Czytaj książkę: «Дневники: 1920–1924»
Предисловие переводчика
Этот второй том дневников Вирджинии Вулф охватывает пять лет, с января 1920-го по декабрь 1924 года, – ключевой период в ее становлении как художественной писательницы. «День и ночь», роман в традиционном стиле, знаменующий конец ее ученичества, вышел в конце 1919 года, однако чуть ранее в рассказе «Сады Кью» Вирджиния уже нащупала метод, который ей предстояло испробовать в ближайшие годы после публикации рассказа. Ее новый подход к художественной прозе был отчасти использован в романе «Комната Джейкоба» (1922) и получил дальнейшее развитие в «Миссис Дэллоуэй» (1925). Важнейшим фактором, повлиявшим на способность и решимость Вирджинии следовать своим собственным путем, несомненно, стало открытие издательства «Hogarth Press». То, что в 1917 году началось как хобби, быстро развивалось, превращаясь в серьезный бизнес, который, хотя и требовал (и получал) много ее внимания, также давал Вирджинии исключительное преимущество – возможность публиковать что хочется без вмешательства посторонних издательств и учета мнения читателей. «Сады Кью» и сборник рассказов «Понедельник ли, вторник» были в первой дюжине небольших книг, выпущенных Леонардом и Вирджинией в их собственной типографии на Парадайс-роуд в Ричмонде. «Комната Джейкоба» – первый полноразмерный роман, который им предстояло опубликовать.
Параллельно с «Миссис Дэллоуэй» Вирджиния Вулф писала серию критических эссе, объединенных в сборник «Обыкновенный читатель»; кроме того, в течение 1920–1924 годов она опубликовала более сотни статей и рецензией в периодических изданиях. Растущее признание талантов Вирджинии, похоже, придало ей уверенности в себе, и она решилась на публичную полемику. Конечно, в ранних работах есть свидетельства феминизма писательницы, но в 1920 году она была уязвлена конкретными примерами мужского самодовольства и выразила свои чувства в нескольких чисто полемических статьях. Эти ранние попытки, неизвестные широкой публике, представлены в Приложениях 1 и 2.
Вирджиния и Леонард жили в лондонском боро Ричмонд-апон-Темза с 1914 года, а также имели загородный дом в Сассексе. Однако по мере стабилизации психического и физического здоровья Вирджиния все больше возмущалась ограничениями и неудобствами жизни в глуши. В конце 1923 года ей наконец-то удалось преодолеть сопротивление мужа и добиться неохотного согласия на их возвращение в центр Лондона. В марте 1924 года Вулфы переехали на Тависток-сквер 52 в Блумсбери.
За эти годы Вирджиния примирилась со своим дневником: она больше не чувствует себя обязанной вести его регулярно и, несмотря на пробелы и перерывы, всегда возвращается к нему, как к старому другу. В этом Вирджиния Вулф, ведущая дневники, существенно отличается от Вирджинии, пишущей письма. Как автор писем и, следовательно, собеседник, она по большей части стремится развлечь адресата и, так сказать, оживить события; она отбирает и приукрашивает факты, по мере возможности улучшая историю и бездумно жертвуя достоверностью. Однако ее дневник – это наспех сделанные и неотредактированные записи встреч и событий: увиденного, услышанного и прочувствованного – того, о чем она думала, когда садилась писать. Как и любой автор, берущийся за перо, Вирджиния довольно часто задается вопросом, что из этого выйдет. Но если бы она, как ей иногда приходило в голову, использовала свои дневники в качестве основы для мемуаров, которые так и остались ненаписанными, можно не сомневаться, что записи были бы совершенно другими.
Некоторые сплетни, которыми она делится, вполне могут оказаться неправдой, но точность ее памяти в отношении увиденного, услышанного и прочитанного впечатляет. Например, наброски бесед с Бертраном Расселом содержат подробности, которые подтверждены биографическими и автобиографическими работами, опубликованными спустя много лет после смерти Вирджинии. Ее воспоминания о чаепитии у Августина Биррелла также могут быть полностью верифицированы вплоть до содержания письма с автографом Чарльза Лэма, которое она видела висящим в рамке на стене.
Изучая точность описания личных чувств, мы сталкиваемся с правдой иного рода. В своем дневнике Вирджиния не стремится раскрыть душу или внутреннюю жизнь, но в честности ее слов сомневаться не приходится. Временами она явно ошибалась в суждениях, когда, например, уверяла себя, что не будет обращать внимания на отзывы о ее книгах, или когда в один день она считала учтивость Дезмонда Маккарти раздражающей, а в другой писала, что у него, как у друга, нет недостатков. Несомненно, в дневнике она, по словам Клайва Белла, «слишком вольно говорит о слабостях и нелепости» друзей. Конечно, Вирджиния анализирует, комментирует их и, вследствие своего ума, проницательности, а также блестящего стиля письма, по-особенному окрашивает словами образы людей – даже самые суровые ее портреты врезаются в память. Несмотря на острый язык, однако, она отнюдь не всегда резка в суждениях, и порой видишь, как, отбросив первоначальную неприязнь или критику, Вирджиния восстанавливает баланс, сразу или чуть позже отмечая в людях качества, достойные восхищения и восхваления.
Аббревиатуры и сокращения
N&A – Nation & Athenaeum
БР-I – Бертран Рассел «Автобиография: 1872–1914»
БР-II – Бертран Рассел «Автобиография: 1914–1944»
В. или ВВ – Вирджиния Вулф:
ВВ-Д-I – «Дневники: 1915–1919»
ВВ-П-I – «Письма: 1888–1912»
ВВ-П-II – «Письма: 1912–1922»
ВВ-П-III – «Письма: 1923–1928»
КБ-I – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том I:
Вирджиния Стивен, 1882–1912»
КБ-II – Квентин Белл «Биография Вирджинии Вулф. Том II:
Миссис Вулф, 1912–1941»
КМ – Кэтрин Мэнсфилд
Л. или ЛВ – Леонард Вулф:
ЛВ-I – «Посев. Автобиография: 1880–1904»
ЛВ-III – «Новое начало. Автобиография: 1911–1918»
ЛВ-IV – «Вниз по склону. Автобиография: 1919–1939»
ЛПТ – Литературное приложение «Times»
НЛП – Независимая лейбористская партия
РФ-П-II – Роджер Фрай «Письма: 1913–1934»
ЧП – член парламента
1920
В декабре 1919 года Леонард и Вирджиния заболели, поэтому они поехали в Монкс-хаус только 29-го числа. Они вернулись в Хогарт-хаус 8 января 1920 года. Запись от 7 января, как указывает сама Вулф, сделана в конце дневника за 1919 год (Дневник VIII), но 4 страницы, которые занимает текст, были вырваны и вставлены в начало ее новой тетради за 1920 год (Дневник IX). Титульный лист подписан:
Монкс-хаус
Родмелл
7 января, среда.
Начинать год на последних страницах моей старой тетради, на тех немногих листах, которые я не вырвала под письма, значит, конечно, перевернуть все с ног на голову, но это отчасти соответствует характеру дела.
Наш последний вечер [за городом]. Мы сидим у камина в ожидании почты – лучшая часть дня, на мой взгляд. Тем не менее любое время суток имеет здесь свои достоинства, даже утро с завтраком без тостов. Как бы ни начался день, он заканчивается Пепином [сорт яблок]; почти каждое утро выглядывает солнце; мы завтракаем в хорошем настроении, и я иду в свою романтическую комнату1 по траве, покрытой инеем, по твердой как кирпич земле. Потом появляется миссис Дедман2 и принимает заказ, вернее, приносит прошлый, поскольку она спланировала наш рацион так, чтобы еды хватало на несколько дней до следующего прихода. Мы пользуемся ее духовкой. В результате всегда получаются пикантные блюда: тушеное мясо, пюре в глубоких цветастых тарелках, – приправленные густой подливой с морковью и луком. Всегда можно поговорить с 18-летней Элси3, у которой, кажется, есть голова на плечах. Дом пустеет к половине одиннадцатого – пустой он и сейчас, в пять часов вечера; мы растапливаем камин, варим кофе и читаем, как по мне, с наслаждением, умиротворенно, подолгу.
Но я не хочу тратить время на бытовую хронику, если только не устану описывать зимние холмы и луга – то, от чего у меня постоянно захватывает дух. Вот, например, выглянуло солнце и кроны деревьев словно полыхают огнем; стволы изумрудно-зеленые; даже кора здесь ярко окрашенная и изменчивая, будто кожа ящерицы. Эшемский холм в дымке тумана; окна длинного поезда сверкают на солнце; дым ложится на вагоны, словно кроличьи вислые уши4. Каменоломня светится розовым, а мои заливные луга пышные как в июне, пока не обнаруживаешь, что трава короткая и жесткая, точно рыбья чешуя. Все это я могу описывать еще много страниц подряд. Каждый или почти каждый день я гуляла по разным местам и возвращалась с целой охапкой подобных сравнений и чудесных образов. Одно из таких мест – открытое пространство с прекрасным видом на Эшем – всего в пяти минутах ходьбы от дома, и, повторюсь, каждое направление, куда ни глянь, по-своему удивительно. Однажды мы прошли через пшеничное поле и поднялись на холм; пасмурным воскресным днем на дороге была грязь, но на вершине сухо. Высокая трава на холме побледнела, и, когда мы пробирались через нее, у наших ног пролетел ястреб, который, казалось, волочился у самой земли, будто под тяжестью груза. Он отпустил ношу и высоко взлетел, стоило нам подойти. Мы нашли крылья куропатки, прикрепленные к небольшому кровоточащему обрубку, – ястреб уже почти закончил трапезу. Мы видели, как он потом вернулся, чтобы доесть. Дальше по склону холма большая белая сова, «волнистая» (ибо это описывает ее способ петлять между деревьями, а мягкий и пушистый вид в сумерках добавляет точности слову), «волнистая в сумерках»5, пролетела за живой изгородью, когда мы проходили мимо. Деревенские девушки возвращались и окликали подруг в дверях. Так мы пересекли поле и церковный двор, обнаружили красные головешки угля в камине, поджарили хлеб. Наступает вечер.
Л.6 большую часть времени подрезал яблони и подвязывал сливы к стене. Для этого он надевает две куртки, две пары носков и перчаток, но даже тогда холод пробирает насквозь. Последние дни были похожи на замерзшую воду, которую ветер бросает в лицо мельчайшими частичками льда, а затем в укрытии она превращается в небольшую лужицу под ногами. Вчера я отправилась к дому с белым дымоходом7, обнаружив ведущую к нему травянистую дорожку; справа били ручьи – синие, будто с морской водой. С одного ручейка взлетел бекас8, двигаясь зигзагами туда-сюда, резко и молниеносно. По мере того как я продвигалась вперед, вверх взлетали чибисы9; одна из птиц отстала, издав характерный крик. Затем высоко в воздухе над лугом парила (принесли почту – только письмо от Маттай10) полукругом стая – не знаю, что это были за птицы. Сегодня днем на холмах я увидела перед собой обычную стаю, половина которой пронеслась прямо передо мной. Звон колокольчиков, когда я шла по долине, исходил от стада, пристроившегося на зеленой прогалине, и там же, на вершине, были три ломовые лошади11, неподвижные, как в летний день, привязанные у амбара для пшеницы. Насколько я вижу, у меня осталась еще одна страница, поэтому придется все же перейти к бытовой хронике. Люди интересовали меня куда меньше, чем красные ягоды, восходы солнца и луны. Как обычно, приходили письма – на этот раз о «Дне и ночи» от Шеппарда12 и Роджера13; оба такие, как мне нравится. А вот старушка Китти Макс14 обращает внимание лишь на безобидные глупости, но мне стыдно начинать год со сплетен. Читаю «Империю и торговлю»15 с искренним удовольствием, беспристрастным восхищением плотностью, страстью и логикой текста; полезно время от времени читать работы мужа. Помимо этого – «Воспитание Генри Адамса16» и… Я написала статью об «Английской прозе» для Марри17, а теперь заканчиваю с Россетти18, отделываясь от «Times»19.
10 января, суббота.
Ах! Все прекрасно, вот только судьба настроена против торжественной церемонии начала ведения дневника. Я, конечно, взяла новое перо и взгромоздилась на странный высокий стул, но никак не могу устроиться на нем (неудобно ни читать, ни писать), поэтому сижу и жду, пока Лотти20 принесет маленькие гвозди, чтобы починить мое старое сломанное ушастое кресло. Его наполнитель много лет назад вывалился через порванную обшивку, и последние шесть месяцев я практически сидела на жесткой деревяшке. Леонард вдруг взялся подлатать кресло мешковиной, но мы все равно ждем Лотти. Пять минут ходьбы у нее превращаются в сорок пять; она у мисс Стэнфорд21.
Вот и наступил новый год, десять дней которого уже прошли. Заслуга клуба «1917»22 в том, что он собирает предпочитаемый мной набор людей в одном месте по будням около 16:30. В четверг я обнаружила там Клайва23 (услышала его еще на лестнице), Моргана24, Фредегонду25 и несколько блеклых фигур второго плана, заслуживающих только кивка, – это были самые разные Оливье26. Нынче Клайв как газовая лампа в естественном сиянии Моргана, не ослепляющем и не поглощающем – в сиянии истинного света, способном подчеркнуть румяна и пудру, пыль и морщины, трещины и изгибы моего бедного старого попугая27. При нем я чувствую себя в свете софитов. Сочетание этих двух людей было неприятным или, вернее, неудачным. На Лестер-сквер28 Моргана ждала замужняя дама. Клайв, нашутившись над именем Литтона Стрэйчи29, отвез меня на такси на Риджент-сквер30. Я забежала первой и обнаружила, что в комнате светло и оживленно; ребенок полз в угол; Несса31 была в пятнистой шляпе с розовым пером. Думаю, она таким образом избавляется от остатков домотканого сукна, причем весьма успешно. Я также думаю (Лотти все никак не идет, и вечер проходит впустую, а мне еще читать Линдси [неизвестная] – о боже!), что моя привлекательность уже скрылась за горизонтом; привлекательность Мэри32 все время маячит перед глазами, а Нессы – сияет как полная луна. Зачем иначе Клайву так долго и восторженно рассказывать мне о ее платье на вечеринке, о ее красоте и величии? Бог его знает – возможно, чтобы самому казаться ярче. Длинная светлая прядь свисала за ухом. «Я должна тебя подстричь», – сказала ему Ванесса. После этого он быстро снял шляпу, нащупал длинную прядь и понял: ее предназначение – прикрывать лысину. Но прядь опять повисла сзади (немного отталкивающее зрелище) – явно не хватало воска, чтобы она держалась. Были и комплименты в мой адрес, но сказанные так, словно Клайв больше не является моим привилегированным комплиментщиком. Домой я ехала с вокзала Виктория33 и заметила там смотрителя в будке.
14 января, среда.
В воскресенье у нас ужинали Шоувы; в понедельник ничего особенного; во вторник Клуб и практически интимная беседа с Гамбо34; Боб Т.35, Фредегонда и Аликс36 где-то на фоне; в среду, сегодня, я вернулась с короткой прогулки в Кью37, жду Леонарда и предвкушаю большую вечеринку38 с Доггартом39, мисс Джошуа40 и другими в 19:30. Поэтому я пишу так, словно жду поезд. Я могла бы заполнить несколько страниц сплетнями Шоувов, но до сих пор не решила, как далеко мне стоит заходить здесь в своей нескромности. Пришлось бы долго и подробно писать, чтобы правильно все объяснить, – убедительная причина не делать этого. Но в целом речь идет о трех днях откровений в Гарсингтоне41; похоже, в уши Фредегонды там излился целый поток признаний. Это показывает, как мало человек на самом деле знает о себе подобных. Я и подумать не могла, что долговязый Филипп42, глупо выглядящий в своих кожаных гетрах и двубортном жилете с пуговицами, украшенными драгоценными камнями, решится на такое. По словам Джеральда43, все жалели этого очень одинокого и в каком-то смысле несчастного человека. Я не могу не улыбнуться при мысли о том, что эти полугерцогские (я бы сказала полукровные) отпрыски играют в пригородах Илинга44 или Стретэма45 и живут, чтобы стать страховыми агентами или кем-то подобным, тогда как у Гарсингтона нет законного наследника. Ну вот! Проболталась.
Моя близость с Гамбо случилась на волне ее высокой оценки «Дня и ночи»: «Такое солидное, большое, величественное, крепкое построение… Оно принадлежит литературе, оно часть жизни». Подобные сантименты греют душу. К тому же, полагаю, в моем дневнике найдутся записи о том, что я стала теплее относиться к Гамбо в последние годы, догадываясь о ее сильном унынии и полагая, что прежний свет в ней больше не вспыхнет. Сейчас он начал мерцать, и это является источником для ее романа. (Интересно, так же ли очевидно я выдаю автобиографию за вымысел?!) Сюжет книги – это история М.С. и Д.В.46, а финал таков: она вновь обретает счастье, хотя и теряет заветный объект. Мои шестеренки в голове немедленно закрутились, пытаясь облечь в слова эту историю за нее и придумывая, как именно счастье можно было бы отобразить зеленым в одном месте, желтым в другом и так далее. (Романистка я или нет, но инстинкт сочинительства срабатывает очень быстро.) Она пришлет мне несколько глав.
Сегодня выходит книга Леонарда. Он настолько спокоен, что вы бы ни за что не догадались. Погода принесла сильные штормы; французское судно затонуло в Бискайском заливе47 через два дня после того, как Белла48 проплыла там; корнуолльский пароход потерпел крушение у Свонеджа49; ночью наши окна тряслись так, что мы дважды просыпались. Неистовые порывы ветра, вдруг нарушающие спокойствие, наводят на мысли о животной дикости, о человеческом безумии. Но за стеклами и стенами мы, люди, в относительной безопасности. Иногда я с удивлением думаю, что скоро огромная прочность и устойчивость Хогарт-хауса50 будут моими, и я смогу увековечить их перочинным ножом, если захочу. И вот, к счастью, пришел Л.
17 января, суббота.
Затем была упомянутая выше вечеринка. Мисс Джошуа пришла в бледно-розовом платье и сандалиях Артемиды51 с серебряной шнуровкой вокруг лодыжек. Доггарт – щеголеватый невинный молодой человек с глазами цвета бурой форели. Шеппард нервно танцевал, а Сесил Тейлор52, на мой взгляд, вполне соответствовал роли просвещенного школьного учителя. Ужин пролетел очень быстро, на фоне тем Кембриджа и христианства; после трапезы, как мне кажется, все пошло легко и живо, а потом появился Боб [Тревельян]. Атмосфера в миг переменилась. Фантазии вдребезги разбились. В итоге – кембриджский вечер 1890-х; вечер Сэнгера53; падение качества; резкий здравый смысл; серьезные литературные разговоры, и, что меня особенно раздражало, любая попытка сменить курс немедленно пресекалась Бобом – неугомонным гасильником54. Он как будто в шорах: зрение отличное, но кругозор узкий. Шеппард перестал танцевать; мы спорили, мы кричали. Приехала Аликс, бледная как глина и ненамного ярче внутри. Я потеряла равновесие; мое тщеславие было уязвлено. Короче говоря, я считаю, что Боб все испортил, но увидеть и осознать это он вообще не способен. Подкрались сомнения в моей симпатии к Ш. и Сесилу Тейлору; молодые люди не могут просто нравиться или не нравиться. Так закончилась вечеринка. Боб остался. Я была польщена похвалой моего романа. По этой причине, полагаю, утро показалось мне приятнее вечера, ведь накануне мы вернулись в атмосферу Кембриджа.
Потом с ночевкой приехала Кэ55, а теперь Дезмонд56; завтра я ночую у Роджера. Все это довольно тяжело и разбивает неделю на маленькие кусочки. Пришлось отложить визит к миссис Клиффорд57; я пишу от скуки и мечтаю, несмотря на всю любовь к Дезмонду, провести вечер в уединении. Он стал преемником Орла58 в «New Statesman»59.
20 января, вторник.
Много лет назад, будучи ребенком, я на основе собственных наблюдений придумала мудрую поговорку: не возлагай больших надежд на вечер, и он их с лихвой оправдает. Именно поэтому визит Дезмонда был легким и освежающим и прошел без сучка без задоринки, ибо тем для разговоров скопилось предостаточно. История его путешествия, она о капитане Диксе и капитане Хейнсе [неизвестные]; их тошнотворной непристойности; о шторме на море и прибытии в Кейптаун; об удивлении миссис Пейли и приветствии самого Пейли60: «Мы вас совсем не ждали». Телеграмма Дезмонда «Дезмонд отплыл» затерялась, и ему, похоже, не стоило приезжать. Все это он весело рассказывал мне прекрасным мягким голосом и с большим, чем обычно, количеством деталей. Что касается загнивания или упадничества – от них ни следа; Дезмонд свеж, решителен и дружелюбен. Потом было много разговоров о «New Statesman», о бесчисленных проектах в списке его дел и письмах, которые нужно написать. Думаю, втайне он очень взволнован и рад. £500 в год ему гарантированы; половина из них зависит от еженедельных статей, подписанных псевдонимом «Affable Hawk» [Приветливый Ястреб], – это строжайший секрет. После чая мы отправились к Роджеру на другой конец света – в «Brecknock Arms»61. Автобусы проезжают мимо, следуя в Барнет [лондонский боро]. Поскольку нам обоим важен наряд, приехали мы, конечно, не сразу. Дом очень высокий и узкий, со множеством больших комнат и яркой подборкой картин. Роджер показался мне слегка усохшим и, пожалуй, постаревшим. Можно ли так говорить о нем? Не знаю, насколько образ Роджера окрасился в цвет моей печали, ведь я догадалась, что ему не очень понравился роман «День и ночь». Поэтому я продолжала представлять его своенравным и выискивала следы иррационального предубеждения. На фоне доброжелательного Дезмонда он показался чудаковатым; старые морские капитаны с похабными историями не в его вкусе, да и романы тоже. Тем не менее Роджер признался, что «День и ночь», на его взгляд, намного лучше, чем «По морю прочь».
21 января, среда.
Легко взять и заявить, что похвала Роджера ничего не стоит, поскольку она нейтрализована иррациональным предубеждением. Хорошо, если оно на вашей стороне, но ведь человека тоже порой заносит и сохранять холодную голову не выходит. Иногда мне кажется, будто успешное выполнение работы – единственный признак здорового состояния. Это главная функция души. Работа Р. никогда не получает должной оценки, и он постоянно испытывает некоторое раздражение. В основном оно проявляется, когда Р. недоволен Англией, но мне кажется, что я могу проследить его и в других вещах. Р. раздражителен без всякой причины и слишком часто жалуется, что арт-критики его ненавидят и только французы интересуются его картинами. Да что там – он ведь обвинял Клайва в краже идей и продаже их в Америку за £200, но в этом я с Р. согласна62. Если честно, я вижу, что все мои выводы обусловлены собственным расположением духа. Во-первых, мне трудно писать. Сегодня утром я просидела с ручкой в руках часа два и не сделала почти ни одной заметки. А те, что сделала, казались скорее кляксами, нежели стремлением к жизни и теплу, как это бывает в хорошие дни. Главная причина моего унылого состояния, вероятно, все-таки в Роджере, но Дезмонд тоже внес свой вклад; и потом – сколько же глупостей я вчера натворила, включая звонок Ричмондам63, прервавший их ужин и навлекший на меня болезненный упрек от Елены64. Хотела бы я все это проанализировать здесь, но мне нужно помыться, одеться, пообедать в Клубе, а потом отправиться к Молли Гамильтон65 на вечеринку, которая, предсказываю, будет скучной и только добьет меня, и тогда я, замерзшая, приползу в свою кровать.
24 января, суббота.
Однако я не ползла замерзшей в кровать, а напротив, вечеринка позабавила меня своей зрелищностью, вернее, поразила столпотворением. Молли горланила на весь Адельфи, а затем, когда хозяйка задала тон, около сотни человек пытались ее перекричать. Я заняла свое место в углу между Клайвом и Нортоном66 и наслаждалась чувством безответственного веселья. Совсем не человеческий праздник. Все улыбались. А что еще остается, когда не можешь выразить удовольствие словами?! Там была Марго67, ужасно выглядевшая в длинном платье. Я пыталась обратить ее пафосные речи в смех. Юмор разбавлял ее поэзию лучше, чем критика. Затем молодой мистер Эванс68 признался мне, что его восхищение романом «День и ночь» носит личный характер: «По правде говоря, я сам переживаю то же самое». Бедняжка! И все-таки мне приятно думать, что моя психология, «интенсивная и современная», освещает глубины личного существования мистера Эванса.
Но боже мой, как все эти разговоры о романах набили оскомину и стали горчить во время визита к миссис Клиффорд69! С тех пор как мы встречались 20 лет назад, она, похоже, обзавелась вставными зубами и, несомненно, подкрасила свои локоны, но в остальном осталась прежней: большие глаза цвета трески и фигура из 1890-х; черный бархат; болезненность, напористость, живость, вульгарность, напряженность до кончиков пальцев. И все это вкупе с такими вот фразами: «Дорогой… Мой дорогой мальчик… Знаете ли вы, Леонард, что я была замужем всего три года, а потом мой муж умер и оставил меня с двумя детьми без гроша… Пришлось работать… О да, я работала и часто распродавала мебель, но никогда не брала в долг». Хотя пафос не в ее стиле. Она говорит так, чтобы заполнить пространство, но если бы я могла воспроизвести ее речи о деньгах, гонорарах, изданиях и рецензиях, то точно считала бы себя настоящей романисткой, а получившийся образ служил бы мне потом предупреждением. Думаю, она скорее продукт 1890-х, чем нашей эпохи. Опять же, добившись успеха много лет назад, она с тех пор пытается изо всех сил его повторить, но в процессе этого стала черствой. Ее надутые губки жаждут кусочек масла, но радуются и маргарину. На одном из маленьких столиков, которыми заставлены ее унылые комнаты (деревянный черный кот на часах и маленькие резные зверушки под ним), она хранит свои личные и ужасно прогорклые запасы: рецензию на себя в «Bookman»70, свой портрет и подборку цитат о «Мисс Фингал». Уверяю вас, мне трудно такое описывать. Более того, меня не покидало ощущение, что в этих кругах принято оказывать друг другу услуги, и, когда она предложила помочь мне сколотить состояние в Америке, я испугалась, что придется писать для нее рецензию в «Times». Полагаю, она смелая женщина, обладающая жизненной силой и мужеством, но, боже мой, этот вид грязных перьев и старой промокательной бумаги, не очень чистых пальцев и ногтей, эти разговоры о деньгах, рецензиях, гранках71, помощниках и суровых критиках невыносимы. Атмосфера прогорклой капусты и старой одежды, кипящей в грязной воде! Мы ушли с двумя дешевыми безвкусными книжонками. «Вы собираетесь взять мои паршивые работы?.. По правде говоря, я вся в долгах…». Да, но не для этого ли нас и позвали на чай? Не совсем, я полагаю, но отчасти, подсознательно. И вот теперь, как вы можете заметить, красок на собственное хвастовство не осталось; требуется второе издание «По морю прочь», а скоро оно понадобится и для «Дня и ночи»; «Nisbet»72 предлагает мне £100 за книгу. О боже, надо положить этому конец! Никогда больше не буду писать для издателей.
У меня нет ни времени, ни сил, чтобы описать Дезмонда в его офисе; мой улов биографий; обед на Гордон-сквер и последующий разговор в больших креслах перед камином Клайва; появление Адриана73; привязанность Мэри и сравнительную покорность Клайва74.
Вечером я пила чай с Лилиан75; мы молча чмокнули друг друга на прощание, ведь моя задача заключалась в том, чтобы помочь ей скоротать час времени, пока она ждет вердикта по поводу своего зрения. Она может ослепнуть, я полагаю. О боже! И ведь даже не поговоришь об этом. Какое мужество может заставить человека в 50 лет смотреть в будущее, когда его омрачает такое несчастье!
26 января, понедельник.
Вчера был мой день рождения; мне исполнилось 38 лет. Что ж, я точно чувствую себя намного счастливее, чем в 28 лет и чем вчера, поскольку сегодня днем мне в голову пришла идея новой формы для следующего романа. Я представляю, что одно будет раскрываться через другое, как в «Ненаписанном романе»76, только не на десяти, а на двухстах страницах или около того. Разве это не придаст тексту как раз ту свободу и легкость, которых я добиваюсь? Разве это не позволит мне приблизиться при сохранении формы и темпа к тому, чтобы вместить в книгу все-все? Сомневаюсь только, удастся ли мне передать человеческую душу; достаточно ли я владею мастерством диалога, чтобы уловить и передать ее? Ведь в этот раз подход представляется мне совершенно иным: никаких строительных лесов; почти ни одного кирпичика; все в полумраке, зато сердце, страсть и юмор будут мерцать, как огонь в тумане. Только так я найду место для всего: для радости, непоследовательности, для беспечных переходов от одного к другому по своему усмотрению. Достаточно ли я владею образами – вот в чем я сомневаюсь, но все равно представляю, как «Пятно на стене», «Сады Кью» и «Ненаписанный роман» берутся за руки и водят хоровод77. Что из этого выйдет – мне только предстоит узнать; темы пока нет, но я вижу огромные потенциальные возможности формы, которую более или менее случайно открыла для себя две недели назад. Полагаю, опасность заключается в проклятом эгоистическом «Я», разрушающем, на мой взгляд, Джойса78 и Ричардсон79. Вопрос в том, достаточно ли автор силен и гибок, чтобы отгородить свою книгу от самого себя, но при этом не ограничивать ее и не сдерживать, как это случилось у Джойса и Ричардсон. Надеюсь, я достаточно хорошо владею своим делом, чтобы справиться с помощью разнообразных приемов. В любом случае путь мой, несомненно, лежит куда-то в ту сторону; придется идти на ощупь, экспериментировать, но сегодня меня озарило. Судя по легкости, с которой развивается мой «Ненаписанный роман», я и правда нащупала в нем свой путь.
Вчера, в день моего рождения и вдобавок ясный солнечный день, когда на деревьях вспыхивало множество зеленых и желтых пятен, я отправилась в Южный Кенсингтон, чтобы послушать Моцарта и Бетховена80. Думаю, большая часть музыки пролетела мимо ушей, поскольку я сидела между Кэти81 и Еленой [Рэтбоун], с головой погрузившись в возмутительную шутливую болтовню с графиней. Несмотря на подтрунивания, она была очень приветлива и весела, пригласила меня на чай и даже настояла на том, чтобы я пришла. Мы заплатили [членский взнос], когда уже стемнело. Графиня засияла от удовольствия, услышав комплимент в свой адрес: «В присутствии леди Кромер всегда чувствуешь себя…», – что-то о ее красоте и т.д. Комната была переполнена представителями Южного Кенсингтона, и все они очень шумели. Особенно это касается Эйли Дарвин82 – толстой, благопристойной и приятной, но скучной женщины, которая по старинке возмущается перед тем, как выступить против критики. Она сказала мне, что я однажды поступила жестоко. Не помню уже, что я ответила – что-то спонтанное и резкое, полагаю, как и всегда в подобных обстоятельствах. Джордж Бут взял меня за руку и похвалил мою книгу83.
31 января, суббота.
Вот мое расписание на этой неделе: вторник – ужин со Сквайрами84, Уилкинсоном85 и Эдгаром86; среда – чай с Еленой; четверг – обед с Нессой, чай на Гордон-сквер; пятница – визит Клайва и Мэри; суббота – посиделки у камина с болезненным и, надеюсь, необоснованным страхом, что некие существа, захватившие Лотти и Нелли, вселятся и в меня. Это похоже на мглу, которая накрывала волны в заливе и заставляла мое сердце замирать, когда я сидела за столом в гостиной в Сент-Айвсе [Корнуолл] и делала уроки. Дешево и убого – вот мое впечатление от посещения Патни87. Пригородные улицы наводят на меня еще больший ужас, чем трущобы. На каждой из них есть подстриженное дерево, растущее из квадрата земли на тротуаре. На интерьере я даже останавливаться не стану. Как сказал Леонард, это душа Сильвии в виде лепнины. Они сидели в столовой за большим столом и читали романы… Отчасти я, конечно, сноб, но представители среднего класса внешне очень грубые и звучат грубо, когда смеются или высказывают свои мысли. Люди из низших классов и этого не делают.