Редактор Вячеслав Смирнов
Фотограф Марина Южакова
© Влад Южаков, 2024
© Марина Южакова, фотографии, 2024
ISBN 978-5-0062-5183-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Кошка смотрит кино из окна (не хватает попкорна).
Стёкла в створчатых рамах – граница её бытия.
Кошкин космос, что был от рождения принят покорно —
Корм, вода, подоконник, лоток и Господь (это я).
Я – её абсолют, символ вечности, альфа с омегой,
Неизбывный источник уюта, еды и тепла.
И в кошачьих глазах нет сильнее меня человека,
Что идёт по Вселенной, творя неземные дела.
Жаль, что это не так. Что живу от зарплаты к зарплате,
Временами не зная, что завтра собрать на обед.
Ограниченный жизнью мужчина в махровом халате
Не способен спасти этот мир от несчастий и бед.
Я хотел бы спросить у того, кто сквозь тучи устало
Смотрит сверху на нас, так зависимых от ерунды:
Неужели ты тоже на небе живёшь как попало
И косарь у соседа желаешь занять до среды?
Неужели уверенность, та, что ещё не растратил —
В том, что ты всемогущ и невинных спасёшь от огня —
Лишь кошачья наивность? И в мире, что прост и понятен,
Ты готов для чудесных поступков не больше меня?
А верёвочка вьётся… Однажды порвётся, где тонко.
Я иду в магазин, зажимая косарь в кулаке.
Я давно бы предстал перед собственным богом, да только
Кошку надо кормить. И менять наполнитель в лотке.
Он помнит момент из далёкого детства:
На фоне застолья весёлое действо —
Родители ставят на стульчик сынка,
Чтоб пьяным гостям прочитал Маршака.
И надо прочесть вдохновенно и гордо,
Но верхняя пуговка давит на горло.
Он воздух от страха вдыхает едва,
И где-то в груди застревают слова…
С тех пор он забыл, как застёгивать ворот.
И взял за привычку в любых разговорах
Не трусить высказывать правду в глаза.
«Чем дольше живёшь, тем труднее сказать».
Сегодня его называют поэтом
И в гости зовут со своим табуретом.
Он рифмой играет, народ веселя.
И гражданам кажется, будто петля
На шее сжимает раздутые вены.
Да, это мучительно – быть откровенным:
«Страшнее публичного то, что внутри.
Но если решил говорить – говори».
И кто-то глазастый однажды заметит:
«Застёгнутой пуговки нет на поэте!
Так жалко его, что аж в горле комок…».
И выбьет пинком табурет из-под ног.
В осеннем парке утренний мороз.
Хрустит под башмаками лёд на лужах.
У Палыча к Сергеичу вопрос —
Ему реванш за бой вчерашний нужен.
Расставлены фигуры на доске.
Сергеич, в кулаках две пешки пряча,
Глядит из-под очков: «В какой руке?».
О, белый цвет! Извечный цвет удачи!
***
Солдаты пьют сто грамм за короля
И строятся в каре, сдвигая брови:
«Сегодня басурманская земля
Обильно окропится нашей кровью…».
Безусому бойцу твердит капрал,
Усы топорща в горестной усмешке:
«За десять лет я трижды умирал.
Но жив пока! Пусть мы всего лишь пешки,
Не так легко меня убрать с доски!
Нас не достанут вражьи пули-дуры!
Порежем супостатов на куски!
Они – черны! Мы – белые фигуры!».
Боец сквозь слёзы видит в синеве
Кружащих птиц. И слышит щебет нежный.
Холодный свет, запутавшись в листве,
В душе рождает тайную надежду:
«Покуда наши руки не в крови,
Всегда есть шанс поговорить о мире!».
***
Но Палыч посмотрел на визави
И сделал ход с е2 на е4.
Он не дилер. Он не брокер. Он не рэпер. Он не блогер.
Он потеет не в Дубае, а в конструкторском бюро.
Он ромашки покупает в магазине у дороги
И с коробкой «Рафаэлло» приезжает на метро.
Изогнув губу в усмешке, говорит подруга Света:
«Неуклюжий, недалёкий. Однозначно – это твой!
Потому что, сколько помню, ты не слушаешь советов.
Расчехляй, Наташа, грабли! Не тушуйся – не впервой!
Ну, хотя бы, звали Ричард! Нет же, сука – Анатолий…
Да, прости, конечно, каждый сам куёт судьбу свою,
Только где ты их находишь – вот таких, бледнее моли?
На каком блошином рынке их в нагрузку выдают?».
У него большие уши, у него брюшко пивное,
Он на пляже сандалеты надевает на носки.
Он других ничем не лучше. Только что-то в нём иное,
Что Наташу избавляет от рутины и тоски.
Что-то есть от тайны древней, от мифического зверя…
Сколько можно, в самом деле, слушать мнения подруг!
Он раскроется однажды – просто в это надо верить.
И совсем другую сущность обнаружит… Ну, а вдруг?
Час придёт – и Анатолий позабудет про букеты…
Он завоет тёмной ночью на багровый диск луны,
Обернётся бурым волком, загрызёт вампиршу Свету
И покажет жизнь Наташе с непривычной стороны.
Молю беспощадные силы Зла:
Пусть будет избранник казнён судьбой,
За то что другая его взяла
И прочь увела с собой!
Молю, о всесильный Хозяин Тьмы!
Пусть слёзы текут по его лицу,
За то, что в торжественный день не мы
За счастьем пошли к венцу!
Пускай от него отречется мать,
Пускай он утратит семейный кров!
И будет бескрайней тоске внимать,
И видеть лишь боль и кровь.
Пусть станет ничтожен, как клоп, как вошь…
И я появлюсь. И промолвлю так:
«Моими молитвами ты живёшь.
Ты всё потерял, дурак!».
Она спохватилась в какой-то миг:
«А может, женитьбу простить ему?».
Но поздно – исторгнут из сердца крик.
Молитва летит во Тьму…
***
Аркадий Борисович из-под век
На сонных студентов взглянув, басит:
«Сегодня обсудим Х век.
Язычество на Руси».
Не ведает, маркер к доске прижав,
Что у Сатаны на карандаше…
Чадит безответной любви пожар
В девичьей немой душе.
…а жизнь – несомненно, радость. Ей раньше всегда казалось
Что «умер» – не то чтоб вправду, а как бы ушёл из зала
На время. Помоет руки, покурит – вернётся снова.
И лихо наполнив рюмку, возьмёт на банкете слово.
Но молодость мчится шустро, поскольку здесь нет стоянки:
Шампанское брызжет в люстры, мужчины желают танго,
И женщин, как Аль Пачино, выводят на гладь паркета.
А кто-то нашёл причину, пораньше уйти с банкета —
Сбежал, не назначив встречи, невежливо и внезапно.
Но надо ли портить вечер? И можно обдумать завтра,
Насколько ей сердце ранил горячий и грубый мачо.
Вот так представлялось раньше. А нынче совсем иначе.
***
«И был-то ещё не старый. А умер – как щёлкнул пальцем…», —
Плывут друг за другом пары в нелепом беззвучном танце.
Скользят по паркету тени седых мужиков и тёток.
И в воздухе – лишь кряхтенье, одышка и скрип подмёток.
И шепчут, едва живые: «Беде не помочь слезами».
Так страшно стоять впервые одной в середине зала —
Как зимней промозглой ночью на брошенном полустанке.
Да, танец её не кончен. Но дальше – немое танго.
Поэтесса из Тамбова тщится вставить в строчку слово —
Увлекательно-пустое, как ушедшие года.
Только с буквами работа получается хреново:
«Чёрт возьми, но „априори“ не влезает никуда!».
Полицейский из Норильска средь снегов заглох на трассе.
Телефон сигнал не ловит – смысла нет звонить зазря:
«Что ж ты, мать твою «Приора», не заводишься, зараза?
Так недолго и загнуться, откровенно говоря».
Поэтесса морщит носик, крутит в пальцах сигарету,
А старлей глядит с надеждой в ледяную темноту.
Но иссякло вдохновенье, и огней на встречке нету.
Не везёт студёной ночью поэтессе и менту.
А могли найти друг друга. Или даже пожениться.
И поехать на «Приоре» в Туапсе и Геленджик.
И под жарким солнцем Юга слушать пенье райской птицы…
Только фабула мешает жизнь совместную прожить.
Неужели всё пропало? Неужели мы закроем
Эту книгу, не добравшись до счастливого конца?
Но в сюжет влезает Автор. Для лирических героев
Он побудет в скромной роли всемогущего творца.
Он пришлёт старлею срочно дальнобойщика на фуре
И подскажет поэтессе подходящее словцо
(Пусть заменит «априори» на привычное «в натуре»).
И тогда в литературе станет Автор молодцом.
И ему под ноги бросят ветви лавра и оливы,
И читательские руки сотню раз подбросят ввысь.
Если в жизни не случилось человека осчастливить,
Пусть хотя бы персонажам будет в книжке зашибись.
Шагнёшь – и пол уходит из-под ног.
Когда бы вправду был на свете бог,
Ты стал бы тварью на ковчеге Ноя.
Конечный пункт – в невидимой дали.
И мысль, что под ногами нет земли,
Не восторгает. Впереди – ночное
Пространство моря в дождевой пыльце.
Подсвечивая капли на лице,
Прикуриваешь. Тянешь дым глотками.
И чувствуешь нутром, с каким трудом
Плывёт сквозь шторм многоэтажный дом,
Покачивая влажными боками.
Под шквальным ветром волны бьют в борта…
А где-то существуют поезда.
В них движутся вменяемые. Кроме
Таких как ты. Извилист путь, увы.
Сначала самолётом из Москвы
До Хельсинки, а дальше на пароме
К друзьям: сидеть в кафе, глазеть в окно,
Болтать о пустяках и пить вино.
Подняв очередной стакан под пиццу,
Хихикать: «Нет, вы точно тормоза…
Смотри – всё те же люди год назад
На той же крыше клали черепицу!».
А сыбер (так на местном будет «друг»),
Рассевшийся как конунг на пиру,
Дожёвывая веточку укропа,
Заметит, приподняв стакан в ответ
(В эстонском языке шипящих нет):
«Ты вецно едес в Таллин церез зопу».
И будет на заре безмолвен мир,
Когда трезвящий утренний зефир
Пригонит вас на Ратушную площадь.
И станет слышно в блекнущей ночи,
Как по камням копытами стучит
Невесть откуда взявшаяся лошадь.
Всё ровно так и будет. А пока
Очередную дозу табака
Пришла пора спалить на фоне моря,
В балтийский воздух выпуская дым.
И верить в то, что будешь молодым
Ещё лет сто. И жить, не зная горя.
***
Теперь на море штиль – стоит вода.
Пустой паром уходит в никуда,
Маршрут теряя между городами.
На маяках давно погашен свет.
И то, что под тобой опоры нет,
Становится всё явственней с годами.
Серёжа стоит в телефонной будке,
Себя по порожним карманам гладит.
Пустую квартиру нашёл на сутки,
И гладить пора не карманы – Надю.
Кривыми путями добыл под вечер
Бутылку вина – как закон – сухого.
Чего не хватает для нежной встречи?
Всего лишь звонка. Ничего такого.
Но мелочь закончилась, как нарочно.
Дошёл до скамейки, пристал к старушке:
«Мне надо в местком дозвониться срочно…
Простите, у вас не найдётся «двушки»?».
Цена благодати – одна монета.
Из меди. Достоинством в две копейки.
Увы! Но в Эдем не даёт билета
Старушка, приросшая дном к скамейке:
«Нет денег с собой, не держи обиды».
Серёжа скребёт по затылку хмуро:
«Эх, Надя…». И машет рукой сердито:
«А в общем, сама виновата, дура!
Ну, раз не судьба, позову Тамару.
Она не Надюха, конечно, только
Квартира с вином пропадают даром.
Когда-то же надо кому-то с Томкой…».
***
Прошло много лет. Не совсем чтоб старый,
Но, скажем, давно не такой как прежде,
Сергей Анатольевич спит устало
С Тамарой Петровной. А мог с Надеждой.
И вещими снами смущён своими,
Кряхтит по утрам, надевая тапки:
«Да, женщины, вам вероломство имя…
Ручаюсь, что были у бабки бабки!».
Не время для истины – той, что посередине.
Зачем ковыряться в деталях, найдя в итоге
Обильную ретушь в предложенной нам картине?
Не проще ли дальше по той же идти дороге?
Не время для фактов, но время для голой веры —
Приятной, доступной, немного подслеповатой.
Зачем вредоносных сомнений плодить химеры?
Людей разделяя на правых и виноватых,
Намного понятнее жить. И шагать в колонне
Туда, где зардеется вскоре рассвет победный.
А тем, кто куда-то с дороги извечно клонит,
Вбить в темя прикладом, что думать отныне вредно.
Полезней в бурлящую бездну смотреть отважно
(Возможно ли было иначе – вопрос тяжёлый.
Возможно. Но это сегодня уже неважно).
Машина запущена – поздно глотать боржоми
Тому, кто отведал коктейль из огня и стали.
Поэтому шашку из ножен и ногу в стремя!
Не время, товарищ! Такая пора настала!
Похоже, для истины в жизни всегда не время.
То ли в трепетной юности, то ли в ночном бреду…
Не упомнишь в деталях, где было – проходят годы.
Еремей на реке поскользнулся на тонком льду,
Проломил ненадёжный покров и ушёл под воду.
Смерть в суровом краю холодна и остра как сталь.
Зазеваешься чуть на морозе – пиши пропало.
Еремей суетился, метался… Потом устал.
И решил: «От судьбы не уплыть. Только жаль, что мало
Повидал в этой жизни. И жаль, что всего одну
Выделяют планиду на всякого постояльца».
И когда он совсем уж собрался пойти ко дну,
За кривые края полыньи уцепились пальцы.
Тяжело выбираться на воздух из-подо льда.
Под морозными звёздами быстро немеет тело.
Закричать бы сейчас, только в горле стоит вода.
Да и как-то не хочется громко шуметь без дела:
«И вообще, кто пожил в глубине – к немоте привык!
Ни к чему нам, познавшим молчание, шум в эфире».
Еремею не надобны больше ни вздох, ни крик —
Будто целая жизнь пролетела в подлёдном мире.
Для чего ему голос, когда чешуя на лбу?
Изучать красноречие нынче, пожалуй, поздно.
И наверно, сподручнее тихо винить судьбу
И смотреть сквозь застывшую воду туда, где воздух.
От лещей с пескарями уж точно не ждёшь беды.
Рыбы лучше, чем люди – любому ершу понятно.
Еремей покряхтел, заглянул в черноту воды,
Почесал пятернёй в бороде и нырнул обратно.
Непроглядный туман, камыши и лягушки. На воле
Даже наше болото – достойный пера водоём.
Но такая тоска на душе… В одиночестве вою.
И становится легче на миг. Эх, повыть бы вдвоём…
Низкий звук по округе разносится в воздухе влажном.
И молчат кулики, и не каплет с травинок вода.
Есть расхожее мнение: вой в темноте – это страшно.
Ерунда. На болотах спокойнее, чем в городах.
Кто сказал, что увижу чужого – и сразу же в драку?
Да на кой он мне сдался, бессмысленный этот чужой?
Это так заурядно – бояться большую собаку,
Не узнав про тоску на душе у собаки большой.
Просто скоро закончится время. Пронзительно треснет
Ветка под сапогом, обозначив, что жизнь позади,
И неумный, но меткий инспектор по имени Лестрейд,
Ни секунды не медля, обойму в меня разрядит.
У тебя, без сомнений, семья, ипотека, заботы…
И, понятно, суровы замшелые наши края.
Только брось это всё на денёк, приезжай на болота.
Я же знаю – ты втайне мечтаешь повыть, как и я.
Твою киноленту придётся смотреть всерьёз
И плакать, кому-то во тьму кулаком грозя,
Взахлёб и навзрыд. И не надо стыдиться слёз,
Когда повороты сюжета принять нельзя.
Там в самом начале на юг журавли летят
И неизъяснимой печали полны глаза.
И голос за кадром: «Пора привыкать к смертям».
А что этот голос способен ещё сказать?
А в самом конце безвозвратно уходит друг.
И титры по небу. Окончен сеанс в кино.
И очень заметно, как мало людей вокруг.
И мы привыкаем… Хоть это исключено.
Под вечер пришли соседи.
На кухне расселись чинно
С бутылкой вина и снедью.
Сказали: «Так вот, мужчина,
Ты всех утомил без меры.
Терпения больше нету!
Разнузданная манера
Сражаться во имя Света,
Громя по ночам кварталы —
Печалит и удручает.
Геройство твое достало.
Нам хочется спать ночами.
Где только в глубинке нашей
Находишь посланцев Ада…
Сражаетесь – дело ваше,
Но людям мешать не надо!
За тихую жизнь радея,
Мы тайну тебе откроем:
Наш город не знал злодеев,
Пока ты не стал героем.
Доколе рыдать младенцам
От воплей твоих победных?
Куда среди ночи деться?
Оставь нас в покое, бедных!
Ты как-то сказал, мужчина,
Мол, тёща живет у моря.
Езжай, окунись в пучину —
Позволь позабыть про горе.
Без драки покинь жилплощадь —
Исчезни хоть раз пристойно».
***
И Бэтмен уехал к тёще.
И Готэм вздохнул спокойно.
Ну вот и всё. Мы на границе лета.
Там дальше, за нейтральной полосой,
Включён другой режим тепла и света —
С утра туманно, и свежо без пледа.
И лавочка, покрытая росой,
Для дачника, исполненного счастья —
Намёк на окончание труда.
Сады тихи. Природа ждёт ненастья.
И наши загорелые запястья
Смешно смотреться будут в холода.
Но дачник не готов к авральным сборам —
Ни кабачок не собран, ни томат.
«Давайте по одной под разговоры,
Пока болгарский перец с помидором
Дают на сковородке аромат».
А дальше будет праздник до упаду.
И он воскликнет громко: «Ерунда!
В году лишь только лето мне отрада!
Зачем нам осень?! Нам её не надо!
Я запрещаю осень навсегда!».
И он уснёт, как на насесте птица,
Лишь полыхнёт вечерняя заря.
Пока ему под пледом сладко спится,
Мы нелегально перейдём границу
На земли под контролем сентября.
…и да, всё больше тьмы, всё меньше света,
И мир вчерашний рушится вокруг…
Но мы меж струн просунули газету,
Чтоб получался характерный звук.
И сколько б ни бомбили, ни стреляли,
Поверхность разрывая на куски,
Но мы с тобой сыграем на рояле
В четыре неумелые руки.
И пусть газеты безупречно лживы,
Нам верится в подвальной темноте,
Что мы, пока играем, будем живы,
Хоть мир уже не тот, и мы не те.
И да, конец придёт, и будет страшен,
Но наплевать, что всё предрешено.
Мы будем петь, пока в подвале нашем
Есть фортепьяно, свечи и вино.
***
Кто выяснит, за что мы воевали,
Когда взметнётся пепел на ветру?
Всё, что от нас останется в подвале —
Лишь эхо. И газетка между струн.
То, что капают в вену,
Не поможет – грядущее предрешено.
Жизнь промчалась мгновенно.
Он с кровати в больничное смотрит окно.
Остаётся недолго —
Уделённое время почти истекло.
Наколов на иголку,
Бог как будто его положил под стекло.
Будто крепкого чая
Отхлебнул и с коллекцией ящик открыл.
И теперь изучает
Необычность расцветок, затейливость крыл.
Ни надежды, ни веры,
Ни любви у стрекоз и у бабочек нет.
Для коллекционера
Сострадать насекомым – бессмысленный бред.
Продолженья не будет,
Сколько мелкими лапками ни мельтеши.
Завершаются будни
С неоправданно громким названием «жизнь».
***
В окровавленной вате
Смерть сама по себе не добра и не зла.
Лёжа в общей палате,
Он рассматривал Господа из-под стекла.
Ухватил за плечо на краю перрона,
Машинально поправил нимб.
Проворчал: «Не одной лишь тебе херово.
Лучше в поезде, чем под ним.
Жизнь бессмысленна по умолчанью, Анна,
Мир помешан на ерунде.
Только это не повод печалить, Анна,
Машиниста из РЖД.
Невозможно бездарная повесть, Анна —
Смерть в краю холодов и вьюг.
Лучше купим билеты на поезд, Анна,
И поедем на тёплый юг.
Не ломай ради чокнутых граждан, Анна,
Ни комедию, ни костей.
Катастрофу оценит не каждый, Анна —
Им хватает своих страстей.
Спи в купе, о грядущем не беспокоясь,
Под размеренный стук колёс.
Что б во сне ни привиделось, этот поезд
Всё равно идёт под откос».
Саша искренне верит, что смерти на свете нет,
Потому что живёт целых семь с половиной лет.
Пусть несносная боль в голове вызывает плач,
Саша будет здоров, чтобы там ни назначил врач.
Саша знает волшебный секрет: у него внутри
Будто сам по себе потайной огонёк горит.
Синеватый и тёплый – он очень похож на те,
Что ночами танцуют под чайником на плите.
И какая б напасть ни постигла сейчас и впредь,
Огонёк не погаснет и Саше не даст сгореть.
Потому что и в книжках читал, и видал в кино,
Что хорошим героям погибнуть не суждено.
Удивительный детский талант – источать тепло.
Но недуг под названием «жизнь» истончает плоть.
Это страшно – когда неизвестность, мороз и тьма.
Но пока что-то тлеет в душе, нипочём зима.
***
Врач устало на лавке сидел. У его лица
Огонёк сигареты в табачном дыму мерцал.
На покатую крышу больницы ложился снег.
Саша спал и кино про героев смотрел во сне.
Снег, наконец-то, газоны с сухой листвой
Выбелил. Ловко завернутые в газеты,
Зимние яблоки пахнут на Рождество
Сладким, медвяным, навеки ушедшим летом.
Блещут бокалы, сияют гирлянд огни.
Словно тайком открывая чужие письма,
Он расправляет страницы, читая в них
Старые новости. Не понимая смысла,
Видит лишь даты. Он помнит, как день за днём
Летом летели. Помятый газетный номер —
Как документ. И как будто сургуч на нём:
«Этот – июльский. Тогда ты лежала в коме.
Этот – за август. Тебя уже больше нет».
Память подобна обертке от зимних яблок.
Проще, наверно, забыть о минувшем дне
И окунуться в разгул новогодних пьянок,
Чтобы не слышать, как Божья свистит праща
Над головами живущих легко и праздно,
Но не выходит. Сумевший сказать «прощай»,
Он не теряет надежды, что скажет «здравствуй».
Хорошо, что бандиты в рождественский час добры —
Не гоняют очкастых сограждан по подворотням.
Хорошо, что работа – не завтра. Волхвы дары
Принесли и пошли выпивать, им не грех сегодня.
Хорошо бы забыть про отчёты на пару дней.
Пусть, увы, не до жиру петарды и фейерверки,
Хорошо бы порадовать душу. Пол-литра в ней —
То, что нужно сейчас для бумажного человека.
Хорошо, что в ночном магазине узбек Саид.
Это значит, что быть коньяку до утра в продаже.
Хорошо, что гетера у сквера в манто стоит
(Там огонь под манто), хоть и средств на гетер не нажил.
Хорошо, что не нужен ни паспорт, ни QR-код,
Чтобы слово сказать. А услышат – вдвойне приятно.
Хорошо, что для пешек «назад» – запрещённый ход,
А то так бы всю жизнь и мотался туда-обратно…
Хорошо услыхать в домофоне: «Подите вон!» —
Нет, ещё не погибли филологи в этом мире…
Хорошо, что в пустом холодильнике есть лимон,
И найдутся наощупь тарелка и нож в квартире.
Хорошо, что судьба милосердна – не насмерть бьёт,
Оставляя надежду, пусть даже пусты карманы.
Хорошо, что исландцы назвали певицу Бьорк,
А не так, как они величают свои вулканы…
Хорошо ещё то, что… Но тёплый коньячный бес
Уложил его спать. И возникнув из ниоткуда,
Проститутка с узбеком плясали под «Джингл беллс»
На подветренном склоне вулкана Торвайёкюдль.