сторону рубки. И я бегу, конечно, ибо игнорировать дар – идея очень плохая, а пользоваться им меня учили даже очень хорошо. Вот поэтому я, не в силах, да и не желая сопротивляться, добегаю до дверей рубки, вваливаясь внутрь. Не замечая ни тетю Лилю, ни дядю Ли, смотрю на главный экран. На нем вращается какое-то небольшое тело, явно искусственного происхождения.

– Вот и Сережа прискакал, – слышу я голос дяди Ли. – Значит, не все так просто. Ну-ка, Каогу, сканирование объекта!

– Выполняю, – отвечает разум корабля, а я все внимательнее вглядываюсь в странное тело, чем-то похожее на овоид. Точнее, похоже оно на головку сыра, над которой потрудились мыши.

– Ты что-то чувствуешь, Сережа? – интересуется у меня тетя Лиля.

– Там… Кто-то важный… – я пытаюсь понять свои ощущения, но почему-то получается с трудом. Закрыв глаза, как учили, я пытаюсь представить образ, но появляется почему-то Аленка. Это котенок дяди Саши, ее совсем недавно спасли. – Это как-то связано с Аленкой, кажется.

– С Аленкой? – удивляется она, затем на мгновение задумывается, что-то затем поняв. – Внимание! Опасность для жизни ребенка!

Я аж подпрыгиваю, потому что это даже серьезнее, чем боевая тревога. Опасность для жизни ребенка – это абсолютный триггер. Именно поэтому сейчас наш звездолет приходит в движение, но ощущение опасности у меня только усиливается. Причем не для меня опасность, а для кого-то другого. И чем ближе мы, тем более нестерпимо это ощущение.

– Опасно! – выкрикиваю я. – Увеличивается… – объясняю тете Лиле.

– На борту фиксируется один живой, – откликается разум корабля, подтверждая слова тети.

– Каогу, гаси его электронику полностью и быстро бери на борт, – резко, отрывисто командует дядя Ли.

И вот в этот момент чувство опасности почти исчезает, что заставляет меня явственно выдохнуть, а тетя с дядей переглядываются. Я и сам понимаю, что это может значить, поэтому киваю ему, а он мне в ответ. Сейчас наш звездолет берет того маленького в трюм, вскрывая по всей длине, чтобы добраться до ребенка, в существовании которого все уверены.

– Мила, – вызывает тетя Лиля кого-то, видимо квазиживую, – распакуй детский аварийный комплект и иди в трюм. Возможно, у ребенка не было гравитатора, и тогда…

– Вас поняла, – слышится в ответ.

Если не было гравитатора, то это очень плохо. Кости, не привыкшие к нагрузкам, легкие, сердце, еще что-то. Если там действительно ребенок, то ситуация может стать критической очень быстро, так что тетя Лиля права. У нас тут не госпиталь – сплошные автоматы, поэтому нужно будет звать «Панакею» прямо сюда. Кстати, а где мы?

– А где мы, тетя Лиля? – интересуюсь я.

– Система Байюнь, – отвечает мне дядя Ли. – Конец зоны прямой навигации.

– Очень интересно, – киваю я с улыбкой.

Не всем же быть пилотами и навигаторами – сказанное мне выглядит как «много непонятных слов». Вместо того чтобы среагировать на мой саркастический ответ, дядя Ли выводит на экран справку о том, что он сказал, но мне пока не до того – дар тянет прочь, поэтому я просто разворачиваюсь, понимая, куда мне нужно.

– На борту обнаружен робот древнего образца, – сообщает трансляция голосом квазиживой. – Судя по позе на момент деактивации, робот пытался уничтожить ребенка.

– Правильно все Сережка почувствовал, – произносит дядя Ли. – Уже интересно.

– Еще как, – отвечаю я ему, продолжая движение, ибо дар не дремлет и никак не успокаивается.

Скользнув в кабинку лифта, указываю необходимость оказаться в трюме, а сам пытаюсь разобраться в происходящем. Мне почему-то очень важно оказаться рядом с ребенком, а вот отчего так – я не понимаю. Впрочем, учитель на уроках говорил, что так бывает, значит, просто опыта еще нет. Тот факт, что малыша убить хотели при нашем приближении, что-то будит в моих воспоминаниях. То ли деда рассказывал, то ли папа… Не помню, но это что-то важное очень. И вот тут, пока кабинка спускается, я вспоминаю последние трансляции – о детях которые.

Совсем недавно проходили две трансляции, одна типа «потерялся ребенок», а вот вторая очень страшная, там даже аудиторию ограничили, чтобы детей не пугать. В общем, во времена своей дикости Человечество делилось по народностям, и вот представители одних народностей ярко ненавидели представителей других, да так, что занимались всякими непотребствами – убивали, мучили, особенно детей. Почему-то тем, кто затем стал называться Отверженными, особенно нравилось мучить не просто детей, а именно девочек. Эта загадка и по сей день не раскрыта, возможно, какие-то намеки остались на Прародине. Ну так вот…

Мама в детстве была в лагере, где детей мучили, убивали и разбирали на запчасти, ее спас деда. И трансляция недавно именно о таких детях была. Их выкинули в состоянии заморозки несколько сотен, по-моему, лет назад, и они до сих пор где-то болтаются. Проблема в том, что это дети и они могут быть в опасности. Поэтому их ищет весь Флот Человечества и все наши Друзья. Потому что дети превыше всего.

Вот я выхожу из лифта, чтобы увидеть момент перекладывания ребенка в медицинскую капсулу. Это худенькая девочка с очень странным строением тела, как мне кажется в первый момент, а еще она испугана просто до паники. Я подхожу поближе, жестом отстранив квазиживую, уже понявшую, что ситуация непроста, и глажу по голове кажущуюся малышкой девочку лет восьми-десяти.

– Привет, нечетный, – робко улыбается мне ребенок. – А ты Аленку не видел?

И вот тут я застываю, потеряв дар речи. Я просто не понимаю, как правильно ответить, чтобы не напугать ее еще сильнее, но в этот момент незнакомка просто теряет сознание, поэтому капсула реагирует сама, отсекая ее от меня.

Но почему «нечетный»?

***

– Все-таки почему «нечетный»? – недоумеваю я за обедом.

– Все выяснится, – вздыхает тетя Лиля. – Сюда Витя идет, у него и медотсек получше, и опыта побольше, только проблема в другом…

– В чем? – интересуется дядя Ли.

– Малышка, которую зовут Катя, боится любого взрослого, – объясняет она. – Совершенно любого, без исключений. Даже подойти невозможно, не то что… И слово «наш» для нее ничего не значит. Так что как с его мамой, – она кивает на меня, – не выйдет.

– Значит, мне нужно с ней общаться, – понимаю я, кивая, потому что меня же девочка нормально восприняла. – Что у нее с руками?

– У нее со всем очень нехорошо, – отвечает мне тетя. – Она не менее восьми лет провела в условиях отсутствия гравитации.

У меня сейчас волосы дыбом встанут! Это просто невозможно, очень жестоко и совершенно непонятно. В этом районе восемь лет… да не может такого быть, ребенка бы искали! Или я чего-то не знаю, кстати, чего-то связанного с Аленкой. Надо спросить старших, они совершенно точно объяснят.

– Тетя Лиля, а как так? – нахожу в себе силы сформулировать свой вопрос.

– Аленка ее во сне видела, – вздыхает тетя, которая на деле бабушка, но в нашей семье… так принято, в общем. – Девочка о себе знает очень немного, но одно понятно: не просто так она болталась неизвестно где.

– Она боится всех взрослых, причем подсознательно, – замечает дядя Ли, читающий в этот момент с коммуникатора. Видимо, отчет квазиживой пришел. – При этом сердце ее себя ведет так, что нам приближаться просто опасно, а «Панакею» сюда в текущих условиях нельзя.

Я киваю, потому что инструкция на этот счет тоже имеется. Госпиталь мобильный в условиях непонятно чего – так себе решение. Значит, накрылась наша экспедиция, раз дед сюда летит. У него боевой корабль, так что, видимо, планируются приключения, к которым меня просто не допустят.

– Я тогда в медотсек пойду, посижу с ней, – решаю я. – Проснется еще, испугается…

– Правильно, Сережа, – кивает тетя Лиля. – Ты молодец.

Молодец или нет, но идти надо, потому как сейчас дядя Ли разбирается с теми сведениями, что есть на борту корабля ребенка, и мне заняться просто нечем. А малышка Катя, воспринимаемая мною именно малышкой, и непонятно, отчего так, может испугаться кого угодно. Вот то, что у нее страх подсознательный, в разы хуже, потому как означает не самые лучшие вещи. И учебник по психологии почитать еще надо, а то сказану чего-нибудь не того…

Закончив с обедом, поднимаюсь с места, чтобы двинуть в медотсек. Очень многое непонятно с Катей, на самом деле, но подробностей я не знаю, поэтому просто пытаюсь представить, с какого корабля могла бы быть девочка. Ничего не представляется, и тому есть несколько причин. Во-первых, восемь лет назад никто точно не терялся, во-вторых, роботы такого типа на две эпохи устарели, а, в-третьих, именно факт того, что ее желали убить при нашем приближении, совершенно точно что-то мне напоминает. Надо с мамой связаться, может быть, она помнит?

Лифт выносит меня на уровень медицинского отсека, но в голову так ничего и не приходит. Деда действительно не хватает. У папы-то опыта просто такого нет, а вот дед… Недаром он во Флоте служит, так что, наверное, понимает, в чем тут дело. Вот и медотсек. Помаргивает желтым огоньком медицинская капсула аварийного комплекта, внутри нее девочка с очень тонкими руками и ногами и относительно широкой грудной клеткой. Это все, что можно увидеть за затуманенной крышкой капсулы.

Взяв стул, сажусь рядом с капсулой, разглядывая Катино лицо, выглядящее неподвижным. Но аппаратура показывает, что она жива, значит, так оно и есть. Вдруг глаза девочки широко раскрываются, в первое мгновение она явно пугается, но, увидев меня, успокаивается. Значит, я для нее неопасный. Интересно, как она это определяет?

– Привет, – говорю ей, зная, что в капсуле все отлично слышно. – Тебе пока нельзя вставать, только не пугайся, пожалуйста.

– Аленка говорит, – доносит до меня ее голос капсула, – что бояться здесь некого, но я пока только тебя не боюсь, нечетный.

– А почему «нечетный»? – удивляюсь я.

– У тебя эта штука болтается, значит ты нечетный, – совершенно непонятно объясняет она. – А у меня нет этой штуки, а есть дырочка, значит, я четная!

Тут до меня доходит: она о первичных половых признаках говорит, значит, получается, четные – девочки, а нечетные – мальчики? Ой, что-то мне не нравится…

– А тут нет хозяев? – еще тише спрашивает Катя, и в глазах у нее моментально появляется страх. – А то меня в измельчитель кинут…

Мне становится нехорошо, потому что, наслушавшись рассказов старшего поколения, я понимаю, что именно она сказать хочет. «Измельчитель», скорее всего, означает убийство. А вот за что ее убивать, я сейчас попытаюсь узнать. Интересно, кого она называет «хозяевами»? Если взрослых, то проблема очень большая, просто огромная, ибо у меня медицинские знания только в рамках общей программы.

– Здесь нет хозяев, – спокойно отвечаю я. – А за что тебя в измельчитель?

– Я сломанная, – опять не слишком понятно объясняет она. – Меня хотели уже, но семнадцатый кинул меня куда-то и сделал так, что я улетела, а робот не мог меня в измельчитель, потому что его там не было.

– Ты не сломанная, – качаю я головой. – И никаких «хозяев» у тебя точно нет, поэтому больно больше никогда не будет.

– Ты врешь, наверное… – грустно говорит она, тихо всхлипнув. – Успокаиваешь, да? Только я давно смирилась, потому что устала уже.

Я же думаю, как ее погладить так, чтобы плохо не сделать, у нее же кости очень хрупкие сейчас. Но квазиживая, наблюдающая за нами из другого угла отсека, увидев мой жест, кивает. Крышка капсулы не поднимается, а чуть сдвигается, открывая голову девочки Кати. Я тянусь к ней рукой очень медленно, чтобы не пугать, после чего глажу. В первый момент сжавшаяся, она замирает под моей рукой.

– А что ты такое делаешь? – спрашивает меня.

– Я глажу тебя, Катенька, – как умею ласково говорю ей, представив, что с малышами разговариваю. – Потому что ты очень хорошая девочка.

– Девочка? – удивляется она еще сильнее. – А что это такое?

– Девочка – это то, что ты называешь «четной», – мягко рассказываю я, представляя, что она моя сестра. – Вот у тебя есть имя – Катя, а…

– Нет, Катя – это название! – мотает Катя головой. – Так-то я «две четверки», но семнадцатый меня Катей называл, вот я так и называюсь, понимаешь?

Сейчас мои волосы точно дыбом встанут, потому что это непредставимо просто – то, что она говорит.

Мусорщик. Четырнадцатая

Открыв глаза и ощутив привычную боль, в первый момент испытываю недоумение – ведь нас же должны были уничтожить. Мы сломанные игрушки, играть с которыми уже неинтересно, поэтому нас решили скопом выкинуть, но, чтобы не загрязнять планету, хотели отправить на звезду. Нет у меня никаких эмоций уже, совсем нет, только младших очень жалко.

Почему-то я не чувствую ни брезгливости, ни злобы, а только страх. Но страх – это понятно, другие игрушки просыпаются же. Интересно, почему мы живы? Неужели хозяева решили уморить нас более болезненно? С них станется, потому что играют они нами так, что выживают немногие. Почему-то чаще всего становятся пеплом в измельчителе нечетные, а четные как будто проклятые – живут дольше, радуя своими криками и слезами злобных хозяев.

Вспомнив о младших, с трудом поднимаюсь из ванны, в которой лежу. Кажется, буквально только что нас складировали в них, чтобы затем забыть о нас навсегда, и вот мы все еще живы. Мне, кстати, повезло еще – я могу ходить. Недолго, недалеко, но могу. Главное, не забывать отдыхать, потому что иначе просто упаду и младших напугаю.

Интересно, сколько нас вообще осталось? Сейчас вот тут присяду, отдышусь и пойду младших вынимать. Надеюсь, хоть кто-то из нечетных остался в живых, потому что сложно будет… Из старших четных, по-моему, только я осталась, потому что четвертую еще когда зажарили. Появляется надежда на то, что хозяев нет вообще, но это из области сказок, конечно.

– Тридцать вторая, тридцать четвертая, тридцать шестая, потерпите немножко, сейчас я вас вытащу, только остальных проверю, – говорю я готовым заплакать четным.

Обойдя ванны, я вижу, что нас осталось одиннадцать четных со мной и один нечетный – если выживет. Выглядит он плохо, честно говоря, так что может и не выжить. Все с шестидесятого номера не проснулись. Может быть, еще не проснулись, а может, и вообще, но тут я не могу ничего сказать. Точно помню, что с нами были из старших семнадцатый и девятнадцатый, но обоих не вижу. Наверное, их забрали на игру, хоть и не слышно криков. Сейчас надо перенести младших, ведь они не ходят совсем. Кому-то ножки полностью отломали, у кого-то они почему-то не шевелятся, но четные ходить не могут, кроме меня, конечно. Нечетного, насколько я вижу, лучше не трогать, может, и выживет. Он хрипит, на губах кровавые пузыри. Такое я уже видела, и оно меня почти уже не трогает. Мы игрушки, поэтому путь у нас у всех один и тот же – рано или поздно медленно раскрутится ротор измельчителя, заставляя почувствовать последнюю боль.

– Пятьдесят шестая, очень больно? – негромко спрашиваю я, осторожно вынимая совсем еще маленькую четную из ванны, чтобы переложить на стол. Она именно из тех, кому ножки совсем отломали.

– Я поте… плю… – бедняжка едва может говорить, но не плачет. Боится без разрешения плакать.

Все мы боимся, на самом деле, хотя бояться уже нечего – нас выкинули, и теперь весь вопрос только в том, почему мы живы. Но пока мне нужно повытаскивать малышек, потому что осталась я из старших одна. Сколько мне лет, я не знаю, да никто из нас не знает, сколько нам лет, только иногда в памяти встает что-то странное да проскакивают какие-то воспоминания. Но это неважно, важны только малышки – в любом случае мы все здесь приговорены.

Нечетный как-то очень жалобно взвизгивает и замирает, я отсюда вижу. Даже проверять нет смысла. Ушел наш последний нечетный, повезло ему, закончилось все. И остались теперь только четные… Из всех нечетных жальче всего семнадцатого, он хороший был, нас называл красивыми словами. Каждую четную назвал, каждую! Наверное, его в игрушки перевели откуда-то, я просто не знаю откуда, ну откуда-то же мы сюда попали…

Сорок четвертой тоже нет, но она, наверное, оказалась в числе тех, кого сразу в измельчитель засунули. А часть ванн еще разбитые, и там мертвые четные и нечетные, Некоторые уже и скелетами стали, значит, давно уже. Надо четным моим маленьким рассказать, что я скоро приду, а самой аккуратно обойти корабль, если мы еще на нем. Нужно выяснить, есть тут хозяева или нет, найти чего-нибудь поесть малышкам. И попить – это важнее. Кто у нас тут постарше…

– Двадцать восьмая, пригляди за остальными, я скоро вернусь, – прошу я уже вполне пришедшую в себя четную. – Мне нужно поискать поесть и попить и…

– Посмотреть, где хозяева, – кивает она мне. – Я погляжу, не беспокойся.

Она действительно приглядит, в этом я уверена, потому что у нас, игрушек, просто нет больше никого. Семнадцатый рассказывал, что где-то там, вдали, есть какие-то «наши», но разве могут быть у игрушек «наши»? Вот и я думаю, что нет.

Я медленно выхожу за дверь в темный коридор. Что-то гудит, что-то шуршит, что-то сыпется, но мне это неважно, мне нужно найти поесть и посмотреть, не будут ли нас убивать немедленно. Может быть, просто поиграют, а в измельчитель не сунут? Я не знаю, поэтому стараюсь идти очень осторожно, но вокруг тишина. Я быстро задыхаться начинаю, приходится присесть на корточки, чтобы отдышаться. Аж точки перед глазами, и я их вижу, несмотря на синий неприятный для глаз свет.

Надо подняться и идти, потому что малышкам некому помочь, кроме меня, и я должна, просто обязана. Немного продышавшись и всхлипнув от прорезавшей грудь боли, я снова поднимаюсь, чтобы идти дальше по этим бесконечным коридорам. Сил нет никаких, как и мыслей, но… пока темно или почти темно – хозяев точно нет, они только при ярком свете бывают, поэтому мне надо… Очень-очень надо двигаться по темному. В крайнем случае спрячусь, потому что они плохо в темноте видят, почти и не видят совсем.

За поворотом что-то вроде бы шевелится, поэтому я иду медленнее, стараясь дышать не так шумно. Там точно кто-то есть, но он в темноте, потому есть шанс, что не увидит. Жалко, что я слабая четная, вот нечетный мог бы попытаться убить хозяина, как это одиннадцатый сделал. И вышло же! Жизнь спас четной… Хотя зачем? Ее все равно потом сломали так, что она три дня никак уйти не могла.

Я поворачиваю за угол, чтобы увидеть того, кто, возможно, оставит малышек совсем одних, но никого не вижу. Неужели мне показалось? Да нет, не может быть! Он наверняка спрятался, потому что для него слишком темно. Интересно, я убежать успею? Глупые какие мысли в голову лезут…

И стоит мне только так подумать, как что-то прикасается к моему плечу, заставив завизжать от ужаса и сразу же сжаться, ожидая расплаты за звуки без разрешения.

***

Я едва не теряю сознание от обуявшего меня ужаса, но он просто проводит пальцами по моему плечу, а потом заключает меня в круг своих рук, и ужас отступает. Что делает узнанный мной нечетный, я не понимаю, но он не ждет моего понимания, только отводит меня к какому-то креслу, усаживая в него.

– Успокойся, – говорит мне странно изменившийся Семнадцатый. – Хозяев здесь нет.

– А кто есть? – тихо спрашиваю я его, стараясь отдышаться.

– Ты есть, я есть, малышки, наверное… – он вздыхает. – Здесь почти нет еды и очень мало воды, поэтому надо что-то делать.

– Значит, мы умрем от голода и жажды? – не понимая, о чем он говорит, спрашиваю я.

– Нет, – качает головой этот невозможный нечетный. – Я выведу нас куда-нибудь, где есть наши. Ну или хотя бы похожие на них…

– Нашел время сказки рассказывать! – возмущаюсь я, но он останавливает меня.

– Малышки проснулись? – спрашивает Семнадцатый. – Давай тогда сначала устроим их поудобнее, затем накормим, а потом поговорим?

– Ты очень странно изменился, – признаюсь я. – Почему ты таким стал?

Он сначала не понимает, о чем я говорю, а потом вздыхает, почесав голову, укрытую белой шерстью. Именно это показывает, что много времени прошло, потому что шерсть нам удаляют. Везде – и сверху, и снизу, потому что нельзя игрушкам быть с шерстью. А раз у него шерсть, то, выходит, действительно хозяев нет. Значит, надо поговорить, но сначала малышки четные.

– Постарел я, Иришка, – вздыхает Семнадцатый. Он меня так называет, да и всех нас, как он говорит: «человеческими именами». – Но мы об этом поговорим еще, а пока…

Я тяжело встаю, потому что двигаться мне сложно, но все же встаю. Семнадцатый привозит откуда-то две длинные тележки, и тут я понимаю, что он задумал: четных посадить на тележки, тогда можно будет их быстро перевезти. Но мне все-таки ужасно любопытно: что значит «постарел», и что вообще происходит? Но он прав, сначала четные.

Вот мы ввозим тележки в ту комнату, где проснулись. Четные сначала взвизгивают, а потом узнают Семнадцатого, который всегда очень ласково к нам относился, как будто был старше всех. А еще в него очень мало играли, как будто не видели. Поэтому он не сломался, но вот как оказался здесь, я не знаю. Наверное, расскажет?

– Двадцать восьмая… – начинаю я, но Семнадцатый останавливает меня.

– Хозяев нет, – произносит он. – Давайте перейдем на человеческие имена? Вот Двадцать восьмая у нас Наташа, помнишь?

– С трудом, – вздыхает она, ойкнув в конце. Больно дышать ей, в тот раз, когда сломали, в ней чем-то острым ковыряли, чуть не ушла туда, где мы не игрушки, но не повезло.

– Будем запоминать, – улыбается он нам, отчего в груди становится теплее.

Затем мы пересаживаем всех на тележки, а Семнадцатый подходит к нечетному, которому повезло прямо сейчас, и отчего-то вздыхает. Затем он показывает мне, куда везти малышек. Оказывается, здесь есть жилые помещения, как будто на мусорщике кто-то собирался путешествовать. Я попозже спрошу Семнадцатого, а пока четные располагаются на изумительно мягких кроватях. На них что-то лежит, поэтому кажутся они очень мягкими.

Семнадцатый уходит, пока я укладываю четных одну за одной на кровать, обнаружив какую-то ткань там же. На каждой кровати есть такая ткань, а для чего, я не понимаю, но тут возвращается нечетный, сразу же показывая мне, для чего эта ткань. Оказывается, ею можно покрыть сверху тело. А зачем? Непонятно совершенно, но при этом четные начинают себя намного спокойнее вести, особенно самые маленькие. Значит, так правильно.

– Смотри, Ириша, – объясняет он мне. – Это галеты, они так называются. Им много лет, поэтому так просто не разгрызешь, но можно размочить вот так, – он макает в емкость с водой темно-коричневую пластину. – И тогда будет хлеб.

Пока я размачиваю «галеты» и выдаю их младшим, Семнадцатый негромко рассказывает о том, что здесь была какая-то «спасательная капсула», а сорок четвертой очень нужна была «невесомость», чтобы выжить, поэтому он направил ее в «черную дыру». Я не понимаю, что это значит, кроме того, что у сорок четвертой так появился шанс выжить.

– Сейчас покормим, спать уложим, – озвучивает планы Семнадцатый. – А потом я тебе все расскажу. Тебе многое надо будет запомнить, на всякий случай.

Он очень необычный, просто, можно сказать, странный, поэтому я только киваю. Нечетные всегда сильнее, поэтому если не хочу быть битой, то лучше не возражать. Они разные бывают… Семнадцатый ни разу никого не ударил, но нарываться мне не хочется, и так все болит. Поэтому я буду ждать его рассказа.

Вот младшие едят, а я им делаю то, что мне сделал Семнадцатый – провожу ладонью по голове. Малышки замирают, переставая жевать, а потом просто тянутся к моей руке. Я совсем не понимаю, что это значит, но если им хочется, то мне не жалко. Кто знает, сколько нам осталось до того, как вернутся хозяева?

– Я из совсем другого мира, Ириша, – начинает свою речь Семнадцатый. – В том мире все было иначе, но я был глуп и молод, потому захотел все сделать сам.

Я слушаю его, не понимая почти ни слова, он старается мне объяснить, конечно, потому что видит, что до меня не доходит. Странно, но Семнадцатый совсем не раздражается, а, вздохнув, меняет тему на более понятную. Оказывается, мы были заморожены, поэтому не изменились совсем, но тем временем пролетело очень много лет. И теперь что происходит вокруг – совершенно неизвестно.

– Наш корабль попал к нехорошим существам, – продолжает рассказывать Семнадцатый, будто самому себе. – Поэтому я и оказался в конце концов тут. Есть шанс, что второй… Впрочем, тебе это ничего не скажет.

Как бы ему объяснить, что я вообще ничего не понимаю? Семнадцатый как будто осознает это, начиная рассказывать совсем другие вещи – о том, как он проснулся и немножко сломал корабль, сумев сохранить жизнь хоть кому-нибудь. Почему-то для него жизнь имеет какую-то ценность, как не игрушка, честное слово!

Ну вот, он сломал корабль, потом что-то еще непонятное сделал и теперь ищет такую же дырку, в которую пихнул сорок четвертую, потому что ему очень надо, чтобы мы оказались среди людей, которые не будут желать в нас играть. Все-таки сказки у него интересные, как и те, что мне когда-то давно рассказывали в питомнике, когда обучали быть хорошей игрушкой. Я дорогой игрушкой была, потому что меня себе не каждый мог позволить… А кто я теперь? Мусор…