Czytaj książkę: «Отражения отторжений»

Czcionka:

ISBN 978-5-0059-1077-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Моя гранитная плита

Моя гранитная плита
Озарится светом тоннеля,
По которому иду полжизни,
Еще половину – бегу.

Дисперсия света.
Шум и смерть.
Интерференция конца.
Я мифическое, космическое легкое,
И я скован. Парабиоз извечный.
Пространство прострации.
Я в больничной койке.
Я сбит.
Я сумасшедший.
В ремнях. Избит.

Тень самого себя,
Лишь. Тень.
Блуждаю в беспамятстве.
Я весь – без памяти.

Квадратный огонь

«Квадратный огонь полз по стене»
И искал рассветного пламени взгляд.
Трудно искать нечто,
Выходя за пределы окна.

И я делаю то же, и падаю
В запах вечной сирени весенней,
В фиолетовые кущи, там,
Где закаты – не лава.
Где рассветы – не мутные,
Пурпурные. А те, что первые —
Алые. Оранжевые.

Квадратный огонь полз по стене.
Прямо к потолку.
Прямой курс на вечность,
Минуя кроватный ворох одеял,
Меня минуя и
Тени в петлях.

Квадратный огонь полз по стене,
Спасая нас всех и
Дух противоречий.
Недвусмысленный,
Как вечер осенний и ветреный.
Не то хлыстом, не то огнем
Бьющий, враждебный. Отеческий?
Возможно.

Квадратный огонь полз по стене,
Быть может, первый,
Но я и не помню иных.
А, значит, последний.

Настоящее

Я пишу стихи свои

И упиваюсь.

Становится мальчику легче и только потом

Я напиваюсь. Я упиваюсь.

Минус эмоций – качество рифм.

Я достану до звезд, потрогаю солнце, но

Потом ставлю точку и

Все окончено – очередь из

Творений в стол.

Очередной поэт для одного стиха рожден,

Но помер и тот, и этот, и тот позапрошлый.

Писать дурак ведь каждый сможет.

Просто сложи два слова в два —

И вот, четверостишие.

Лучшие из нас застрелены, отравлены, повесились. Или повешены.

Живые же остались и лишь дрочат на смерть.

В стремлении стать лучше, они забывают,

Что не обязательно лучшим было подыхать,

Не обязательно лучшим нужно писать.

Но пишут же, и от тоски, от счастья.

Кто пожестче, кто послаще. Приторно.

Ванильно.

Блевать охота.

Настоящее рождается только в крови и боли,

Только с криком и в муках.

От мыши до Человека.

От стихотворения до Поэта!

Парабиоз

Парабиоз межзвёздный в пространстве
Стар стал, истерт.
Мы сидим с ним на кухне
И глядим в упор:
Один на второго,
Второй на одного.

Вот и загадка,
Кто первый был из нас здесь
И сколько здесь вообще людей.
Кто что сотворил и натворил
За жизнь и
Кто последним все-таки
Уйдёт.

Я через мусор иду и
Стены сжимаются.
Нечем дышать.
Света немного бы.
Тогда я увижу в этом
Шуме и мусоре,
Что все же, по костям иду.
По скелетам в шкафу.

На подлодке стены эти,
А она все ко дну и ко дну.
А я никак не тону.
Ведь огонь не тонет.
Океан не сожрет.
Я либо нечто хорошее,
Либо пустое ничто.

Я так часто

Я так часто смотрел на синее небо,
Что потерял сырую землю из-под ног.

Я так часто задирал свой нос,
Что не чувствую ничего, кроме ветра.

Я так часто залипал на рассветы,
Что разучился ценить закаты и
Вовремя пытаться их застать.

Я так часто и много начинал,
Но ничего еще за четверть века
Не довел до конца.

Я заплываю, забегаю и взлетаю,
Но в середине пути
Я остаюсь в текстуре застрявшим.
Куда бежать, что делать теперь дальше.

Я так часто раздавал всем советы,
Но ни одного не сделал для себя,
Потому что нет хуже чего-то,
Чем чужие советы.

Я так часто называл себя
Для себя же чужим,
Что не мог бы принять и
Собой же выдуманный под рассветное огниво совет.

Я так часто, что рябит в глазах.
Я так много, что тошнит даже родных.
Все остальные как-то растворились
И научились исчезать.

Я так часто остался с собой и
В жизни для себя стал
Себе и другом, и братом, и отцом.
Шизофрения настигает постепенно.
Но я так часто это повторял,
Что впору уж ложится в Кащенко.

Я так часто пишу «я»,
Что даже не хочется и продолжать.
«Но ничего еще за четверть века
Не довел до конца…»

И вечно готов

И я готов вечно
Смотреть на эти деревья.
И вечно готов
Прыгать в пустоту.
Ласкать эти кроны
Вечные. Вешние.
Пока не забросит меня
В такую же вечную мглу.

И даже если
Ветер разорвет на мне одежду.
Даже если
Солнце выжжет землю, веру и надежду,
Я вновь обернусь
Господа дланью
Я вновь соберусь
Управлять погодой,
Искать истоптанные
Заросшие тропы странников.
Погибать от стрел
Вместо невинных загнанных ланей.

И я вечно готов
Смотреть в глаза этих крон.
И я вечно готов
Слышать их шелест. Слышать их зов.
Мне бы созерцания вечность
И покоя стакан,
А не терзаний с путь млечный
И пригорсть проблем.

Мне бы рисовать и писать,
Мне бы в небо. Навсегда.
Мне бы, мне бы.
Мне бы минуту с Бродским.
С Есениным час.
Мне бы водки стакан.
И я вечно готов.
И я вечно силен.
Стоек. Робок. Наивен. Строг.
Я поле. Я же в нем стог.
Я здесь и там.
Я тот же самый стакан.

Мне бы куда-то.
Мне бы сюда же,
Но иначе.
Заново.
Побогаче.

Вечно работать.
Прожить, как и все.
Умереть. От болезни или невзгоды.
Превратности судьбы.
О череп кирпича.
Случайности.
Но никто, кроме меня.
Никто не я.
Не управится с этой погодой.
Никто, кроме меня
Не опишет три дерева в дождь лучше,
Чем тот, кто их создал.

Мне бы попроще, как говорят.
Без комплекса бога.
Но если и живут только так,
Живые и настоящие люди,
То предпочту крематорий.
Ведь умирают только боги.

В моем раю

Я памятник воздвиг себе нерукотворный…

К нему не зарастет народная тропа,

Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столпа.

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

Лег под ним, как тень в зенитном солнце,

Как листья октября упал я

Под ним, прямо в яму.

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

И лег под ним,

Под хладный камень,

Морфея руки исцеловав,

Губы в кровь кусая,

Облизал его костяшки,

Его гноящиеся язвы.

Все потому что в моем раю нет зрячих,

Все ослеплены сияньем камени.

Все осуждены притяжением паперти.

Все встали вдруг, как из стали.

Как спаянные, как спящие, как странные,

Как… растаяли.

В моем раю нет зрячих и

Не видят больше бога своего,

Что нежится под тенью камня,

Что больш не тронет моего

Сознания.

В моем раю нет зрячих,

Ведь я, став зодчим рая,

Исбелил все стены светом

Истинного знания – знания лжи, коварства

И его величества – незнания.

В моем раю нет зрячих,

Ведь они не знали тьмы и я,

Как серафим, оберегал их всех,

От черной правды ада.

В моем раю нет зрячих,

Ибо все, кто умер там – и так мертвы,

А мертвым ведь не нужен глаз.

А каждый, что из двух гноится в черепе,

Сияет светочем квазара,

Ведь как я сказал уже,

В моем раю нет зрячих,

Все белым бело и таким же

Померло от света выжженных рассказов.

В моем раю нет зрячих,

Никто не видел бога сотню лет.

Но по легенде, он то раб, то зодчий,

То тащит белый камень,

То строит новый белый замок,

То подметает пыль,

То узор наносит на ворота.

Он городовой, что зажигает свет в тревогу,

Он смотритель райского маяка,

И тот, и второй, он все и всё,

И всё – едино.

Он ли я, я ли он?

Кто-то из нас точно разжег костры тревог и маяков,

Да так, что белый град стенами ослепил

И было слышно лишь капель от слез детей,

И было слышно лишь стенания,

Как город белых стен, не то Иерихон,

Не то земля обетованная,

Не то сам Рай – горел,

Сжигал, слепил всех давно ушедших на покой,

В моем раю нет больше зрячих.

Я ли, бог ли, ослепил их своим огнем,

Своим белым камнем,

Своим памятником, под который слег спустя века,

Спустя метания по пеплу,

Спустя века,

Спустя себя,

Спустя бумагу, из которой слеплен был

Мой рай.

А факелом тем стало перо,

Некогда бывшее копьем.

Я тяну руку вверх и протыкаю Его печень.

Солнце жжется мне в доспех и над моей Империей

Воцарилась ныне божья смерть.

И тут я вновь, теперь же на кресте повис и некто,

Кому печет солнце в шлеп, пробивает меня,

Не то пером, не то копьем.

Кто-то убивает Его, и его сына,

Не то пером, не то копьем.

Кто-то выжигает Его дом,

Не то с бумаги слеплен, стихов и книг,

Не то из камня из низовьев Нила,

И огнем Александрийских маяков,

Древнейших из светил.

Кто-то строит памятник нерукотворный и называет себя Им,

Хоронится как будто бы от всех,

Кем он сам же был.

Кого и сам же он и погубил,

Кто трупом в раю лежал и слеп, и гнил.

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

Лег под ним, как тень в зенитном солнце,

Как листья октября упал я

Под ним, прямо в яму.

Я памятник воздвиг себе нерукотворный,

И лег под ним,

Под хладный камень,

Морфея руки исцеловав,

Губы в кровь кусая,

Облизал его костяшки,

Его гноящиеся язвы.

В моем раю нет зрячих больше,

В моем раю нет никого,

В моем раю табличка в пепле вся,

«С любовью» прямиком из Ада.

В моем раю нет зрячих

Всех ослепил хозяин этого места,

Кто построил и его и памятник.

А из мест пониже рая выпали последние очки, пенсне и линзы.

Стремительно в Аду острится взор на вещи те,

Что слепил Рая блеск всю жизнь, что мою, что твою.

В моем раю нет зрячих,

А я, всех ослепив,

Построил памятник себе нерукотворный,

О его углы выдрал все свои глаза,

И наспех, вырыв яму, оставив ногти в дёрне,

Упал, устав, и обнял тень и начал я,

Лизать и целовать Морфея гниль и язвы, ведь я

Уж здесь, и бог и черт, из рая, с любовью, в ад.

Травмы

Расчихался. Солнце слепит глаз.
Луч скользит к сигарете в руке.
Ищет пламя, ищет, ищет. Тлей.
Расчихался. Солнце.
Что-то больно в трахее.

Солнце. Боль и травмы.
Солнце. Светит ярко в раны.
Мы больны. Мы изранены.
Травмы.
Расчихался. Тлей.

Боль от папы.
Боль от мамы.
Солнце, будь здоров.
Будь бодр, свеж, хорош.

Хорош. Остановись.
Ты младше, ты не прав.
Ты старше, ты устал.
Сухие кости скрипят,
Веки шепчут, прожигают поле слез.

Расчихался что-то, солнце слепит нас.
Мороз и солнце, день чудесный,
Век избит, потерян.
Травмы.

Боль от папы.
Боль от мамы и
Ни слова «прости».
Ни дня без вины.
Ни часа без мысли:
Ты одна, я один.
Мы вдвоем, и мы одни.
Ты и я – травмы.

Травят. Вода живая
Привкус яда.
Улыбка честная – оскал.
Чувство искреннее – ложь.
Поступки яркие – обманы.
Видеть плохое и подозревать.
На солнце в полдень взять и за секунду истлеть.
Травмы.
И вкус сигарет.
Травмы.
И никого, кроме нас нет.