Czytaj książkę: «Орест Никодимыч и другие»

Czcionka:

ISBN 978-5-0062-5714-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Горгона

– Горгона! Как есть горгона!

– Цыц ты, валенок!

Утро стариков Колымагиных начиналось обязательным скандалом, транслируемым на весь двор через открытое окно.

Захлопали форточками соседи, а студент Семакин из седьмой, наоборот, открыл окно и врубил на полную мощность «У самовара я и моя Маша» в какой-то омерзительно-блеющей записи.

Скандалили Колымагины всегда. Практически с того самого дня, как Костя Колымагин, тогда еще двадцатилетний оболтус и по совместительству токарь второго разряда, привел в дом молодую жену – выпускницу торгового техникума Аннушку Мезенцеву.

Сначала ругались редко. Да и не ругались даже – так, Костя гаркнет на Аннушку, если она зачитается любимыми «Тремя мушкетерами» и сожжет ужин, а Аннушка плачет потом на кухне. Однако очень скоро Аннушка научилась отстаивать свои интересы. У нее открылся дар сочинять трехэтажные экзотические ругательства, и супруги уже дня не могли прожить, чтоб не поупражняться в искусстве слова. Соседи усвоили привычку закрывать окна при первых признаках грядущего скандала. Некоторые чувствительные натуры даже выскакивали во двор и уводили оттуда детей. Неуведенные дети прекращали игры, открывали рот и внимали Колымагиным. Впитывали, можно сказать, всем нутром эти уроки живого великорусского языка.

В этом году Колымагины могли бы отметить золотую свадьбу. Если бы вспомнили. Но они не вспомнили, а напомнить было некому – детей не случилось, друзей не осталось. Но даже если б они и вспомнили, то старик все равно праздновать бы отказался, ибо c возрастом стал патологически скуп. Как на пенсию вышел, даже пить перестал – экономил. Деньги складывал в тайничок, хитро устроенный под половицей. Говорил, на похороны. Жене места не показывал. «Да как же я их найду, когда хоронить тебя буду, валенок ты дырявый?» – кипятилась та. «Не дождесся, горгона!» – запальчиво отвечал старик.

Сейчас ругались как раз из-за денег. Старуха перебирала шкафы и обнаружила, что осеннее пальто ее сожрала моль. В связи с этим она категорически заявила, что пенсию свою целиком потратит на новое пальто. Потом немножко подумала и потребовала от старика доложить из своих, если пенсии не хватит. На что старик ответил знаменитым «Не дождесся!» – и понеслось. У самовара я и моя Маша.

Ругались, впрочем, в этот раз недолго. Минут сорок всего. Атмосфера все накалялась, и когда у Колымагина перестало хватать аргументов, он, разъярившись, замахнулся на жену газетой. Старуха отшатнулась, потом зачем-то схватилась за сердце, охнула и упала. И лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами, даже не пытаясь продолжить дискуссию. Старик с облегчением вздохнул: то-то же! Потом сказал: «Ну, хватит цирк тут устраивать!» Потом присел рядом со старухой и стал ее трясти. Никакого результата. Голова старухи моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, глаза не открывались. Зато открылся рот – страшно, как у мертвой. От испуга Колымагин вспомнил ее имя и позвал тихонько: «Анна!». Жена не отзывалась. Кинулся к телефону, вызвал скорую. Пока ждал, сидел рядом с женой и думал, что если она оклемается, то непременно купит ей пальто, будь оно неладно.

Приехали быстро. Врач оказался молодой, смешливый. Осмотрев старуху, уже пришедшую в себя, но продолжавшую лежать на полу с закрытыми глазами и молчать, хмыкнул: «Удивительно здоровый для своих лет экземпляр» – и велел укладывать ее на носилки. Колымагину дал номер телефона – звонить, узнавать, куда старуху доставят.

– А она не помрет? – выдавил из себя старик, когда доктор уже закрывал за собой двери. – Пальто покупать собирались…

– Непременно помрет, – врач остановился на пороге, повернулся и серьезно поглядел на Колымагина. – Вопрос – когда! – и, довольный шуткой, заржал. – Не дрейфь, дед, все там будем. Может, и поживет еще. Звони, – и ускакал вниз по лестнице. Колымагин закрыл дверь и почему-то заплакал.

Целую неделю он не звонил по страшному номеру – боялся, а вдруг скажут, что жена умерла. В доме стояла тишина и кончились продукты. Выходить на улицу не хотелось. Наконец, он насмелился. Холодный женский голос сообщил: жена лежит в десятой больнице, отделение кардиологии, пишите адрес, телефон. «Жива, значит!» – с облегчением подумал Колымагин. И сразу разозлился: «Ходи к ней теперь, передачи носи! Не пойду. Выпишут – сама явится!» Потом все-таки собрался, купил в магазине яблок и печенья и пошел.

В отделение его не пустили, велели ждать в холле. Стал ждать. Вокруг пациенты встречались с родственниками, в углу возле лестницы целовались мальчик в джинсах и девочка в больничном халате. Девочка сжимала в руке букет и, казалось, вот-вот его уронит. Обоим было не больше семнадцати. Проходя мимо, Колымагин взглянул на них. Что-то ёкнуло в груди, и он отвел взгляд. Потом ходил уже так, чтобы не видеть эту парочку.

Старуха все не шла. Хотел было попросить у регистраторши узнать, придет ли она вообще. Передумал, решил прийти в другой раз. Вдруг его окликнули. Старик обернулся. Перед ним стоял доктор – седой, бородка аккуратно подстрижена, халат наглажен, ботинки начищены. Противный такой.

Оглядев старика, доктор скривился и сообщил, что является лечащим врачом Анны Алексевны (так и сказал, Алексевны, и Колымагин устыдился, что забыл отчество жены) и что больная выйти не может, и к ней нельзя пока, она в тяжелом состоянии. И еще он сказал, что требуется срочная операция, и на это нужно денег.

Колымагин почувствовал, как дрожат его руки, и еле удержал пакет с передачей. А без денег, спросил он осипшим голосом. А без денег мы ее поставим в очередь, через год очередь подойдет, но будет поздно, равнодушно произнес доктор.

Старик словно остекленел на минуту. Потом судорожно сглотнул и уточнил, сколько нужно. Доктор наклонился к его уху и назвал сумму. Колымагин дернул головой, и лицо его посерело. Он еще немножко помолчал и кивнул. Деньги нужны не позже чем через два дня, сказал доктор. Но лучше завтра. Принесете, спросите Пыжова из кардиологии, ясно? Колымагин снова кивнул. Доктор попрощался и засеменил наверх. Передачу для старухи Колымагин оставил в приемном покое, обещали отдать.

Всю ночь старик беспокойно ворочался, вставал, пил воду, включал телевизор и снова выключал. Под утро задремал, и снилась ему жена. Как будто она была еще не старуха, а Аннушка, ясноглазая, с толстой косой и крепкими ногами. Она прыгала-вертелась вокруг Колымагина, приговаривая: «Вот помру, и пальто не надо покупать будет!» – и заливалась счастливым смехом. Колымагину вдруг захотелось плакать. Он хотел взять Аннушку за руку и сказать: «Будет тебе! Может, и не помрешь еще!» – но та ловко увернулась, превратилась в старуху, показала ему язык и исчезла.

Колымагин заплакал и проснулся. Полежал еще. Потом поднялся, задернул шторы и полез в тайничок. Денег там было ровно столько, сколько потребовал Пыжов. Вообще-то больше, но он твердо решил купить жене пальто, если обойдется. Вот как раз на операцию и на пальто. И все. На похороны ничего не оставалось. Старику стало страшно: как же его похоронят без денег? Но потом он подумал, что если жена помрет, так и хоронить его будет некому. Положил деньги на пальто обратно, а то, что на операцию, тщательно завернул в пакет и потом час еще искал резинку, чтобы перетянуть его покрепче. Нашел только женину пряжу, оторвал длинную нитку, ей и перетянул. Спрятал поглубже во внутренний карман пиджака и пошагал в больницу.

Пыжов вышел быстро, озирался по сторонам. На вопросы о самочувствии больной отвечал скупо, отрывисто. Отвел Колымагина в какой-то тихий коридорчик, взял деньги, тщательно пересчитал. Сказал, что теперь операцию можно назначить через неделю. А когда приходить, спросил старик. Дней через десять, не раньше, ответил Пыжов и быстро ушел.

Ровно через десять дней старик, побритый и в парадном пиджаке, явился в регистратуру и попросил позвать Колымагину Анну Алексеевну. Глазастая регистраторша хлопнула ресницами в монитор и сообщила, что таковая не числится. Померла, вслух испугался старик. Выписалась, уточнила регистраторша. Сегодня утром выписалась.

Она ж без ключа, а меня дома нет, спохватился Колымагин и рванул обратно домой.

По дороге сообразил: раз выписали, значит, операция прошла успешно. И чего не сиделось, вдруг обиделся он. Сидела бы, ждала, я б пришел, забрал, все честь по чести. Так нет. Горгона и есть. Не будет ей никакого пальта.

Дома, однако, старухи не оказалось. Она не пришла ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. Старик ходил в больницу, искал доктора Пыжова, но ему ответили, что такого врача у них нет. Пошел в милицию, заявление на розыск старухи там приняли, но толку, ясное дело, не было никакого.

Пришла осень. Колымагин притерпелся жить один, сильно сдал. Почти каждую ночь снилась ему Аннушка. И каждый раз после этого сна просыпался он в слезах.

Однажды ему приснилось, как они целовались в скверике напротив библиотечного техникума – там, где когда-то познакомились. Он проснулся радостный. В окно ласково светило осеннее солнца. Колымагин встал, оделся и пошел.

Он не бывал здесь уже лет сорок. Шел, словно по чужому городу: ни скверика не было уже, ни техникума. Нестерпимо хотелось выпить. Увидел магазин, решил зайти. Толкнул дверь – и замер. Прямо на него, улыбаясь накрашенными губами, двигалась жена. На ней было новое пальто – белое, в нелепых красных розах. Красная шляпка была кокетливо нахлобучена на уши. В левой руке она держала красную сумочку, а правой… а правой держалась за доктора Пыжова.

В одну минуту Колымагин понял все.

– От горгона! – выдохнул он. И умер.

Умер и уже не видел, как старуха побледнела и кинулась к нему с криком: «Костя! Костенька! Кто-нибудь, скорую!». Не видел, как Пыжов цеплялся за нее и причитал: «Аннушка, дорогая, он же жизнь твою погубил!», а она неловко карабкалась в нутро скорой, куда только что погрузили его самого. Не слышал, как уже оттуда гаркнула размазанным красным ртом на Пыжова: «Да отвяжись ты, мухомор!»

Очнулся он в палате все той же кардиологии. Рядом на стуле дремала жена – в халате и тапочках без всякой помады. Колымагин подумал, что, наверное, это он упал в обморок, а все произошедшее приснилось ему.

Он шевельнулся. Жена встрепенулась и запричитала что—то, он не разобрал, что. Он был так рад, что оба они живы, что вся эта страшная жизнь без жены – всего лишь морок, болезнь, и ничего больше. Надо бы поласковей с ней, думал он. Хорошая она у меня. Добрая. Вот, сидит. И позвал, вспоминая вкус ее имени: – Аннушка!

– Я сейчас, родненький, сейчас, врача… – жена торопливо заковыляла к двери, а Колымагин провожал ее взглядом и думал, как они пойдут покупать пальто.

Выписали его только через полгода. Жена ждала его внизу, в приемном покое. Он торопливо собрался, попрощался с соседями по палате, спустился по лестнице – и обомлел.

Она стояла возле лестницы, сияя накрашенным ртом, одетая в белое пальто с красными розами.

Колымагин пошатнулся. Потом налился бурым и издалека еще гаркнул:

– Ах ты, горгона! Вот горгона и есть!

Красный рот старухи Колымагиной широко раскрылся, и понеслось. Они еще долго ругались – по дороге домой, и дома, и нервно хлопали форточками соседи.

А вокруг снова была весна.

Случай на кладбище

Вообще-то я фотограф. Ну и оператор немножко. Ну как, немножко. Я хороший вообще-то оператор. Только медленный. Обстоятельный. Такой, в общем, неторопливый. Потому что тщательный. Потому что мгновения останавливать – моя работа. Ну, то есть, останавливать мгновения – моя работа. Да, так точнее.

Раньше я новости снимал, но меня оттудова поперли – ты, говорят, слишком медленный, а у нас тут все динамично меняется, и некогда ждать, когда ты выставишься, чтоб три уровня глубины. Ты пока выставишься, уже все событие закончилось, спикеры разбежались, автозаки разъехались и конкуренты по всем каналам отстрелялись, а ты еще микрофон не подключил.

Тогда я обиделся и решил свадьбы снимать. Но тоже не покатило. Потому что фата у невесты неправильно лежала, весь снимок портила, я три раза бегал поправлял. Только поправишь, а она тыквой своей лакированной дернет – опять поправляй. Ну и пока я готовился, жених невесту уронил. На снимке как раз момент падения зафиксирован. Спасибо, камеру мне не разбил – и то только потому, что руки у него тряслись, не попал. А чем я виноват-то? Что невеста жрет как не в себя, а задохлик этот в спортзале гири потягать накануне свадьбы не удосужился?

В общем, не вышло со свадьбами.

А тут кино просят снять. Про ученого Сидора Викентьевича Мерлендорфа. Сам-то я такого не знаю. Но снимать согласился, конечно – мой формат. Ученые, они ж стабильные – сидят себе, работают тихонечко, думают, замерев в позе орла… в смысле, мыслителя.

В общем, я сразу согласился. Камеру даже новую купил. Приезжаю – а мне двух студентов подсовывают: сними, говорят, их живенько, ты ж умеешь, ты ж в новостях работал.

А студенты эти ни минуты спокойно не постоят – по лестнице вверх, по лестнице вниз, вдоль коридора бегом… снимай их! Ну я стабилизатор и нажал.

Утром, я спал еще, звонят. Снимаю трубку – а оттуда неприличное. И, главное, нет бы спокойно объяснить, в чем проблема – сразу матом. Пока орали, я кофе успел налить. И они мне еще будут говорить, что я тормоз.

В общем, выяснилось, что съемка вся в корзину. Потому что я стабилизатор два раза нажал. Нет, ну а чего? Я ж тоже человек! Студентов двое, оба дерганые.

Ладно, говорят, будешь отрабатывать. Поедешь на кладбище, могилу ученого снимать. Там уже все стабилизированные, дальше некуда.

В смысле, – спрашиваю, – могилу? Он что, умер? А когда?

Тут из трубки заматерились так, что я чуть телефон в кофе не уронил. Адрес обещали сообщением прислать.

Ладно, поехал на кладбище. Рано вышел, чтоб успеть. Часа три плутал, наконец нашел могилу. А она вся в снегу. Я знаю, та, не та?

Звоню: дескать, как узнать, та, не та могилка-то? Она ж в снегу. А мне из трубки: ты снег-то убери! А как я его уберу? Голыми руками? Нам, говорят, до без разницы, как, только чтоб имя ученого было!

Пришлось и правда голыми руками. Откопал имя, готовлюсь. Вдруг опять звонят. Снял уже? – спрашивают. Нет, говорю, выставляюсь. А цветы на могилу положил? Какие, говорю, цветы, сугробы вокруг. А оттуда опять матом.

Выяснилось, в общем, что они мне еще утром денег на цветы перевели, а я-то сообщения только вечером смотрю, такое у меня незыблемое правило. В общем, проорались там, успокоились и велели с соседней могилы цветочки взять. Тут уж я заорал: это ж чистая уголовщина, воровство, криминал! А там вздохнули тяжело и говорят: если поймают, звони нам, отмажем тебя. А если не отмажете, интересуюсь. А если не отмажем, до конца срока обязуемся тебе доширак в передачах слать. Или что ты там на воле есть любил.

Ну и пошел я по кладбищу цветы искать. Поблизости не оказалось, пришлось на другой участок тащиться. А камеру ж не оставишь! Нашел. На могиле великой актрисы прошлого Венеры Зимогоговой. Гвоздики искусственные. Нормально, думаю, зато не осыплются, пока несу да укладываю.

В общем, снова выставляться надо. А свет уходит – зима. Но я успел, все снял. И пейзаж. И руки свои красные от мороза. И гвоздики. Пока собрался, стемнело. Но я все равно решил цветы обратно отнести на ту могилу, с которой принес…

Только через оградку перелез, слышу за спиной: «Ах ты ж ворюга, ничего святого!»

Поворачиваюсь – бабка стоит. Старая, злая и легко одетая, в белом платье до пят. Я ей: да вы не думайте, бабушка, это я с другой могилки их взял ненадолго, для съемочки, а теперь обратно вот положить хочу.

Знаю, говорит бабка. Это ты их с моей могилы взял. А чего снимаешь-то?

То-то, думаю, лицо этой бабки мне знакомое! Точно, сама Зимогогова!

Извините, говорю, уважаемая Венера, как вас по батюшке, не помню. Кино снимаю про великого ученого Мерлендорфа.

– Эт про Сидора, чтоль? – хмыкает бабка. – Великий, тоже мне.

И тут из могилы раздается тоооненький скрипучий голосок:

– Это чем же я тебе, продажная женщина, не великий?

– А что, ты, небось, нобелевский лауреат, а я и не знала? – ехидничает старуха.

Тут профессор Мерлендорф из могилы как выскочит! И как понеслось у них! Я из этой перепалки понял только, что у них в тридцать лохматом году, по молодости, роман был. Ну и пока они рулились там, я камеру по-тихому собрал, цветы на место отнес и давай бог ноги. Всю ночь проплутал, еле к утру выбрался.

Дождался, когда цветочный ларек при кладбище откроется, купил два букета и отнес – один ей, другой ему. Ну так, на всякий случай.

На следующую ночь явилась мне во сне Зимогогова и говорит: предсказываю тебе, добрый юноша, что с кина про этого фуфела тебя попрут. Но ты не теряйся и прямо сразу иди в музей имени меня, они тебя возьмут, я сейчас ихнему директору явлюсь и накажу строго, чтоб только тебя. Потому что ты честный и стабильный. И за цветочки спасибо. Еще приходи. А Сидору чтоб больше ни одуванчика, понял?

И вот теперь я работаю в музее Венеры Зимогоговой. Премного доволен – посетители у нас раз в два месяца, все люди почтенные, спокойные, а экспонаты тихие и лежат красиво.

А с проекта про этого фуфела меня и правда поперли. Потому что снег с имени я стряхнул, а с фамилии не догадался.