Czytaj książkę: «Остров Яблок»

Czcionka:

В книге полностью сохранен авторский стиль.

Часть 1

1. На холоде

Егор

Так-то вот. Спёкся дупель. Это тебе не Питер. И не понты кидать. И не «флажок» у турника делать. С голым торсом. Типа, мышцой поиграть. Для себя. Ага, конечно.

Кшап-шух, кшап-шух.

Давай-давай. Шагай. Давай, дупель.

Кшап-шшух, кшап-шшшух.

Снег сухой. Слава богу. По мокрому не дошли бы. Кшап-шшшух, кшап-шшшух. Ноги не гнутся. Хорошо, что снегоступы. Пора привал. Давно пора. Нет, пусть он попросит. Тогда скажу.

Я обернулся. Качнулся, по колено в сугробе. Ноги дрожали.

Денис тоже остановился, поднял голову. Шапка мокрая от пота, волосы слиплись, вокруг носа белый треугольник. Блин, это херово. А я в догонялки играю. Сказал же Аркадий: «Ты старший. Только не дури». Дупель-то я, выходит. Сука, вот же баран. Вернусь, скажу: «Денис слабаком оказался, умер по дороге»?

Я потерял равновесие и завалился. То ли сел, то ли упал.

– Всё нормально? – Денис сунулся помочь.

– Нормально. У той сосны привал, – показал я. – Справа обойдём, чтобы не через проталину. Торф внизу тлеет, провалиться можно. Сосна на пригорке стоит. Корни мощные, на них посидеть можно. Там ручей близко, полегче будет. Наверно.

Денис кивнул. Кивнул, как голову уронил.

Кшап-шшух, кшап-шшшух. Дошли. Привалились к сосне, вытащили фляги.

– Много не пей, – сказали. – Сначала рот прополощи, потом маленькими глотками.

– Ага.

По небу летели низкие облака. Похоже, дело к метели.

– Ты как? Давай из рюкзака возьму что-нибудь.

– Тогда уж на плечах меня понеси. А чо, хорошее начало будет, – усмехнулся Денис. – А Аркадий точно сказал: «С железом не дойдёте».

– Да, с оружием бы тяжко пришлось, – согласился я.

Белый треугольник исчез у него, слава богу. Солнце валилось на закат, должны засветло успеть.

– Ну что, пойдём?

– Пойдём, если встанем. Прыгать не будем?

Мы хмыкнули. Перед выходом Армен заставил нас выполнить Правило номер один – проверка бесшумности: попрыгать, чтобы обнаружить брякающее-звякающее.

«В лесу тихо будь! Руками не махать, резко не двигайте. Издалека увидят. Близко рядом не идите. Ветки не ломайте, не трогайте».

– Не будем. Вот завтра – другое дело. Тихо будь! Пойдём.

По ручью идти полегче. Здесь почти наст – ветер постарался. Ноги не по колено уходят, а выше щиколотки. Красота. Только сил нет. Но до темноты успели к Борисовой избушке.

Щепки и нитки на месте, никто с осени дверь не открывал. Толкнул филёнку звякнуло стекло. Я и забыл про последнюю контрольку – две бутылки за дверью.

Печка разгорелась быстро. Дров – целый угол, просохли капитально, растопка отдельно, сбоку лучина в горючке. Я поднял дубовую крышку подпола, спустился вниз за оружием. Денис принимал замотанное в промасленные тряпки тяжёлое железо, ставил по стенке. Последним передал ему гранатомёт и подумал: «Сейчас надвинет крышку обратно, и кранты мне. Кричи не кричи, стучи не стучи. Ага. Ждал бы я от Дениса подлянки, разве полез бы в подпол?»

Избёнка прогрелась, маленькое окно запотело. Пахло пылью, деревом, металлом и ружейным маслом. Через пять минут к букету добавилась наша пропотевшая одежда, носки и портянки. И аромат разогретой тушёнки из банки.

– Короче, так, – сказал я, догребая хлебом остатки. – Дежурим по очереди. Первая вахта моя, потом, до двух ночи – твоя. С двух до четырёх – снова я, потом до рассвета – ты. Оружие наготове, к окну близко не подходи. Сбоку смотри, а то…

Денис уже спал, раскинувшись на полу крестом. Угольки из поддувала отражались на чисто вылизанной ложке в полуразжатой ладони.

Я усмехнулся и устроился в углу возле оконца. Отсюда и наблюдать, и дверь под контролем. Проснулся от холода.

Час ночи. Заслонку мы не закрыли, печка прогорела полностью, и ветер выдул последнее тепло. Сел на корточки и завалился на бок. Не слушаются ноги. Напихал лучины, растопки, чиркнул зажигалкой, насовал дров. Загудело. На этот раз дождусь, чтоб заслонку закрыть.

Разбудили резь в глазах и запах дыма. Уже рассвело, по комнате плыли волны чада. Денис стоял на коленях перед печкой и яростно дул на дрова. Протирал глаза от слёз и снова дул.

– Поддувало-то открой, – сказал я. – Вон, сбоку маленькая дверца.

– Ага, – кивнул Денис. – Я и то уже подумал: надо, наверно, для притока воздуха её открыть. Но сомневался, вдруг это заслонка, про которую ты говорил: «закрыть, чтобы тепло не уходило». Ты это… кончай со мной как с ребёнком. Сам же сказал, что дежурить по четыре часа, а сам всю ночь караулил. Спасибо, конечно, что дал поспать, но так нельзя. Я тебе что – малолетка?

И он легко поднялся, только что не подпрыгнул.

– Всякое бывает, – буркнул я и еле сдержал стон. Ноги и спина окаменели, подчиняться отказывались. А этому хоть бы хны.

Я стиснул зубы и с трудом встал. Стараясь не ковылять, вышел на улицу отлить. Падал густой снег, цепочку наших следов почти замело.

– Может, переждём? – сказал Денис, когда мы допивали чай. – Куда сквозь такую метель? Только замучаемся, ночевать в лесу придётся.

– Не мандражируй. Дойдём. Что сдуваешься сразу? Зимой всегда то буран, то вьюга. То морозы под тридцать. Надо будет – значит, в лесу заночуем.

Сказать – сказал, но как будем ночевать в зимнем лесу – представлял слабо.

– Так и знал. При чём здесь – «сдуваешься», «не мандражируй»… Вчера в ясную погоду еле дошли, а сейчас-то… Всю ночь мело, и сейчас стеной валит. Лучше пересидеть.

– Забыл, зачем идём? Каждый час важен, а ты пересиживать собрался. А если снег три дня будет валить? Сиди тогда, я один пойду.

– Хорош, Егор. Я же для пользы дела. Сейчас надо энергично идти, в хорошем ритме, чтобы крепатуру снять. А мы поползём еле-еле, совсем развалимся.

– Чего снять?

– Крепатуру. Боль в мышцах после вчерашнего перехода. У меня вообще ноги не гнутся, еле встал утром. А ты как?

– Нормально, – буркнул я.

– Да? Хорошо, если так, – улыбнулся Денис.

– Что значит: «если»? По-твоему, я вру, что ли?

– Что ты наезжаешь всё время? Может, хорош прикапываться?

– Я наезжаю? Я?!

– Как будто я не замечаю. – Денис смотрел мне в глаза. – Молчу просто. Тебя старшим поставили – что я буду в бутылку лезть по каждому поводу? Но предел-то есть. Что ты взъелся? На Базе же нормально всё было. Из-за того, что я тебе обуза? Ты – «человек воинский, обученный». Так больше некому, вот меня с тобой и отправили. Ты командуй, говори – чего-как, я ж не спорю.

Он так похоже изобразил Армена с его «войнскый-обучынный», что я неожиданно для себя рассмеялся. Денис тоже.

– Я не взъелся. Просто…

Ну, как я ему скажу. Он прав, короче. У нас задача – вопрос жизни и смерти, а я как пацан.

– …просто вводных много, ничего непонятно. Короче, против тебя ничего не имею. – Я тоже посмотрел ему в глаза.

– Ладно, проехали. Ты прикинь – идти километров двести. А вчера максимум десять прошли.

– Тринадцать, – буркнул я.

– Ого! Ладно, пусть тринадцать. А надо хотя бы двадцать в день делать, иначе и продуктов не хватит. В сугробах застрянем, только зря паёк сожрём.

– До Куровского полтинник примерно, – сказал я. – Оттуда полегче будет, по дорогам.

Хотя какие там дороги, занесло всё. Ещё и машины обходить. И следы. По лесу надёжней.

Мы вышли во двор. За двадцать метров ничего не видно, валило густо, большими хлопьями. У нас сразу выросли снежные шапки и белые эполеты.

– Есть примета: длинные сухие еловые веточки к метели сгибаются, к хорошей погоде распрямляются, – сказал я.

Мы посмотрели на ёлки. Чёрт лесной их разберёт, какие ветки длинные, какие короткие. Ёлка и ёлка.

– Жалко, собаки с нами нет. Когда собака в снегу валяется – метель надолго.

– Вот так, что ли? – Денис упал на спину и заёрзал в сугробе, дёргая руками-ногами. Кисти болтались точь-в-точь как собачьи лапы. Вот же ж. И крепатура ему нипочём.

Я засмеялся. И вдруг понял, почему девки рядом с ним всегда хохочут. И китаянки и… все. Он щедрый. Руки-ноги не шевелятся, а он валяется, собаку показывает.

Мне в плечо попал снежок, я ответил. Кидались, пока руки не застыли.

Вернулись в дом. После лесной свежести придавило спёртым портяночным духом. И не проветришь, тепло выпускать жалко.

– Ладно, – сказал я. – Давай посидим, посмотрим. Заодно ещё раз всё обсудим. Во-первых: вдруг мы вообще не туда идём? Вернее – туда, а там пусто.

– Исключено. Вот, смотри. – Денис махнул рукой и загнул мизинец. – Во-первых: у нас Протвино на всех план-схемах исключалось из общих протоколов. Там в советское время строили огромный коллайдер… ну, ядерный ускоритель. Целый подземный город в бетоне. И недостроили. Там они пункт управления и сделали себе на случай войны. Близко от Москвы и полная защищённость – раз. Во-вторых, эта зона в Интрофае по всем секторам была отдельным файлом с особым доступом. Даже правительственных таких почти не было. И вертолёт оттуда прилетал – три. Неоткуда больше.

Денис посмотрел на три загнутых пальца и сложил ладони в кулаки.

– Меня больше волнует, что мы делать будем? В тоннели же не полезем. Да и не подпустят нас туда, хлопнут на подходе. И где там эти входы-выходы? Особо не походишь – тем более зимой. И, главное, спросить не у кого. – Денис выпятил губы, и я опять засмеялся.

– Это как раз не проблема, – сказали. – Вертолёты у них не в тоннеле стоят. К ним дороги идут, и они неподалёку от входа должны быть, чтобы долго не ездить. Зимой-то как раз быстро найдём.

Денис подумал и кивнул.

– Да, точно. А как мы будем…

– «Война план покажет», – отмахнулся я словами Аркадия.

«Как мы будем» я не знал. И никто не знал.

– Давай тогда поспим ещё. А то крепатура эта твоя с ног валит.

– Давай. Ты ложись, я подежурю. Ты же всю ночь не спал. Кстати, слушай: я утром в той стороне, – Денис показал на север, – дым видел. Вернее – дымы. Несколько столбов высоких. Сейчас за метелью не видно. Значит, и наш дым заметен.

– Какой ещё «наш дым»? – усмехнулся я. – Помнишь, канавы копали осенью, когда оружие и еду сюда таскали? Это вьетнамская печка.

– Почему «вьетнамская»? А, кстати!.. Про печку хотел спросить, – сказал Денис. – В книжках читал про лежанки на печках, там даже вдвоём-втроём спали. Никогда не понимал и сейчас не врубаюсь – как же на ней спать? Сгоришь же.

– Да это про русскую печь – огромную, с лежанкой. Она с этот домишко величиной, – показал я руками. – Здесь, видишь, только топка и сверху плита с чугуниной. А в русской печи плита сбоку. Дым не сразу вылетает, а проходит по перетрубью, греет стены и лежанку. У бабки моей такая была. Там реально наверху спали. Бабка говорила, что такой жар для костей хорошо. Кости, мол, тепло внутри накапливают, а потом медленно отдают. Поэтому надо в бане париться и на печке спать. На зиму теплом запасаться.

Я потянулся. Приятно потянуться, когда на мороз выходить не нужно.

– А «вьетнамская» – партизаны в джунглях такие делали. Дым по канавам уходит, по дороге в ямах остывает. Потом стелется над землёй, его вообще не видно. Даже кто увидит – решит, что это торф. Здесь всю зиму торф под землёй много где тлеет. А дымы на севере – это Шушмор.

– Кто?

– Шушмор. Такая местность в самой глубине. Здешние рассказывали. Там, типа, с древности живут. Туда тропинки по болотам, никто не пройдёт. И с вертолёта их не видно. А вокруг Шушмора змей полно, чтобы никто не совался. Никто и не суётся. А сейчас и некому. А посреди их деревни – огромный шар, под два метра. Клубок из гадюк. Они этому шару типа поклоняются.

– «Шушмор»… Красиво звучит. Скажешь «Шушмор» – и на душе приятно. Змеям вообще с самой древности поклонялись. А откуда же это известно, если туда пройти нельзя?

А и точно – откуда?

– Короче, так: главное правило разведки – не отвлекаться на посторонние задачи. Шушмор сейчас не важен. Потом разберёмся.

– Понял, – сказал Денис. – Есть, сэр. Так точно, сэр: «Шушмор не важен». Это… ты научи меня портянки крутить, а?

«Дошло всё-таки?!» – хотел съязвить я, но промолчал. На базе несколько раз ему талдычили: и я, и Аркадий с Арменом, и даже Эдуард. Дядька мой всегда говорил: «Заруби себе на носу: ноги – это сердце солдата. Голова в окопах на хрен не нужна, думать солдату вредно. И есть в неё на передке всё равно нечего. Руки тоже ни к чему, спросу меньше. А вот ноги береги». В зимнем лесу снег по-любому в ботинки набьётся. Хоть в ботинки, хоть в сапоги. И идти две недели. И вообще. Нет, упёрся – это, мол, каменный век, есть современные носки: термо-, гидро-, паро- и электро. Хорошо, что портянок сюда притащили с запасом.

– Садись, – сказал я. – Ставишь ногу вот так, уголок под ступню, обёртываешь и натягиваешь. Не изо всех сил, но плотно.

Александр

Темнота. Зажмуриться и снова открыть глаза. Темнота.

Темно и снаружи, и в голове. Пустая темнота без дна и стенок. Бывает такое, когда после сна не сразу окунаешься в реальность. Но сейчас окунаться некому. Кто проснулся? Где проснулся? И реальности никакой нет.

Надо зажмуриться и снова собраться с мыслями. Не получается. Вместо мыслей – густой серый снег на чёрном фоне. И больше ничего. Даже страха настоящего нет, все приборы и провода в голове отключились. Обхватить руками голову, чтобы остановить мельтешение, зацепиться за что-то. Хоть за что-то.

У кого в голове эта серая метель? Кто проснулся?

Взрослый мужчина. Не подросток, не парень, не пацан. Хоть что-то. Сжать, потискать пальцами виски и темя – голова настоящая, реальная. Коротко пострижен, но никакой памяти о причёске нет. Какие вообще волосы на этой голове? Прямые, кудрявые, тёмные, светлые? Неизвестно. Длинные или нет? Нет, не длинные. Точно не длинные. Но и не такой ёжик. Шея ровно выбрита. «Окантовочка» – вдруг вылезло армейское слово.

Армия, служба, солдаты, расположение. Табуретки, двухэтажные койки, сапоги, форма, подшива. Запах мастики, гуталина и молодого козлиного пота. Слова известны, смысл понятен, но они не связываются ни с чем моим.

«Моего» вообще ничего нет. И меня нет. Слова и мысли летят мимо. Мимо, мимо. Никак не объединяются, не собираются вместе. Никакой картинки.

Но уже хорошо. Хорошо. Потом вернуться к окантовочке. Что-то в этой окантовочке есть. Брезжит, мелькает какой-то скользкий хвостик.

Щёки, подбородок. Всё побрито, но незнакомо, непривычно. Не так. Небрежно, неаккуратно под челюстью. Не так.

Ощупать дальше. Плечи, ключицы, живот – руки ничего не узнают. Спина на чём-то полужёстком, это тюфяк. Почему «тюфяк», а не «матрас»? Разницу понимаю, это хорошо. Но почему «тюфяк»? Комковатый и бугристый, вот почему.

Не идиот. В памяти много слов, их смысл известен и понятен. А про себя неизвестно ничего.

Снова взяться за виски, пройти пальцами вокруг головы.

Вокруг.

Круг. Шар.

Шар, бильярд. Что-то опять забрезжило, замерцало в пустоте. Держать, держать, не упустить ниточку. Бильярд, бильярд. Это важно. Это очень важно. Это ключ. Почему-то это ключ.

Ну!., ну! Пирамида из шаров. Да. Верхний шар – голова. Под ним ещё два. Два плеча – два шара. Цветной – это вопрос, полосатый – ответ. Да, да.

Вопрос вопрос… Нужен вопрос. Вытянуть руки вдоль тела и задать вопрос. Но какой? Вопросы плавают по кругу неуловимо, как рыбки на мелководье. Вроде рядом, рукой – хвать!.. и ничего. Ускользнула. Откуда рыбки в памяти? Кто проснулся, где проснулся, почему здесь? Нет, начать с простого. С простого.

Сколько прошло времени? Да, сколько дней, недель, месяцев прошло на этом тюфяке? Побрит, пострижен. Не то. Могли постричь хоть сразу, хоть через месяц.

Руки, пальцы… Ногти. Да, ногти! Пройтись по ногтям подушечкой большого пальца – все коротко пострижены. Ага, вот оно!

Вот оно! На среднем пальце после неудачного рывка двуручной пилой есть нарост. Как наплыв на дереве. Маленькая такая блямбочка. Давно, с детства. Пилу – где, как, с кем пилил – надо вспомнить. Нет, не отвлекаться, не терять мысль.

Эта штука срослась с ногтем и вместе с ним за три месяца примерно доползает до края. Откуда знание про три месяца? Это потому, что… это когда… Когда доползает до края – аккуратно выстригается и потом снова появляется внизу, у лунки.

В последний раз срезал я её неудачно, шла кровь, долго заживало. Ножницы с чёрно-белыми кольцами. Кровь, перекись, йод, ватка. Всё обошлось, и она снова вылезла у лунки. Как ни в чём не бывало. Как ни в чём не бывало, как ни в чём не бывало, как ни в чём…

А сейчас подросла, проползла полпути до края. Ага! Значит, прошло примерно полтора месяца! Эту штуку не сотрёшь, не изменишь. Узнал её, узнал. Знакомая, родная, моя. Значит, я – это я. Пилу помню, рыбок помню. Бильярд. Но кто это – я? Терпение, терпение. Значит, полтора месяца плюс-минус.

Я чуть не засмеялся от радости и поцеловал путеводную блямбочку. Мысли разбегались, разлетались. Не упустить нить, не потерять мысль! Хочется радостно смеяться. Я – есть! Я вспоминаю! Я вспомню!

Дальше пошло легче. В следующем ряду три шара, первый – полосатый, за ним – чёрный, потом цветной.

Вопрос, давай вопрос Задать правильный вопрос, чтобы получить нужный ответ.

Где я? Подо мной деревянный настил на бетонной скамье, поверх настила – тюфяк с комками. Как в армии. Как в армии… Потом, потом. Тюфяк – это забота. Чтобы от бетона не сели почки.

Но почему темно? Заботятся, но держат в темноте. Темнота – это чёрный шар. Чёрное – это враги. Не друзья, а враги.

Да, да. Значит, из-за них я ничего не помню. Что-то добавляют в еду или питьё? Но я не помню, как ел, не помню никакого питья. Неважно, потом. Осторожно повёл левой рукой – бетонная стена. Опустил правую руку и наткнулся на металлическую кружку с водой. Рядом тарелка. На ощупь – хлеб и ещё что-то мягкое.

Отлично. Просто отлично! Это не безумие, не бред и не галлюцинация. Значит, я-не знаю-кто нахожусь здесь полтора месяца. Ем, пью, хожу в туалет. Я ощупал тюфяк, штаны спереди и сзади, понюхал руку. Под себя не хожу, оправляюсь как положено.

Куда? Как? В бессознательном состоянии не встают и не ищут унитаз или дырку в полу. Получается, я просыпаюсь, ем-пью-справляю нужду. Вспоминаю себя. И перед тем, как снова провалиться в никуда, оставляю себе спасительную верёвку с узлами-подсказками. Про голову и бильярд.

Клопштосс! Клопштосс – это резкий удар. Хлёсткий как выстрел. И шар с треском влетает в лузу. Кстати, я хорошо играю в бильярд. Может быть, это важно. Любое знание сейчас важно.

В темноте и пустоте может подсказать только собственное тело. Даже, если не помнишь, чьё оно. Но оно подскажет. Не помню, как создавал эту верёвку, как вязал эти узлы. Сколько раз я вот так просыпался? Раз сорок за полтора месяца? Неважно.

Да, что-то добавляют в еду или в питьё. Но почки мои берегут. Так. А в следующем ряду шары не по порядку чередуются на «цвет-полосу». Но это неважно. Важно вспоминать.

Ощупал края тюфяка и топчан, наткнулся на выступающую шляпку гвоздя. И опять еле удержался, чтобы не засмеяться.

Вот оно! Как в детстве кричали: «Вот оно – оно!»

Кончики трёх пальцев по кругу болят и саднят. Болят от этой самой шляпки. Значит, я в тюрьме. Это не безумие, не галлюцинации. Просто в тюрьме. Я пытался найти, добыть что-нибудь для спасения, защиты, нападения. Незаметно пытался. Лёжа в темноте, расшатывал этот гвоздь. Расшатывал и буду расшатывать.

Я вцепился в гвоздь и принялся раскачивать его, тянуть и шатать. Он не поддавался, пальцы горели огнём. Я узнавал эту боль, и она меня радовала. И даже приятно было от этой боли. Подцепил ногтями и тянул, шатал, качал шляпку.

Я у врагов. Были бы друзья – уже стояли бы рядом. Ничего не болит – значит, меня не били, не пытали. Но стёрли память.

Как? Зачем? Что-то им от меня нужно. Стереть память – это непростая штука.

Что им нужно? Какая разница, если я себя не помню. Неважно.

Что я могу сделать? Ничего. Шатать гвоздь, вспоминать и держаться.

Надо забросить себе веревку на следующий раз. Интересно, дальше я прошёл, чем в предыдущее пробуждение? Или меньше? Наверное, первый раз было совсем трудно – но я этого не помню.

Если каждый раз я просыпаюсь заново и не помню себя предыдущего, значит, я не один. Значит, нас, меня – много. Я всё-таки засмеялся.

Засмеялся и стал повторять вопросы-ответы, откладывать в дальний тайник головы бильярдную пирамидку с разноцветными шарами и подсказками. Голова – главное. Главное – это голова, начни с неё, это – первый шар.

Вспыхнул свет. Бетонные стены со следами опалубки, мой топчан, мощная стальная дверь, в углу – дырка и кран. Ага, они услышали мой смех и включили свет. Значит, «они» постоянно наблюдают. Значит, я «им» зачем-то очень нужен. Жутко хотелось есть. Это хорошо. Аппетит – это хороший признак. Отказываться от еды и воды неразумно – заподозрят, начнут колоть что-нибудь.

Ничего. Проснусь и снова всё вспомню. Я смеялся и ел. Какой-то ветчинно-рубленый фарш из банки, хлеб. Выпил тёплый чай, лёг и начал засыпать, укладывая шары. Голова, окантовочка, тюфяк, блямбочка на ногте, гвоздь и боль под ногтями. Голова – верхний шар, потом два. Цветной – вопрос, полосатый – ответ. Главное – это голова…

Я изо всех сил дёрнул ногтями за шляпку, порадовался резкой боли и уснул.

Ксения

– В феврале шестнадцать исполняется – пускай замуж идёт. Хватит дурью маяться.

– Что значит: «пускай идёт»? Куда ей замуж в шестнадцать-то лет?

– Туда. Куда всем – туда и ей. Ничего нового не придумали. А что навыдумывали – то сгинуло. Егор – хороший парень, надёжный. Нечего ей хвостом крутить. Поманила – а теперь что? Пускай живут семьёй отдельно. Подальше от Василисы и Даши, чтобы скверны не набирались.

– Прекрати.

Мама возражала устало, пыльным голосом. Видать, не в первый раз это слышит.

– «Прекрати – не прекрати», а за дочерей я в ответе. А эта… Правильно говорят: от осинки не родятся апельсинки.

– Как же ты можешь?! Всегда говорил, что она – как родная тебе, а теперь – вот так?!

– Пока себя блюла – так и говорил, а теперь…

Вот, значит, как. Скверна от осинки. Догадывалась я, мама проговаривалась несколько раз.

Наверно, я должна была застыть как громом поражённая, но внутри даже не шевельнулось ничего. Вообще ничего. Как будто подсохшую болячку на колене теребила-теребила, потом колупнула – она и отвалилась. Капелька крови выступила, а боли нет. Может, много ещё вкусила бы от семейных тайн, да противно стало. Раньше бы послушала и пошла в уголке плакать. Или за сенным сараем сидеть.

– Когда захочу – тогда и замуж, – сказала я, войдя в комнату. – Когда сама решу.

А отдельно могу хоть сейчас жить. Квартир в городке полно пустых.

Вот насчёт «громом поражённая» – так это мама. Как стояла, расставив руки – так и застыла. И, конечно, при нём слова против не скажет. Зато он губы подсобрал, глаза закатил, и пошло-поехало:

– Как же ты смеешь подслушивать? Совсем приличия и совесть потеряла!

«И честь с девством», – подумала я, но промолчала. Скучно спорить, наперёд всё известно.

– Скромная жена и дева не смеет…

И замолчал. То ли забыл, то ли дар речи потерял. Лицо злое и бабье какое-то. Интересно, он мне сейчас противен стал, как узнала, что не родной, или раньше уже?

Раньше. Давно уже на него смотреть тошно. Взглядом меня сверлит, щекой дёргает, а глаза уже не благостные. Ничего, я подскажу. Тысячу раз слышала.

– «Молчание печатлеет ее уста; взоры не обращены на мужчин; походка ее благообразна, одежда ее невычурная, но простая и приличная. Не станет она смеяться с молодыми мужчинами, не станет перебрасываться острыми словами и шутками; потому что в ее сердце страх Божий. Она знает только Церковь Божию и домашнее хозяйство». Ничего не забыла?

– Да ты!.. ах ты, дрянь такая!!! В доме запру, за дверь не выйдешь! На цепь тебя посажу! С этого дня…

– Попробуй. Против меня ты герой, конечно.

И ушла к себе. Побросала в рюкзак всё свое, Денисовы бумаги и чёрным ходом на улицу. Идти вот только некуда. Не с кем поговорить.

Мама будет вздыхать: «Отступись». Лариса волком смотрит, с лета десятка слов со мной не сказала. Юля Аликова хорошая, но… Беременность тяжёло у неё идёт, да и неизвестно, что она про меня думает. И про Александра. Нет уж, не к ней.

Опять к Мин Чжу зайти, Борисовой вдове? Она мне поплачется, я ей. Невелика радость. Только с Эдуард Василичем и поговорить теперь.

Он, наверно, всё на свете знает: рассказал мне про учителей, про приёмы педагогики, про психологию ребёнка. Учителем быть, оказывается, – это не просто детям из книжки прочесть да пересказать, а потом спросить.

Коменский, Януш Корчак. Из каждой ихней экспедиции книжки мне привозит.

А то пересказывала детям учебники, а сама чувствую, что не то. Какой из меня учитель, когда ничего не знаю толком. И вообще: от ученья от одного не будет толку – что на Земле получилось из всей науки? Люди сами себя извели – вот что получилось.

Надо и учить, и сразу воспитывать. А как воспитывать? Словом Божьим?

Вон, у родителя моего слова правильные, а на деле чёрт-те что выходит. Сеют-то рожь, а вырастает лебеда. Наверно, если детей с малых лет хорошему учить – новый мир и наполнится хорошими людьми. Вот только куда плохих девать? Их что-то меньше никак не становится. Сидим на Базе, как в окружении, нос страшно высунуть.

Самой надо много читать и понимать, чтобы детей учить. Сейчас зима вроде, времени полно, а только с книгой сядешь – родитель уже идёт, проверяет. И всем недоволен, все ему плохи. Корчак с Коменским – неправославной, мол, веры; мысли их вредные и чужие.

Книжку из рук выхватил, прочитал: «Не относись к проблемам ребёнка свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен – ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта. Не унижай ребёнка!»

И раскричался, и разорался, и пошло-поехало: «Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Нагибай детям выю в юности и сокрушай ребра их, доколе они молоды».

Иногда, правда, так руки и чешутся выю нагнуть или хотя бы розог дать. Кривляке Кристине, например. Но потом вспоминаю Первое правило: «Не жди, что твой ребёнок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой» – и отпускает.

Ну, теперь-то, после такого разговора уже не будет книги из рук дёргать, отстанет от меня. А не отстанет – уйду, сама буду жить.

Шла-шла, задумалась и не заметила, как на коровник пришла. Дорожка-то одна и та же каждый день. Аркадий с Вадимом всё наладили, тепло пустили, навоз вниз проваливается, вода в поилках тёплая – красота. С тем, прежним, не сравнить.

Только эти, новые, лучше бы и не доили, чем вот так – спустя рукава. Всё швырком да броском, вымя натёрто, коров не моют толком. А над каждым не будешь стоять.

Не нравятся они мне. Стаканы ставят косо, вымя не смазывают, коровам больно. Надо Аркадию сказать, чтобы на навоз их поставил, пусть лопатами за уборщиками подчищают.

А сначала вообще отказались: не мужское, мол, это дело. Вот настанет весна-лето, будут пахать-сеять, а коров за титьки дёргать – это бабье дело. И, главное, нагло так.

Наши никогда так не сказали бы. Я возмутилась: «Почему же у Адыла мужчины всю тяжёлую работу делают, даже овец доят?»

«Вали, – говорит из ихней толпы мордатый такой, – к своим чуркобесам. Их много, тебе же нравится, когда в два смычка».

И вот, тоже: раньше и сейчас. Раньше бы слёзы сглотнула и пошла как оплёванная. А теперь знаю, что ничего не страшно. Вообще ничего. Наверное.

«Кто это сказал?» – спрашиваю.

«Ну я, – говорит Мордатый. – Повторить могу. А могу и показать. Пойдём – покажу. Гыгы».

Я шаг вперёд сделала, схватила за верхнюю губу и как дёрну вверх! Под ноздри, под ноздри. Он заорал, из носа кровь хлынула, голова откинулась, а потом раз – и сел.

Егор показал. Бить, мол, без толку, этому долго учиться надо. Говорит: «У тебя вес маленький, неудачно ударишь – потом вообще убьют. А вот несколько приёмов – нужны. За губу прихватила, а потом по носу – у тебя пальцы стальные, отключает сразу. А потом по ситуации. На капусте отрабатывай».

Надо же как вопит. Я нагнулась и ещё раз потянула за губу. Уже изо всех сил. Ух как он заорал. Получилось даже лучше, чем на капусте. Губа-то мягкая.

«Коров дои, смычок затруханный, – говорю, – развивай пальцы».

Руку об его одежду вытерла и смотрю на них. А уже и смотреть не на кого, разошлись все.

На следующее утро Лариса с Ласточкой Тун на завтрак всем сметану и сыр поставили, а новым — нет. Они возбухли, а здесь и Армен вышел.

– Инч, ара, инч? Сметанки хотите, ай кез бан? – ласково так начал, сахарно прямо. Только ноздри раздул на обычной своей приговорочке «ай кез бан» – «ничего себе».

Родитель мой, староста церковный, решил, поди, если он Армена в священники двигает, рукоположение обещает – тот в рот ему будет смотреть, а новым слова не скажет? Не-а, Армену Лариса дороже любого священства. Наплевать ему, что новые сто поклонов в день кладут.

Потом как рявкнет: «Вочхар, глухас тарар!», кулачищами волосатыми помахал, те ушки и поджали. Так-то Армен по-русски лучше их говорит, но на армянском баранами обругать страшней, конечно. И Аркадий сбоку волком смотрит.

Как миленькие пошли на коровник, да в сыроварню, да на масло. Только проще самой сделать, чем за ними пять раз проверить да десять раз напомнить.

Нехорошо. Да и вообще, у нас теперь всё нехорошо. И Егор с Денисом вчера ушли. Ушли-то ушли, а не поздно ли? Может, Александра и в живых уже нет? И сами они… Ох, лучше не думать.

– Опять думу думаете, Ксения? Что стоите? Заходите. Нина, смотри, кто к нам пришёл!

А я и не заметила, как добрела до Эдуарда с Ниной. Как он про Нину свою сказал, давно ещё: «распрекрасная моя китаяна», очень всем понравилось. Так и прижилось: «китаяны».

– Как холосо, что плисла, – захлопотала Нина. – Поесь с нами. Мы как лаз есь садимся. Айдэхуа, скази Кэ-се-ни: «Надо есь».

«Эдуард» по-китайски «Ай-дэ-хуа», «Александр» – «Али-шань-дэ», «Денис» – «Дань-ни-сы», а меня зовут почти как и на русском. Мы сначала смеялись, а теперь сами часто по-китайски друг друга зовём. Китаяны на русском говорят в сто раз лучше, чем мы с ними на китайском. Только некоторые буквы у них не получаются.

Буквы не выговаривают одинаково, а речь у всех разная – кто у кого учится. У Эдуард Василича речь красивая, как по писаному, и у Нины так же. А Мин Чжу – как её Борис покойный; всё перепутано, обрывками да культяпками. Новым смешно.

А Юли Аликовой нет, я уж и забыла, как она говорит.

– Спасибо, я есть не хочу. Правда, не хочу.

А Нина уже тарелку с лапшой передо мной поставила.

– Отказ не плинимает. Невозмозно не хотеть. Это зе с класным пелцем, твоя любимая.

– А вот, скажите, – говорю, – бывает такое, когда один человек… То есть не в смысле «один» – число один, а… а… А можно, я у вас переночую, – вдруг сказала я и заплакала.