Czytaj książkę: «Ведьмины круги. Сказания и легенды народов Европы о витязях, великанах, феях, гномах и эльфах»

Czcionka:

Юношеская мечта Барбароссы

В течение более чем тысячи лет замок весело взирал с высоты на Франконские равнины, на долину Кинцига, с ее многочисленными реками и ручьями, прекрасными городами и деревнями.

Он принадлежал могучему швабскому герцогу Фридриху Гогенштауфенскому, чей юный, отважный сын любил этот замок больше прочих гордых замков своего отца, и часто покидал великолепный дворец своего дяди, чтобы поохотиться в окружавших его лесах или взглянуть из его высоких окон на цветущую равнину внизу.

Отец и дядя скучали по нему. Его ясные голубые глаза и веселое выражение благородного лица казались двум серьезным, измученным войной, людям, такими радостными, что им не хотелось отпускать его от себя.

Но юный Фридрих так горячо умолял их отпустить его в лес хотя бы в последний раз, что отец и дядя с улыбкой разрешали ему это, несмотря на постоянное повторение этого «последнего раза».

Так случилось и осенью того года, когда через Германию проезжал Бернар Клервосский, с пылким красноречием призывая князя и народ помочь в освобождении Гроба Господня.

– В последний раз! – повторил молодой Фридрих, и король Конрад с герцогом Фридрихом дали ему разрешение.

Когда он вежливо поклонился, чтобы поцеловать руку своего дяди, король прошептал: «Будь готов, Фридрих, вернуться, как только мой гонец позовет тебя. Великие дела ждут нас впереди, я не смогу обойтись без твоей помощи!» Юный Фридрих улыбнулся и ответил: «Я прибуду, как только мой король и повелитель позовет меня».

Затем он ускакал прочь так быстро, словно собирался в тот день объехать весь мир. Его арабский скакун нес его, словно на крыльях, через темные леса Шпессарта, и когда последние лучи заходящего солнца коснулись вод Кинцига, поднялся по крутой тропинке к замку и по опущенному подъемному мосту въехал на двор.

Действительно ли олени и кабаны бескрайнего леса или сокровища редких старинных рукописей из архивов замка снова и снова влекли юного принца в маленькую уединенную крепость?

Так думали его отец и дядя, не зная о всепоглощающей любви Фридриха к прекрасной Геле, дочери скромного слуги. Он увидел ее, когда отдыхал во время охоты в лесу в долине Кинцига, и вспыхнувшая любовь к ней была так велика, что он был готов отказаться от всех мечтаний о будущем могуществе и величии, лишь бы жить в блаженном уединении с любимым человеком, которого он не мог возвысить до одного положения с собой.

Но влюбленные должны были тщательно скрывать свою тайну; они не осмеливались довериться никому, чтобы их рай не был опустошен, прежде чем его врата распахнутся, чтобы впустить их. Они дышали, они жили своей любовью друг к другу.

Принц с холодным безразличием встречал Гелу во дворе замка или в его коридорах, когда она выполняла порученную ей работу, а Гела низко кланялась ему, как самая последняя из его служанок, считавшая для себя величайшей честью служить принцу.

Но в тот день, когда Фридрих с раннего утра бродил по лесу с луком на плече и верными гончими рядом, можно было видеть, как прекрасная Гела идет по дороге с корзинкой в руке или с мотком пряжи, словно собираясь в ближайший город на рынок или к покупателям. Но, оказавшись в лесу, она сходила с дороги и сквозь кусты шиповника и подлесок пробиралась на вершину холма, где под сенью гигантского дуба ее ждал принц.

Здесь они весело и невинно беседовали до тех пор, пока последний солнечный луч не гас в водах Кинцига, а звук монастырского колокола не проникал под своды леса; тогда они складывали руки в молитве, прежде чем попрощаться, в надежде на завтрашнюю встречу.

Так продолжалось много лет. Их любовь оставалась чистой, их надежда – неутоленной, их вера – непоколебимой. В великолепных дворцовых залах, среди гордых и прекрасных дам, окружавших юного принца лестными знаками своего расположения, тоска по лесу в долине Кинцига, по прекрасной и нежной возлюбленной, не оставляла его сердца.

Так они встретились однажды, снова – и словно бы впервые. Фридрих прижал к своей груди белокурую головку Гелы и заговорил с ней о близком и блаженном будущем, которое должно было наступить через несколько недель, когда он достигнет совершеннолетия и сможет открыто, как свою жену, ввести ее в свой замок в прекрасной земле Баварии, – наследство его покойной матери. И дуб над их головами тихонько шелестел, рассыпая золотые листья по прекрасным волосам Гелы, поскольку уже наступила глубокая осень.

Когда зазвучал вечерний колокол лесной обители, уже стемнело; лунный свет поблескивал на тропинке, и Гела, опираясь на руку своего возлюбленного, шла с ним до самой дороги. Но здесь лунный свет был таким ярким, что им пришлось расстаться, чтобы их не приметил какой-нибудь любопытный глаз. "Мы увидимся завтра, дорогая!" – пообещал принц, еще раз поцеловав ее в румяную щеку; затем Гела пошла по дороге вниз, в долину, а Фридрих смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду; после этого он свистнул своих собак и направился к замку.

Но здесь обычная тишина и одиночество уступили место суете и смятению. Престарелый наставник молодого принца, духовник и доверенный друг его отца и дяди, прибыл несколько часов назад в сопровождении отряда всадников. Все расспрашивали о молодом принце, поскольку сообщение должно было быть передано безотлагательно. Наконец, принц показался у подъемного моста; его красивое лицо сияло, поскольку перед его мысленным взором все еще стояла картина встречи в лесу.

Старый капеллан братьев Гогенштауфенов долго и с тревогой ожидал своего ученика; теперь же он поспешил ему навстречу так быстро, как только позволяла ему его немощь, и приветствовал так, словно не видел много лет, хотя они расстались всего лишь несколько дней назад.

Они прошли в комнату с эркерным окном, потому что в ней принц любил сидеть больше всего, ибо из нее открывался вид на окна Гелы. Они много времени провели в доверительной беседе, а свет, падавший на камни двора в течение нескольких часов после того, как в замке все уснули, подсказал Геле, стоявшей у окна напротив, что ее милый друг и его престарелый наставник обсуждают что-то очень важное.

На следующее утро люди толпой вышли из часовни замка, где старый священник, прибывший накануне вечером, произнес перед ними красноречивую проповедь, и призвал равно молодых и старых в крестовый поход в Святую землю. И не напрасно. Мужчины и юноши были готовы рискнуть богатством и жизнью, а стариков едва удалось уговорить остаться дома, – возделывать землю и защищать женщин и детей.

Люди разошлись по своим домам, чтобы наскоро уладить свои дела и сделать необходимые приготовления. В часовне остался только один человек. Это была Гела, которая, когда все вышли, поднялась со своего места и пала ниц перед алтарем, чтобы излить боль разбитых надежд, разлуки и одинокой печали, угнетавших ее сердце.

Она лежала, сложив руки, и лицо ее было искажено горем. Позади нее послышались легкие шаги, но печальная Гела, погруженная в молитву, не услышала их. Кто-то положил руку ей на плечо; она подняла глаза и увидела лицо того, из-за кого страдала.

– Гела, – сказал юный принц нежно и тихо, в знак почтения к святому месту, – Гела, мы должны расстаться! Нам придется немного подождать того счастья, о котором мы мечтали вчера! Мне трудно это вынести, но я не могу отказаться ни как принц и рыцарь, ни как сын и подданный.

– Да, – спокойно ответила Гела, – ты должен повиноваться, мой Фридрих, даже если сердца наши будут кровоточить.

– Ты будешь верна мне, Гела, ты будешь терпеливо ждать, пока я вернусь, и не отдашь свое сердце другому? – спросил принц голосом, полным боли.

– Фридрих, – сказала Гела, положив руку ему на плечо, – прикажи мне отдать свою жизнь; если бы это было необходимо для твоего счастья, я с радостью отдала бы ее. Я буду твоей во все время скорбной разлуки; а если я умру, душа моя покинет небеса по твоему зову.

Фридрих прижал ее к своему сердцу.

– Я ухожу счастливый, моя Гела; опасность и смерть не грозят мне, ибо я защищен твоей любовью! Прощай до той поры, пока мы снова не встретимся в радости!

Он поспешил прочь, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, а Гела снова опустилась на ступени алтаря и склонила голову в безмолвной молитве.

Она не услышала шагов, снова нарушивших тишину этого места, и снова подняла голову лишь тогда, когда ее плеча коснулась чья-то рука. Но на этот раз на нее смотрело не юное лицо Фридриха, а серьезное лицо пожилого священника, пришедшего позвать его возлюбленного и всех окрестных жителей в Крестовый поход.

Она вздрогнула, подумав, что он, возможно, слышал их разговор и таким образом открыл тщательно сохраняемую тайну.

– Не бойся, дочь моя, – мягко произнес старик, – я стал невольным свидетелем вашей встречи, но ваши слова попали в уши и сердце человека, призвание которого делает его хранителем многих тайн.

Гела с облегчением вздохнула.

– Ты чиста сердцем, дочь моя, – кротко продолжал старик. – Кто осмелится упрекнуть тебя за то, что ты отдала свою любовь юноше, которому Господь дал силу очарования, позволяющую завоевывать сердца тех, кто видит его? Но, дочь моя, если ты любишь его, то должна отречься от него.

Гела с ужасом посмотрела на священника.

– Да, отречься от него! – серьезно повторил тот, кивнув седой головой.

– Я не могу, преподобный отец! – прошептала девушка дрожащими губами.

– Не можешь? – сурово спросил священник. – Не можешь отказаться от своего счастья ради него, но готова отдать свою жизнь, если это понадобится для его счастья?

– Ах, преподобный отец, – запинаясь, проговорила Гела, умоляюще протягивая к нему руки, – не будьте столь суровы! Вам не понять, что значит отречься от него, а вместе с ним от всего, что я называю счастьем. Но если этого потребует его благополучие, то пусть мое сердце будет разбито.

Старый священник с нежностью посмотрел на нее.

– Ты хорошо сказала, дочь моя, – мягко произнес он. – Фридрих любит тебя всеми силами своей души и готов пожертвовать ради тебя титулом и мирскими обязанностями; но он мужчина и принц, из рода Гогенштауфенов, который должен стремиться к свершению великих, достойных похвалы дел, но стремлениям этим препятствует любовь к тебе. Когда он достигнет возраста, то будет недоволен тем, что ты стала препятствием в выполнении задач, возложенных на него благородством его предков. И тогда, дочь моя, не он один, но вся Германия будет винить тебя, ибо каждый прозорливый глаз узнаёт уже в этом юноше будущего вождя, которому суждено привести наше разделенное королевство к единству и величию. Разве можешь ты пожертвовать будущим своего возлюбленного, и всех нас, своему собственному счастью?

Гале поднялась, словно очнувшись от сна.

– Нет, отец мой, – произнесла она твердым голосом, хотя блеск ее глаз погас, когда она смотрела на священника, – нет, я отрекаюсь от него. Но если он когда-нибудь с горечью вспомнит о Геле, я прошу вас рассказать ему о теперешней минуте, о том, почему я сделала это: потому что его счастье для меня важнее моего. Пусть моя жертва не будет напрасной!

Священник положил свою дрожащую от волнения руку на ее прекрасную голову.

– Мир да пребудет с тобой, дочь моя!

* * *

Чудесным майским утром, спустя два года после прощальной сцены в замковой часовне, юный Фридрих ехал верхом по подъемному мосту крепости на возвышенности рядом с долиной Кинцига.

Солнце Сирии окрасило его кожу, тяжкие военные труды и горечь утраченных иллюзий оставили морщины на прежде гладком лбу, но его развевающаяся борода и волосы по-прежнему сияли золотом, а голубые глаза горели, как в былые времена.

Замковые слуги толпились, приветствуя своего любимого молодого господина, ставшего, после смерти своего отца, герцогом Швабии и их феодалом. Его царственные уста произнесли много милостивых слов, его обаятельная улыбка сияла подобно солнечному лучу. Его взгляд перебегал с одного на другого, пока не остановился на старом, согбенном человеке. Это был отец Гелы. Затем Фридрих спешился и поднялся по лестнице в свою любимую комнату.

Дворецкий поставил на стол чашу с лучшим вином, хранившимся в самом дальнем углу погреба для самых торжественных случаев, а экономка принесла восхитительное печенье, специально приготовленное для этого праздничного дня, но молодой герцог не обратил на это никакого внимания. Он стоял у эркерного окна и смотрел на окно напротив. Там, в цветочном ящике, прежде цвели левкои и розмарин, а позади них он часто видел лицо, склонившееся над прялкой, – равно которому он не видел нигде на Востоке.

Но теперь все изменилось. Цветочный ящик висел пустой, наполовину развалившийся; цветы исчезли, равно как и милое лицо за стеклом, когда-то смотревшее на него с любовью.

Холод ужасного предчувствия сковал его сердце.

– Кто живет в той комнате, с зашторенным окном? – как можно спокойнее спросил он экономку, гремевшую ключами, чтобы привлечь внимание молодого герцога к себе и своему шедевру кулинарного искусства.

Старуха подошла поближе и взглянула на окно, на которое указывал герцог.

– Увы, господин! – ответила она. – Там раньше жила Гела, добрая девушка, но два года назад, осенью, она ушла в монастырь святой Клариссы, в самой чаще леса, и стала монахиней.

Фридрих некоторое время стоял неподвижно, потом молча кивнул в сторону двери, едва сдержав стон.

Экономка ушла, а молодой человек сел на подоконник, не сводя глаз с окна напротив.

Раздался тихий стук в дверь, но герцог не услышал его из-за стука собственного сердца. Дверь отворилась, и на пороге появился тот самый старик, на котором принц остановил свой взгляд во дворе замка. Он почтительно приблизился к окну и терпеливо ждал, пока молодой хозяин заметит его. Когда тот, наконец, поднял глаза, старик увидел лицо, сиявшее прежде подобно солнечным лучам, а теперь покрытое тенью смерти.

– Милорд герцог, – сказал старик, когда Фридрих подал ему знак говорить, – у меня был единственный ребенок. Не знаю, замечала ли его ваша светлость. Когда мужчины окрестных мест отправились в крестовый поход, она ушла в лесную обитель, поскольку считала, что сможет там без помех молиться за безопасность и победу наших воинов. Перед отъездом она взяла с меня обещание передать это письмо вам лично в руки, как только вы вернетесь.

Он вытащил пергамент, зашитый в пурпурный шелк, и протянул его герцогу.

Фридрих снова ничего не сказал, но молча принял послание, ибо сердце его истекало кровью.

Старик молча удалился. Оставшись один, Фридрих разрезал шелк своим охотничьим кинжалом и вытащил пергамент; когда он развернул его, то увидел, что он написан Гелой, ибо он сам учил ее писать в их счастливые часы, проведенные в лесу; она прощалась с ним, поскольку не могла нарушить обещания, данного старому монаху.

В то время как Фридрих два года назад спешил во дворец своего дяди, священник отправился в другие части страны, призывать людей присоединиться к походу в Святую землю, и только смерть помешала ему продолжать свою миссию.

Солнце давно перевалило за полдень, но ни единый звук не нарушил тишины комнаты, в которой сидел Фридрих. Вино, принесенное дворецким, осталось нетронутым, также и замечательное печенье экономки.

Наконец, молодой герцог встал, вышел из комнаты и спустился во винтовой лестнице во двор; но когда ему подводили коня, управляющий подумал, что вряд ли это тот самый молодой, веселый принц, проезжавший несколько часов назад по мосту. Вскочив в седло, молодой человек бросил последний взгляд на пустынное окно и, не сказав на прощанье ни слова, выехал на дорогу, по которой совсем недавно прибыл в замок с надеждой в сердце. Это была та самая дорога, по которой Гела так часто ходила с ним к маленькому холму в лесу; оказавшись возле узкой тропинки, принц свел лошадь с дороги, привязал к дереву и медленно пошел по направлению к месту их прежних свиданий.

Вскоре он остановился под дубом. Его покрытая листвой крона и мох у подножия были зелеными и свежими, как и прежде. Когда принц был здесь в последний раз, он любил и надеялся, но теперь все изменилось! Он присел у корней, и стал вспоминать ушедшие мечты.

Внезапно из глубины леса донесся звон колокола. Но он не мог, как в былые дни, благоговейно сложить руки и излить скорбь в молитве. Нет, слыша звук этого колокола, теперь призывавшего Гелу, – его Гелу, – к послушанию, ему казалось: он должен броситься к монастырским воротам, стучать в них рукоятью меча и требовать: «Вернись, Гела, вернись, ибо твоя жертва напрасна!»

Но он поспешил вниз по склону к своей лошади, отвязал ее и вскочил в седло.

– Прочь отсюда, мой верный конь! – громко крикнул он. – Выбери дорогу сам, ибо любовь и горе смутили рассудок мой. Неси меня туда, где требуют моего присутствия рыцарский долг и честь повелителя!

И верное животное, словно поняв слова своего хозяина, помчалось, унося его все дальше и дальше на юг, сквозь тусклые сумерки, под ярким светом полной луны. Без отдыха, но и без устали, оно несло его вперед, и когда на следующий день солнце поднялось в зенит, они достигли цели: молодой герцог стоял перед воротами Штауфенбурга.

Жертва Гелы оказалась не напрасной. Слова, сказанные старым монахом в то утро в замковой часовне, исполнились. После смерти своего дяди, юный Фридрих Швабский был возведен на трон Германии, и все, чего ожидал от него народ Германии, исполнилось в полной мере.

Его сильная рука дала разделенной земле единство, силу и величие, какие не смог дать ей ни один последующий правитель; а когда корона римской империи была также возложена на его голову, гордый народ Италии склонился перед Фридрихом Барбароссой, выказал ему почтение и признал его власть над собой.

Лавры многочисленных побед украшали чело императора; его род процветал, его страна была счастлива, его имя с благословением произносил каждый; и когда Гела, все еще юная, закрыла глаза на смертном одре, она знала, что не напрасно отказалась от Фридриха и своего счастья.

Вблизи своего любимого замка император основал город и назвал его в честь своей возлюбленной, – Геласхаузен; и когда, во время своих переездов, оказывался в лесу долины Кинцига, то отводил свою лошадь с дороги, привязывал к стволу дерева и поднимался на холм к величественному дубу. Там, прислонив к стволу голову, в которой посреди золотых нитей сияло множество серебряных, он закрывал глаза и видел восхитительные сны.

Люди назвали это дерево «дубом императора».

Солнце Малой Азии снова озарило своими сияющими лучами голову императора, хотя теперь она сияла ему в ответ серебром.

Вопль отчаяния донесся из Земли обетованной, и заставил престарелого императора покинуть Германию; встав во главе своей армии, он повел ее со всем благоразумием, отвагой и воинским мастерством, невзирая на жар азиатского солнца, несмотря на злобу врагов, предательство, муки голода и всепоглощающей жажды.

Теплым летним вечером армия достигла крутого берега бурного горного потока. По другую его сторону лежала дорога, по которой им следовало продолжить свой путь.

Сын Барбароссы, Фридрих, «цвет рыцарства», с отрядом отборных рыцарей, смело вошел в реку и благополучно добрался до другого берега.

Император был готов последовать за ним. Не слушая предостережений своих слуг, старый герой, не ведавший, что такое страх, пришпорил своего коня и ринулся в воды Селефа. Некоторое время золотые доспехи блестели среди волн, несколько раз седая голова показалась над водой, но затем стремительные воды увлекли коня и всадника в темные глубины, и император навеки сокрылся с глаз своей армии. Доблестные рыцари и верные друзья бросились в поток, желая спасти своего императора или умереть вместе с ним, и разделили с ним его судьбу. Сраженные горем воины бродили по берегам реки, в надежде, что она хотя бы вернет им его тело. Но наступила ночь, и набросила черную вуаль на печаль и скорбь дня.

* * *

Все вокруг погрузилось в сон, еще более глубокий, чем обычно. Луна сияла высоко в небе, и в ее лучах воды Селефа мягко струились, подобно расплавленному серебру. Но вот они грозно вспенились; показалась седая голова, золотые доспехи засверкали над водой, и из воды медленно показался Барбаросса, верхом на своем верном коне. Бесшумно, император двигался по водам, и из глубин, навстречу ему, поднимались верные воины, следовавшие за императором всюду, не оставившие его и в смерти. Капли, сверкающие, подобно бриллиантам, срывались с доспехом и с легким всплеском падали в сверкающий поток.

Молча двигались они по волнам; ни единый звук не нарушал ночную тишину; вскоре они свернули к берегу и поднялись на каменистый склон.

На вершине холма Барбаросса и его безмолвные воины остановились. На мгновение взгляд императора задержался на его дремлющей армии, он вытянул руку, словно благословляя ее на прощание, затем тронул поводья, и конь с всадником, неподвластные более земному тяготению, понеслись вперед, к любимому отечеству.

Они миновали Босфор. Далеко внизу мерцали башни Константинополя с золотыми крестами на вершинах, но Барбаросса не обратил на них внимания. Его голова была наклонена, так что седые пряди развевались на ночном ветру, а взгляд был устремлен на землю, над которой, с быстротой штормового ветра, облачной тропой, мчались лошади.

Вскоре под ними зашумели немецкие леса, и на губах императора появилось нечто напоминающее прежнюю улыбку.

На юге распростерлись итальянские равнины, забравшие лучшие годы его жизни и юношескую энергию, но император отвернулся от них. Может быть, он уже предвидел, сколько битв и сражений суждено увидеть этим полям.

Он вдохнул воздух родины. Он ощущал аромат сосновых лесов Шварцвальда, волны Неккара мерцали под ним и вот, в серебристом сиянии полной луны, он увидел Штауфенбург, колыбель императорской семьи.

Барбаросса поднял руку, благословляя его зубчатые стены и башни, но продолжил свой путь на север.

В ночной темноте под ним зашумели леса Шпессарта, ни один лунный луч не мог пробиться сквозь их пышные кроны. А потом блеснули воды Кинцига, показались стены Геласхаузена, а на вершине холма – любимый замок императора, с высоким эркерным окном и окном комнаты Гелы напротив.

Барбаросса склонился к холке своего коня и окинул взглядом места, где был счастлив юношей.

Вскоре он оказался над дорогой, а затем и над знакомым лесом и раскидистым «императорским дубом». Голова старика все еще была склонена, словно его взгляд мог пронзать переплетенные кроны деревьев. До его слуха донесся чистый звон колокола. Внизу, в монастыре, возносили полночную молитву, и эти звуки, когда-то едва не разбившие ему сердце, сейчас действовали словно заклинание, способное вернуть любимый образ. Грудь его вздымалась, как в былые времена, одновременно от радости и горя; «Гела, моя Гела!» – сорвалось с его губ и достигло монастыря, в подземелье которого упокоилась его любимая.

Но кони продолжали свой неспешный путь по золотой равнине Тюрингии к горе Кифхойзер, где Фридрих Барбаросса должен был сегодня вечером держать совет со своими верными рыцарями, о народе Германии и его будущем.

Замок, в былые дни так часто открывавший ему и его двору свои гостеприимные ворота, в чьих залах устраивались многочисленные веселые пиршества, о чьем богатстве и великолепии рассказывают нам старинные хроники, – этот замок по-прежнему оставался грозной неприступной крепостью, но Барбаросса не стал стучать в его ворота.

Лошади тихо опустились на землю и остановились у потайного входа на склоне горы.

Император ударил мечом по камню, и громкое эхо разнеслось по проходу. Отворилась каменная дверь, и Барбаросса со своими верными рыцарями вошел в просторный зал горы Кифхойзер. Еще не успела закрыться скала позади них, когда послышались тихие шаги, распахнулись волшебные врата, и вошла прелестная Гела, облаченная в свадебный наряд, в каком ее положили в гроб.

Рука смерти коснулась ее сердца, но не погасила любви. Когда крик Фридриха достиг ее слуха, она открыла глаза, словно пробудившись от глубокого сна, и покинула склеп, чтобы отыскать своего возлюбленного. И теперь стояла перед ним, красивая и грациозная.

Юношеская мечта Барбароссы осуществилась. Гела, его первая любовь, была рядом с ним, чтобы заботиться о нем так, как не могла бы делать это в земной жизни. Именно она, оставшаяся верной ему, отныне правила волшебным королевством Кифхойзера и заботилась о любимом и его рыцарях. Только она знала, как тоскует сердце Барбароссы при воспоминаниях о славном прошлом. Она приводила рыцарей, – его верных товарищей в священной войне, – в зал. Они рассаживались вокруг мраморного стола, за которым сидел Барбаросса, с длинной седой бородой, обвевавшей его, подобно императорским горностаям, и они, за золотыми кубками, наполненными из неисчерпаемых запасов горных погребов, вспоминали славные дни, которые провели когда-то вместе, о «золотом веке» Священной Германской империи. А менестрели, ходившие с ним в Святую землю, и вернувшиеся в заколдованную гору, настраивали свои инструменты, и песни, рождавшиеся в их душах, устремлялись к их губам и громким эхом отдавались под заколдованными сводами Кифхойзера.

Когда сердце Барбароссы жаждало известий об отчизне, Гела в полночь выходила через дверь в скале, спускалась вниз по «Золотому лугу», прислушивалась у дверей и заглядывала в окна. Обо всем, что видела и слышала, о причитаниях и радостях, она честно рассказывала императору по возвращении. А то, что не сумела увидеть и услышать Гела, видели и слышали другие глаза и уши. Как когда-то, вороны Одина слетали из жилищ богов в жилища людей, чтобы поведать небесному правителю обо всем, что случилось на земле, так и те вороны, которые вили свои гнезда в расселинах Кифхойзера, летали над равнинами, слушая слова радости и горя, и приносили их в свои жилища.

В тихий полуночный час, гора разверзалась, и маленькие гномы, тайно обитавшие в сводчатых залах, выскальзывали в лунном свете и, подобно Соломону, знавшему язык птиц, слушали, о чем переговариваются вороны. Затем они несли эти вести старому императору, перед которым являлись время от времени, чтобы наполнить его сокровищницу золотом.

Щедрой рукой Барбаросса отдавал часть этих сокровищ благочестивым и честным смертным, которых Гела приводила в волшебное королевство Кифхойзера, чтобы ее возлюбленный мог радоваться, видя новое поколение, хоть и отличавшееся от того, которое было в его дни, но все еще хранившее с любовью память о благородном Барбароссе и лелеявшее надежду на его возвращение на землю.

Крепость на холме пришла в упадок. Там, где когда-то слышались шаги воинов, паслись стада, но раз в столетие, в полночь, замок представал во всем своем древнем великолепии; гремел подъемный мост, сторожа подавали громкие и ясные сигналы, трубя в рога, а по замковому двору, через двери с вырезанными над ними гербами, в ярко освещенные залы, проходила блестящая процессия. Барбаросса вел за руку прелестную Гелу, а за ними следовали его рыцари и вассалы, жаждавшие вдохнуть воздуха верхнего мира.

Но в то время, как рыцари проводили несколько коротких часов за пиршественными столами, среди удовольствий прошлого, император и Гела поднимались на самую высокую стену замка и с тоской смотрели вниз, на равнины любимой Германии.

Все вокруг было окутано сном. Ночь и спокойствие смиряли заботы, терзавшие днем человеческие сердца, и наполняли их надеждой.

– Они спят и видят сны, – говорил старый император, – но придет день, мой народ проснется и увидит: то, что разделяет сейчас их сердца, ушло навеки. Храбрецы извлекут из ножен мечи и покроют их славой. Менестрели разнесут ее в своих песнях, и в нашей великой единой Германии наступит мир и благоденствие, от Северного моря до прекрасных равнин Италии. Тогда и мы обретем вечный покой.

Так говорил престарелый император, глядя поверх зубчатой стены, простирая руки и благословляя свое бывшее королевство. Но едва на востоке занимался первый проблеск зари, Барбаросса и его Гела спускались вниз, веселье прекращалось, процессия возвращалась через замковый двор и мост обратно в гору, а позади них волшебный замок таял в утреннем тумане.

* * *

Настало желанное утро, народ проснулся, прекратились междоусобицы. «Единство и сила», как было завещано ему его императором, сплотили людей отныне и до века.

Теперь Барбаросса может упокоиться, ибо от Северного моря до равнин Италии гремит слава великого объединенного отечества.

Так исполнилось пророчество престарелого императора, бывшее мечтой его народа.