Czytaj książkę: «Тарикат»

Глава 1

12-й год Хиджры ¹

Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного.

Меня зовут Нурислам аль-Мисбах, что означает «светоч Ислама», и хотя я еще помню свое прежнее имя, но теперь хотел бы его забыть. То имя было чужим и говорило лишь о том, что я останусь рабом до скончания веков. Моя мать была рабыней богатого мединского купца, они называли ее Абда, и настоящего ее имени я не знаю. Как не знаю и имени своего отца, и даже того, родился ли я в Медине или же мою мать продали в рабство уже вместе с ребенком.

Моя мать была болезненной, годы тяжелого труда изнурили ее слабое тело, и однажды, почувствовав приближение смерти, она приняла решение. Все дело в том, что к тому времени мне исполнилось восемь лет и хозяин дома решил готовить меня в евнухи своего гарема. Моя мать, измученная подневольным трудом, покорная и молчаливая, вдруг взбунтовалась. Я был ее единственным сыном и единственным близким человеком, и сама мысль о том, что я буду искалечен чужой злой волей, лишила ее сна. И тогда кто-то из слуг или пришлых торговцев шепнул ей, что один добрый человек выкупает из рабства тех, кто примет ислам.

Наша жизнь проходила в доме, окруженном высокой глиняной стеной. Я не помню, чтобы когда-нибудь выходил в город. И, конечно, мы знать не знали, что существует какое-то слово, освобождающее рабов. Но тот же добрый человек обещал матери, что сам переговорит о нашей судьбе и потом передаст решение.

Через несколько дней он вернулся и ночью провел какой-то обряд, пошептал что-то, передал ей кусочек шелка с письменами и велел предъявить его тому, кто придет за нами. «Считайте себя свободными», – сказал он на прощание. Так и случилось.

Однажды в доме появился человек – опрятно одетый во все белое, с рыжеватой бородой и связкой бус в руке. Когда нас обоих позвали к хозяину, матушка, увидев незнакомца, разрыдалась, почему-то решив, что нас перепродают другому господину. И вправду, человек этот заявил, что покупает нас обоих, и даже начертил палочкой, испачканной чем-то черным, знаки на толстой белой пластине, которую здесь называют варак, что означает «лист дерева», но им не является. После этого он предложил нам собираться и идти с ним. Но что нам собирать, мы ничего не имели и могли унести только то, что было на нас надето, – рабские лохмотья.

Тогда я впервые попал на шумные улицы Медины…

Я сижу в комнате за низеньким столом. Горит масляная лампа. Резная створка окна открыта в ночной сад, из которого не раздается ни звука. Тяжелая жаркая ночь после знойного дня. Лампа затенена тонкой доской с вырезанными изображениями восьмиконечных звезд, их слабые, подсвеченные огнем силуэты ложатся на неровную беленую стену прямо над ложем моего учителя. Но даже этот свет слишком ярок для его усталых глаз. Я уже потерял счет этим ночам, которые провожу в одиночестве, прислушиваясь к слабому дыханию больного, и позволяю себе уснуть лишь на мгновение, когда измученная моя душа требует забытья. Но не получаю желанного отдыха и снова пытаюсь писать, чтобы заполнить пустоту ума и дать работу рукам. Но теперь эта работа перестала приносить мне радость. Я знаю, что должен переписывать Куран снова и снова, пока эта священная книга не окажется у каждого, кто выбрал свой путь. Но сегодня я трижды беру калам и снова кладу его на стол, и предаюсь своим мыслям, потому что невольные слезы застилают мои глаза и не дают увидеть строки. Но я знаю, что последние написанные мной слова на этом листке таковы: «Он Тот, кто сотворил вас из глины и определил для каждого срок жизни». Я понимаю это, но никак не могу смириться. Не хочу мириться, хотя это похоже на бунт против Аллаха. Но мне слишком мало лет, я еще ничтожнейшее существо из живущих. И поэтому не могу принять неизбежное.

…Тогда я впервые попал на шумные улицы Медины. Новый хозяин привел нас в большой дом, где было много женщин и детей. Мужчины тоже были, но они располагались в другой половине. Дом этот напоминал временное пристанище для тех, у кого нет своего жилья. В первые дни я только ел и спал и никак не мог почувствовать себя отдохнувшим после сильного потрясения. А через неделю мою мать завернули в белую ткань и положили на табут². Когда ее унесли, я понял, что остался один, несмотря на множество людей вокруг, которые продолжали обо мне заботиться.

Еще через несколько дней меня позвали на мужскую половину, где старик с пергаментной кожей и большой белой бородой показал мне книгу и спросил, умею ли я читать. Такие закорючки и линии я уже видел не раз. И на стенах домов, и на черной доске в кухне, где повар того богатого дома для чего-то их рисовал каждый день. Но я не понимал, для чего он это делал, хотя и находил рисунки красивыми. Поэтому я просто промолчал, и он снова меня спросил: «Ты хочешь научиться читать?». Я только кивнул, потому что старик, по-видимому, предлагал мне научиться разбирать эти рисунки, а это означало, что они кроме красоты имеют и другой, тайный смысл. Именно в тот день я вдруг понял, что в мире кроме того, что я вижу и слышу сам, существует и еще что-то, чему нужно учиться.

В доме на мужской половине была одна просторная комната, которую называли медресе. Каждое утро мне надлежало туда являться и несколько часов проводить там за изучением чтения и письма. Со мной учились еще пять мальчиков разного возраста.

Не могу передать своей радости, когда я понял, что красивые закорючки – на самом деле слова. И любой человек может записать свои мысли и передать их другому, любому, кого даже не знает.

Чтение и письмо перемежались молитвами и подвижными играми во дворике у медресе. Кроме того, нам прививали любовь к чистоте и опрятности. Я оказался в другом мире, где было место не только монотонной тяжелой работе, но и простору для размышлений, учебе и развлечениям и, самое главное, осознанию всеобъемлющей любви Аллаха к своим созданиям.

***

Я смотрю в окно. Теперь на черном бархатном небе видна звезда. Маленькие звезды есть всегда, а вот эта – огромная, словно бы двойная – появляется в это время года всегда в один и тот же час. Не очень давно мы с учителем посетили викалу³, где остановились пришедшие с караваном торговые люди. Он выбирал скромные повседневные вещи для самых бедных мусульманских семей: толстую простую ткань, из которой шьют нижние рубашки, шелковистую – на платья для женщин, и пестрые платки. Но караванщики привозили не только вещи и драгоценности, они везли также и удивительные рассказы о других странах, и новости, и даже книги на неизвестных языках, которые потом особые люди переписывали по-арабски.

В тот день, ожидая, пока учитель закончит все дела, я начал откровенно скучать. Устав от впечатлений и от пестроты выставленных товаров, я по какой-то природной скромности не решался присесть на расстеленные по всему двору ковры. Поэтому просто прислонился к резному столбу, поддерживающему навес. И тут услышал разговор. Один из караванщиков рассказывал о том, что все наши жизни подчинены движению светил в небе. И что каждая звезда на самом деле – это мир. Точно такой же как наш. Его рассказ казался таким странным и захватывающим, что я забыл обо всем на свете и даже не заметил, что рядом стоит учитель. Обернувшись, я понял по его лицу, что он не впервые слышит об этом и даже кивает, соглашаясь с тем или иным словом. Всегда оказывалось, что он знает больше, чем я могу предположить.

Когда мы уходили, он вложил мне в руку подарок. Специально купленные для меня четки – связку крупных бусин, нанизанных на шелковую нить, переходящую в пышную кисточку в месте соединения. Бусины были выточены из какого-то зеленоватого камня с темными прожилками и довольно тяжелые.

– Перебирай их во время молитвы, – сказал учитель. – Так ты будешь знать счет словам и понимать их ценность, а руки твои не будут пребывать в праздности, напоминая, что кроме небесного есть еще и земное.

Я смотрю в окно. И яркая двойная звезда напоминает мне о том дне. И четки – вот они, лежат на столе, отполированные моими пальцами. И тускло блестят в свете лампы. А мои руки помнят их вес и ощущение от прикосновений, а уши помнят легкий стук передвигаемых бусин. И это обыденность. А звезда – она как была далекой и непостижимой, такой и остается. И поэтому я не могу понять, почему человеческая жизнь может зависеть от этого холодного светила, чуждого моей душе?

***

…к осознанию всеобъемлющей любви Аллаха к своим созданиям. Так прошел год. Я быстро постигал науку чтения и письма. И вскоре мог сходу записать без ошибок любую фразу наставника. Думаю, что стал лучшим учеником в медресе, но там было не принято возносить кого-то над другими. И поэтому мне и сейчас трудно понять, за какие заслуги меня отвели в дом будущего халифа Медины. Я помню то утро. Наставник разбудил меня, сам умыл, жестко растерев кожу лица натруженными шершавыми руками, и сам помог одеться с особым тщанием. На все мои вопросы он не отвечал, лишь отмахивался, но было видно, что он просто сияет от радости.

Мы прошли по бедным глухим улочкам, огороженным по обеим сторонам высокими глиняными стенами. Люди не любят, когда любопытные смотрят с улицы на их жизнь. Ни одно окошко не выходило на улицу, но за стенами виднелись кроны деревьев и крыши домов – иногда повыше, иногда пониже. Над резными деревянными калитками часто была достроена еще одна комната, но и ее окна выходили во двор.

Мы проделали долгий путь и наконец вышли к строящейся мечети Ан-Набави, будущему месту захоронения великих мужей ислама. Но ее стены еще не поднялись настолько, чтобы скрыть черный куб, как мне объяснил наставник – точное, но маленькое повторение Каабы, что находится в Мекке. В настоящей Каабе был скрыт небесный камень, и когда-то возле нее молился пророк Ибрагим. Для здешних мусульман это было временное святилище, и внутри был заключен аль-Куран, а не камень. Не знаю, была ли необходимость строить здесь вторую Каабу, но Мухаммад всегда хранил в своем сердце частицу родной Мекки и пожелал иметь вот такое напоминание о своей молодости и о том дне, когда он пережил одно из самых ярких своих видений. Он же и руководил работами по строительству мечети.

– Возможно, когда-то ты увидишь Пророка, – утешил наставник, заметив мое любопытство. – Иногда он приходит прямо сюда.

И мы направились через базарную площадь к огромному строению из грубо обработанного камня. В этом доме я и должен был поселиться.

Двери нам открыл охранник и на вопрос наставника ответил:

– Господин ждет вас.

Нас провели по длинным коридорам в просторную комнату с традиционными нишами в стенах, где вместо металлических кувшинов и глиняной посуды громоздились горы пожелтевших свитков и книг. Тут же стояли несколько столиков с письменными принадлежностями и пара резных ширм из драгоценного палисандра, выставленных словно для украшения простой белой стены. «Этот человек богач, раз имеет такой большой дом, – подумал я. – Но почему же тогда здесь нет ни сводчатого цветного потолка, ни позолоты, ни росписи, как принято в других богатых домах?»

Так размышляя, я не заметил, что в комнате появился очень худой и сутулый человек с глубокими, будто бы горящими глазами. Его седая аккуратная борода была почти одного цвета со светлой кожей лица. Приложив ладонь к груди, он произнес приветствие. Мы с наставником ответили вразнобой. Тогда человек обратился ко мне:

– Ты знаешь меня? Мое имя Абу Бакр.

Я вспомнил своего товарища по медресе – Бакра – и простодушно спросил:

– Ты – папа Бакра?

В его глазах сверкнули искорки, и он тихо рассмеялся.

– У меня нет сына по имени Бакр. Но мои родители думали, что он непременно будет, поэтому меня так и назвали. Но до сих пор ни одного своего сына я так и не назвал Бакром. А как зовут тебя?

– Абд-аль-Фарид, – быстро ответил за меня наставник.

Я резко повернулся к нему и ожег недовольным взглядом. Абу Бакр заметил мое движение:

– Почему тебе не нравится твое имя? – спросил он.

– Это не мое имя, господин, – ответил я. – Это имя того человека, рабом которого я был. «Раб Фарида» – вот что оно означает. Когда-то у меня было свое имя, но я его не помню.

– Да, «абд» – это раб, – согласился Абу Бакр. – Но мое второе имя, данное мне Пророком, да продлятся его дни, – Абдаллах.

– Я хотел бы быть рабом Аллаха, но не желаю быть рабом человека! – выпалил я с горечью и тут же спохватился, решив, что ответил совсем уж невежливо. К тому же, наставник очень чувствительно наступил мне на ногу, дабы прекратить дерзкие речи.

Но мне показалось, что такой ответ Абу Бакру понравился.

– Что ж, – сказал он, – имя поменять нетрудно. Гораздо труднее дорасти до него. Ты умеешь читать и писать?

– Он мой лучший ученик, – заверил наставник.

– Я беру его, – сказал Абу Бакр. – Мне нужны переписчики Курана, много переписчиков. И даже если ты не обучил его всему, я буду учить его сам.

С тех пор я и остался в его доме. И хотя все называли его Аль-Сиддик, что означает – «правдивый», я обращался к нему по-другому. Я называл его муаллим – «учитель». И это скромное обращение было для него ценнее, чем сотни пышных титулов.

***

Я знал, что муаллим был другом Пророка, но, к сожалению, сам я никогда с Посланником так и не встретился. К тому времени он уже был тяжело болен и почти не выходил из дома.

Но только сейчас, в эту душную ночь, я вдруг выныриваю из своего туманного детства и понимаю, что не полностью воспользовался своим счастьем в эти три года. Понимаю, что с трудным дыханием больного задыхается и целый мир, тот мир, о котором будут помнить веками, но никогда-никогда не смогут его воскресить. Будут другие люди, другие последователи, передающие благоуханный цветок веры из рук в руки. Будут и те, кто пожелает исказить учение Пророка к своей выгоде. Но начальные времена получения истины из первых рук никогда уже не повторятся. Почему я не был настойчив? Почему не упросил муаллима отвести меня к Пророку, дабы получить благословение из его рук? И почему я не был настолько внимателен к словам самого учителя? Ведь как часто вместо того, чтобы слушать его каждое слово, я замирал, глядя в окно на какую-то птицу, которая вдруг привлекла мое внимание. Вот так сиюминутный интерес к чему-то пустому и незначащему лишает нас иногда драгоценной крупицы познания.

Но учитель ни разу меня за это не отругал. Наоборот, он часто приносил и дарил мне всякие забавные вещицы, привезенные караванщиками из дальних стран. И сам смеялся как ребенок, наблюдая за тем, как длинноногая птичка с прозрачным животом наклоняется к чашке с водой, будто бы пьет. Или вдруг подносил к губам глиняную свистульку в форме верблюда и оглушительно свистел на весь дом. Он утверждал, что «дитя – это радость Аллаха. Люди говорят: “Родился ребенок – пришел новый гость в дом”. А гостю положено давать все самое лучшее. Поэтому целых двенадцать лет дитя живет гостем. И только потом становится хозяином».

Но я был к себе гораздо строже и всякий раз после каждого, как мне казалось, легкомысленного поступка корил себя за это. Как-то раз, заметив мое подавленное состояние, учитель рассказал мне известный хадис⁴ о своей дочери Аише и крылатой лошади:

«Однажды Аиша играла со своими куклами. И вдруг в ее комнату зашел Пророк.

– Что это? – спросил он, указывая на кукол.

– Мои куклы, – ответила Аиша.

– А кто это в середине?

– Лошадь.

– А что у нее на спине?

– Крылья.

– Лошадь с крыльями? – удивился Пророк.

– Разве ты не знаешь о том, что у Сулеймана⁵, сына Дауда, была лошадь с крыльями? – спросила Аиша.

Посланник Аллаха рассмеялся так, что стали видны его коренные зубы».

– Аллах не запрещает игры и развлечения, – добавил учитель.

И тем самым снял огромную тяжесть с моей души. Потому что теперь я мог сам выбирать – стремиться ли к истине или терять время в пустых развлечениях, мой выбор уже не зависел от Аллаха, а только от меня самого.

И я прилежно учился, часто забывая даже поесть, и отходил от книги только тогда, когда уже совсем темнело и глаза начинали болеть от напряжения. Я перечитал все книги, какие только обнаружил в доме Абу Бакра. И это были труды не только арабских мыслителей, но и переводы книг и свитков, привезенных из дальних стран. Но, несмотря на прилежание, в силу своего возраста я не мог упорядочить полученные знания, и они оставались в памяти лишь обрывками сведений. Многое я просто не мог понять, но за разъяснениями ни к кому не обращался из страха быть уличенным. В чем? Не знаю, но думалось мне, что я делаю что-то не совсем правильное. Но пусть Аллах простит меня за это, ведь он сам определил время труда и время отдыха. А каждый отдыхает так, как ему больше нравится. Но иногда силы покидали меня, и тогда я просто замирал, невидящими глазами глядя в пространство. Помню, что в тот период я плохо спал, и между сном и явью меня посещали таинственные видения. А потом Пророк покинул наш мир, и Медина для меня опустела. Если я еще надеялся когда-то увидеть его, то теперь моим надеждам пришел конец.

Абу Бакр был назначен халифом. И это он объявил по всей Медине трехдневный траур в соответствии с поучениями Пророка. И велел соблюдать приличия – не рыдать в голос, не рвать на себе одежды, потому что это – обычай неверных. В доме тоже был объявлен траур, запрещены любые работы. И чтобы домочадцы не совершили харам⁶ и не поддались чувствам, решено было собрать всех вместе в комнате муаллима и вспоминать Пророка с радостью. Три дня учитель толковал суры⁷, рассказывал хадисы и притчи. И вспоминал то, что довелось ему пережить вместе с Пророком. Это были спокойные дни, слегка окрашенные печалью. Но и в печали, как повелел Посланник Аллаха, люди должны обретать радость.

До сих пор я помню рассказ учителя о том, как Пророк произнес свою первую проповедь. Это случилось за три года до Хиджры. История не стала хадисом, и хотя мы знаем содержание этой первой пятничной проповеди, но в записях не осталось рассказа о том, как это произошло.

Абу Бакр рассказал ее просто как ближайший друг и обычный человек. В тот день он решил зайти в гости к Мухаммаду и почти возле его дома заметил большое скопление людей.

«Там были люди всех возрастов – и старцы, и дети. Я увидел в центре толпы Мухаммада, он был одет в чистую белую одежду, которую с недавних пор носил только по пятницам. Он всегда утверждал, что Аллах любит белый цвет. Поэтому на фоне разномастной толпы он сильно выделялся, и взгляд любого невольно обращался к нему. Я заметил, что его огромные глаза обращены к небу, и правая рука его тоже поднята вверх и словно бы указывает на что-то невидимое человеческому взору. Он громко говорил, то возвышая голос, то понижая его. И не обращал никакого внимания на тех, кто смеялся над его словами или кричал что-то непристойное. А таких было немало. Но были и те, кто внимательно слушал, впитывая каждое слово.

Когда я пригляделся внимательнее, то понял, что Пророк пребывает в каком-то другом мире. Такое с ним случалось во время откровений, которые он получал. В эти моменты он словно отрешался от всего сущего и беседовал с ангелами. В эти минуты он никого не узнавал и странным образом преображался. Так было и в этот раз. Но всегда, где бы такое состояние его ни настигало, рядом находился кто-то из своих. Чаще всего Хадиджа, которая в эти минуты охраняла его от любой опасности и лихих людей. Только на ее голос он мог отозваться и только ее руку чувствовал в своей.

Но сейчас он был совершенно один. И, испугавшись за его жизнь, я направился к дому, чтобы привести кого-то из близких.

Калитка была приоткрыта, и, войдя, я сразу же увидел Хадиджу, которая во дворе пекла тонкие лепешки. Перед ней стоял над углями перевернутый казан, а темные натруженные руки были присыпаны мукой.

– Эй, Хадиджа, – крикнул я, от волнения позабыв обычное приветствие. – Твой муж на улице смущает народ. Он что – решил стать факиром?

Хадиджа подняла на меня глаза и произнесла:

– Ас-саляму алейкум!

– Ва алейкум ас-салям! – ответил я, не обратив внимания на то, что первым должен здороваться вошедший. Мне было не до того.

– Что с моим мужем? – спросила она, не выказав ни малейшего волнения. – Где он?

– Возле дома. Но я боюсь за него.

Она предложила мне присесть, указав на глинобитное возвышение, застеленное ковром.

– Но Мухаммад… – начал было я.

– Он сейчас вернется, – ответила она безмятежно.

И, действительно, через какое-то время скрипнула калитка.

– Абу Бакр! – радостно вскричал Мухаммад.

Он был необычайно оживлен. Огромные глаза сияли, он постоянно шутил и громко смеялся.

На голос отца из дома выбежала Фатима. Он подхватил ее, подбросил вверх и усадил рядом с собой. Хадиджа невозмутимо продолжала печь лепешки к обеду. И тогда я решился спросить Посланника Аллаха о его публичной проповеди. Ведь до сих пор он проповедовал только для своих и никогда не пытался обратить в ислам посторонних.

Мухаммад ответил незамедлительно и открыто:

– Дело в том, друг мой, что я теперь – истинный пророк. Было мне сегодня ночью видение. Привиделось мне, что лежу я во дворе мечети, прислонившись спиной к Каабе. И вдруг появляется передо мной Джибриль. А потом я вскочил на Бурака…

– Ты купил лошадь? – удивился я.

Мухаммад опять рассмеялся.

– Его привел Джибриль. И мы полетели в Иерусалим.

– Полетели?

– Да, у него есть крылья – два крыла. Ведь Иерусалим далеко, а нужно было успеть до утра. И там Джибриль провел меня через семь небес. Я встретил пророков Адама, Ису, Ибрахима, Мусу, Яхью, Харуна, Юсуфа, Идриса и провел с ними общую молитву. Я руководил этой молитвой. И сказали мне, что я буду последним пророком на земле и так пророчество закончится.

– А что было потом?

– Потом передо мной снова появился Джибриль. И были у него в руках две чаши – одна с молоком, а вторая с вином. Я выбрал молоко и снова вознесся на небеса, где ангелы вынули мое сердце и омыли его, сделав чистым на веки веков.

Эту историю я потом слышал много раз, и Пророк никогда не менял в ней ни слова, но люди все равно не верили ему. И тогда я решил проверить его правдивость и попросил описать мне Иерусалим, потому что уже там бывал. Он описал все в точности. Я сказал: «Ты говоришь верно. Я свидетельствую, что ты – посланник Аллаха». И с тех пор всегда свидетельствовал, что Пророк говорит правду. И за это мне присвоили имя Аль-Сиддик, что означает «правдивейший».

Абу Бакр умолк, словно вновь переживая все, что случилось. А потом вдруг обратился ко мне:

– Нурислам, помнишь ли ты первый аят⁸ семнадцатой суры?

Я взволнованно вскочил и, боясь ошибиться при таком скоплении людей, медленно произнес, четко выделяя каждое слово:

– Восславим Аллаха и превознесем Его величие, отвергая от Него все, что не подобает Ему! Это – Он, кто содействовал рабу Своему Мухаммаду совершить путешествие из Неприкосновенной мечети в Мекке в мечеть «отдаленнейшую» в Иерусалиме, где Мы даровали благословенный удел жителям ее окрестностей, чтобы показать ему путем Наших знамений, что Бог один и Он Всемогущ. Поистине, Аллах Единый – Всеслышащий и Всевидящий!

Это было восхваление Бурака. Коня или мула с крыльями, который принял немалое участие в том ночном путешествии Пророка. Потому что истинный мусульманин знает, что к Аллаху обращены все – люди, животные, солнце, небо, растения. Все, что живет и произрастает, все, что есть и будет во веки веков. Ведь даже маленький воробей, обиженный человеком, может воззвать к Аллаху и просить у него помощи. «Все животные на земле и птицы, летающие на двух крыльях, – всего лишь подобные вам сообщества».

Мухаммада похоронили в комнате Аиши – пристройке в задней части мечети Ан-Набави. С тех пор это помещение стали называть Худжра ас-Саада – «Комната счастья». Потому что каждый, кто посещал прах Пророка, испытывал счастье, а не скорбь.

***

Из окна тянет прохладой, скоро рассвет. Масло в лампе почти выгорело, и огонек стал совсем маленьким и синюшным. Я размышляю на тем, стоит ли заправлять лампу заново или уже дождаться восхода солнца.

И тут я слышу, что учитель зовет меня, он очнулся и внятно произносит мое имя. И хотя он говорит очень тихо, я вздрагиваю, словно меня застали за чем-то неприглядным. А ведь и правда – вместо того, чтобы заниматься перепиской, я всю ночь проблуждал в воспоминаниях. Но я рад, что учитель очнулся, ведь он уже два дня не приходил в сознание.

Зато теперь можно отвлечься от мыслей о лампе и просто-напросто налить в нее масло. В комнате совсем темно.

Я подхожу к больному:

– Муаллим, подать воды?

И, не дожидаясь ответа, приподнимаю его голову и подношу к губам глиняную чашку с подсахаренной водой. Учитель делает несколько глотков и откидывается на подушку. Он очень исхудал и кажется меньше ростом, и необыкновенные, красивые черты его лица кажутся вырезанными из слоновой кости.

– Нурислам, – снова говорит он, – я много думал о том, что будет с тобой после моей смерти. Ты еще ребенок и, несмотря на тяжелое детство, не знаешь, что жизнь бывает очень суровой. Дети воспринимают каждый день как вечность, а старики не успевают подняться с постели, как уже снова пора ложиться спать. Время несется вскачь все быстрее и быстрее, и поэтому ребенка можно научить многим знаниям, а старика – нет. И я передал тебе все, что смог. Остальное ты будешь находить сам, если продолжишь учиться. И не вздумаешь откладывать все на потом. Потому что потом у тебя не останется времени, чтобы выполнить волю Аллаха и отдать людям все то, что ты должен им отдать. Каждый приходит в мир со своей задачей. Садовник растит сад, караванщик путешествует. А ты пришел для того, чтобы распространить волю Аллаха и сообщить людям, что Мухаммад – пророк Его.

Я выслушиваю наставление и думаю о том, что уже не услышу ничего нового. Все это я слышал много раз. С таких наставлений начиналось каждое занятие. И слова эти казались обыденными, как журчание ручья или пустынный ветер, пересыпающий песчинки. Но учитель, словно прочитав мои мысли, умолкает.

– Ты сам все это знаешь, – лишь добавляет он.

Он просит воды и, отдышавшись, снова начинает говорить:

– Я рассказывал тебе много чего. И хадисы, и притчи. Но всегда старался как можно меньше рассказывать что-то из жизни Пророка, то, что считается недозволенным. Мы дружили много лет. Вместе ходили с караванами. Делили последний кусок лепешки и последний глоток воды. Мы даже породнились. Впрочем, наша жизнь изначально почти не отличалась от жизни других людей, и только на пороге старости все поменялось.

Однажды в доме Пророка собрались его последователи. Он очень любил принимать гостей и обычно говорил, что гость является проводником в Райские сады. Каждый мог зайти в его дом с подарками или без них, но в любом случае он встречал радушный прием и обильную трапезу. Конечно, самым интересным в этих собраниях были не жареный барашек или фаршированная тыква – все это было выше всяческих похвал, – а долгие умные беседы и мудрые речи самого Пророка.

В тот вечер мы сидели во дворе на деревянном настиле, застеленном коврами с разбросанным там и сям узорчатыми подушками. Нас было немного, все были между собой знакомы и все были последователями учения Пророка, мир ему и благословение. Происходило все это уже после вечернего намаза, поэтому было почти темно, но в дом заходить не хотелось, и мы продолжали оставаться во дворе, чтобы получить хоть немного прохлады. Хадиджа и Зейнаб постоянно приносили новые подносы с едой и ловко убирали опустевшие. Молча наполняли щербетом кувшины, подносили свежую воду для омовения рук, а потом так же молча и бесшумно исчезали. Хотя на самом деле где-то в тени чутко следили за тем, не понадобится ли что-то гостям. Кое-кто уже поднялся и прохаживался по двору, желая немного размяться. На стене дома были закреплены факелы, наполовину прикрытые металлическими колпаками с прорезанным орнаментом, через который проникал свет. Из-за чего часть двора и белая скатерть казались узорчатыми. Мы могли видеть все, что происходило в их свете, но остальное пространство казалось еще более темным. Особенно мрачными стали деревья и кусты, густо посаженные вдоль забора.

Я тоже хотел подняться, чтобы немного размять ноги, но в это время Зейнаб принесла большое блюдо с хурмой. Это были продолговатые огромные плоды ярко-оранжевого цвета. Она осторожно, стараясь никого из нас не коснуться ненароком, поставила поднос в самый центр и тут же отошла. Я посмотрел на поднос. Игра света превратила хурму в расписные керамические сосуды, сложенные горкой, гладкие бока которых под сетью черной тени пылали с одного бока нестерпимо ярким оранжевым светом. Живым светом живого огня. Очарованный этим зрелищем, я на некоторое время выпал из общего разговора и даже перестал слышать голоса окружающих. Вид необыкновенной хурмы вызывал едва ли не трепет. И хотя я понимал, что все это лишь иллюзия, но никак не мог перестать смотреть на нее. И тут случилось что-то странное. Ягода, венчавшая аккуратную горку, вздрогнула, повернулась и скатилась вниз. А потом покатилась дальше, словно желала сбежать, но у самого края была подхвачена чьей-то рукой, с пальцев которой свисали четки. Это Пророк, хвала ему и благословение, поймал непослушную ягоду и снова водрузил ее на вершину горки. Тут видение рассеялось, и мне стало стыдно за свою чувствительность. Вместо того чтобы слушать и внимать божественным истинам, я, как сладострастный бездельник, любовался формами и изгибами ягод. Может быть, если бы на месте их были танцовщицы, то такое поведение не показалось бы мне глупым. И, наверное, оно не показалось бы глупым всем остальным. И точно, что никто бы из них не спросил меня, как спросили в тот раз: «Абу Бакр, что с тобой? Ты будто грезишь наяву? Ты получил откровение?»

Я принужденно рассмеялся и ответил так же шутливо:

– Красавица хурма свела меня с ума.

– Значит, нужно ее скорее съесть, поэт, – посоветовал Пророк и потянулся к блюду.

Но тут верхняя ягода опять вздрогнула, шевельнулась и покатилась вниз. И снова Пророк подхватил ее. Поднес к глазам и застыл, как случалось с ним в минуты бесед с ангелами. Все замерли, опасаясь помешать ему даже слишком громким дыханием. Усман даже палец к губам приложил.

Ягода в руке Пророка между тем наливалась цветом, казалось, что она даже светится ярче, чем огонь. Но Пророк не отбросил ее и не стал дуть на пальцы. И тогда я подумал, что мне все только кажется. Я был во власти каких-то иллюзий и даже видел, как оранжевый плод пульсирует на его ладони словно сердце, только что извлеченное из чьей-то груди.

И тогда он сказал:

– Эта хурма предназначена для мусульманина Джалаладдина, который родится на шестьсот лет позже меня. Кто из вас передаст эту ягоду хозяину?