Czytaj książkę: «Остров»
* * *
ПРОЛОГ. Остров начинал звенеть в твоей душе каждую весну, словно тонкая, искрящаяся на солнце сосулька. Но наступало лето с жарой, поездами, катерами, и звон утихал. А когда опять приходила весна, в гуле ветра вновь слышался настойчивый звон. И перед твоими глазами, как прозрачный мираж, появлялся далекий Остров. Он напоминал магнитную стрелку гигантского компаса, иногда – корабль, вспарывающий волны, или глубинную рыбу с костистой пастью. Но чаще всего – холодную сосульку, утыканную острыми солнечными бликами.
Ты рассматривал карту Острова, вчитываясь в незнакомые названия городов и поселков, читал куцые газетные сообщения о зимних буранах на Острове, осенних циклонах, весенних паводках… В людях, которые возвращались оттуда, ты невольно искал что-то необычное, а открытки и фотографии Острова рассматривал чуть ли не по квадратным сантиметрам.
Все это стало слишком навязчивым. И было уже неважно, понравится тебе Остров или нет, добьешься ты там чего-нибудь или вообще твоя жизнь после этого пойдет кособоком.
И наконец пришел день, когда ты сел в самолет.
Тихий, почти неслышный звон к тому времени превратился в настоящий гул, эхо, от которого не затихало от весны до весны.
Если говорят, что каждый должен убить своего льва, то, наверно, можно сказать, что каждый должен пройти через свой Остров. Впрочем, это почти одно и то же. Ты можешь вынести оттуда длинный рубль, плохие стихи или хороших друзей, ты можешь оттуда ничего не вынести, но главное – ты докажешь самому себе, что способен на такие вещи. Рано или поздно наступает день, когда ты вдруг ощущаешь пустоту и бессмысленность своей жизни. И вовсе не потому, что твоя жизнь в самом деле пуста. В этот момент гораздо важнее узнать свою критическую точку, узнать, где кончается твоя атмосфера.
Скажи, ты никогда не задавался вопросом – а для кого дальние дороги? Морские суда и самолеты – для кого? Для кого шумит тайга, плывут льдины, для кого маленькие купе островной узкоколейки?
Эти вопросы лишают уверенности, ты начинаешь сознавать однобокость своей жизни. Да, у тебя есть любимая работа, город, друзья, ради всего этого ты можешь отказаться от чего угодно, но – отказаться. Ты можешь в конце концов отказаться и от Острова, но сначала ты должен иметь его, быть там, иначе это будет не отказ, а лишение. А вот лишиться Острова заведомо, не глядя, ты не согласен.
* * *
Твоя критическая точка…
Твой испытательный полигон…
Ты проходишь через него и достигаешь вершины, издали кажущейся неприступной.
Друзья могут быть разочарованы твоей целью, они могут ни во что не ставить твои результаты, но ведь ты добирался до вершины не для того, чтобы хвастать этим. Просто возвращаешься другим, вот и все. Можешь вернуться вообще без сил, но ты стал сильнее, и это главное.
ИТАК, ОСЕНЬ. Тихая, сырая осень.
Идет какой-то смущающийся дождь, и взлетная полоса блестит, как большой проспект, с которого вдруг исчезли дома, деревья, памятники. Осталась только прямая и чистая дорога. В ее мокрой поверхности отражаются серые громады самолетов. По их клепаным бокам, будто покрытым гусиной кожей, рывками стекают капли дождя. Здесь, на земле, самолеты кажутся чужими и неуклюжими. Они угрюмо ждут, пока маленькие, суетливые люди закончат возню и можно будет взреветь восторженно и освобожденно, оттолкнуться и уйти к себе – в тяжелое, сырое небо.
Потом, когда наступили сумерки, ты медленно прошел через летное поле, ступая по мокрым бетонным плитам, по мелким морщинистым лужам, по листьям, занесенным сюда с деревьев, окружающих здание аэропорта. Листья казались выцветшими, они лежали на бетоне бледные и размокшие.
Тебя обогнал электрокар, и оранжевая куртка водителя тоже казалась какой-то бесцветной.
В свете прожекторов тускло поблескивало брюхо самолета. Концы прогнувшихся вниз крыльев скатывались в тумане. И конца очереди у трапа тоже не было видно. Плотная очередь, казалось, шла через все поле, выходила на шоссе и тянулась, тянулась, будто весь город выстроился к трапу, будто объявление о посадке прозвучало не только в здании аэропорта, но и в домах, на заводах, в кинотеатрах.
А потом по телу самолета пробежала нетерпеливая дрожь, он дернулся, торопясь пронесся по полосе, оттолкнулся и, успокоившись, ушел в туманное небо. Где-то внизу, под маскировочной сеткой тумана, текла широкая река, тлели огни катеров и барж. Среди огней миллионного города тихо светились на окраине два маленьких розовых окошка твоих стариков. Они сейчас хорошо слышали рев моторов, которые темнели и отплевывались искрами в нескольких метрах от тебя.
Через несколько минут показались звезды.
А город словно растворился в тумане. Не просто стал невидимым, нет, он исчез с лица земли на те несколько лет, пока тебя не будет здесь. И тощая пачка писем, что соберется у тебя, – это все, что от него осталось.
Самолет продолжал набирать высоту. Все свои успехи ты увозил с собой, а внизу, на земле, оставались неудачи. Отсюда, с высоты звездного неба, они казались псами, упустившими вдруг того, за кем так долго гнались и кого уже почти настигали. Их переполняла бессильная ярость, они метались, злобно кружились на месте, хрипя и брызжа слюной.
* * *
В Москве стоял мороз, и прозрачная поземка мела по белесым плитам аэродрома. В ясном ночном воздухе самолеты уже не казались угрюмыми существами из другого мира. Они сверкали разноцветными бликами, будто приглашая к тревожному и неожиданному празднику.
По пустынной дороге, в темном автобусе ты переехал из Внукова в Домодедово. Там на тебя сразу дохнуло бесконечными просторами, которые измерялись тысячами километров, сутками перелетов, часовыми поясами. И над пассажирами, как цены их шапок, невидимо витали цифры – количество километров, которые им предстояло пролететь. Твоя шапка стоила десять тысяч километров.
И опять самолет рванулся в небо, раскалывая и дробя мерзлый воздух. Москва, будто громадная плоская галактика, качнулась и ушла в сторону, постепенно уменьшаясь и бледнея. А самолет, вневременной космический корабль, уносил своих пассажиров не то в прошлое, не то в будущее. Для тебя же Остров был и прошлым, и будущим. Через пятнадцать часов он станет твоим настоящим.
Ночь кончилась неожиданно быстро, а утром где-то внизу медленно и величаво, как на глобусе, поплыли заснеженные горы Урала, замерзшие болота Западной Сибири, днем ты увидел горы Восточной Сибири, похожие на скомканную розовую бумагу. Потом приблизился Дальний Восток – сумрачный и туманный. Неожиданно кончились облака, будто отшатнулись назад, к материку, а под самолетом оказалась пустота, от которой сжималось сердце и метался по груди перепуганный холодок. На дне провала синело море. Это был Татарский пролив. Едва достигнув его середины, самолет начал снижаться, и сосулька в тебе зазвенела нестерпимо сильно, до сладкой, ноющей боли.
ИЗ ГАЗЕТ. Тайфун, который обрушился на острова Курильской гряды, приблизился сегодня к берегам Сахалина.
ФЕВРАЛЬ. ВЕЧЕР. Вечер наступил раньше обычного, это было заметно сразу. Уже к четырем часам сгустились сумерки, и небо налилось какой-то злобной силой. Над головой ощущалась тяжесть. Она настораживала, словно вот-вот должно произойти что-то значительное и неотвратимое. И темнело в этот день по-особенному, как в кинотеатре – со всех сторон сразу. Не было уже ни запада, ни востока, а солнце, закрытое плотными, набитыми снегом тучами, будто люстра, угасало прямо на глазах. А когда стемнело, в свете уцелевших после январского бурана фонарей, на фоне окон и витрин стало видно, как валит снег.
Психическая атака, иначе это не назовешь. Крупные снежинки шли сплошной массой, сталкиваясь и срастаясь друг с другом. Если б не холод, не ветер, то сугробы можно было бы сравнить со вскипающим молоком. Они набухали, росли, затопляя улицы, дворы, подбирались к подоконникам нижних этажей.
То, что мягкой тяжестью валилось сверху, вряд ли можно назвать снегом – словом, за которым еще с детства стоит что-то праздничное. Нет, это совсем не тот снег, который украшает новогодние улицы, новогодние ресницы и почти невесомо ложится на провода, на гроздья рябины, на крыши и заборы. Это была стихия, бессмысленная и беспощадная.
Есть мягкий ветерок – и есть ураган, выламывающий деревья из земли.
Есть волна, сверкающая теплыми бликами, – и есть цунами, которая легко перекатывается через острова, смывая дома и холмы.
Есть уютный костер – и есть лесной пожар, от которого выкипают озера.
Есть снег – и снег.
Машины исчезли с улиц еще в середине дня, и по городу разъезжали лишь тяжелые тягачи местного гарнизона. Их почти не было видно в снегопаде, и люди спешили втиснуться в сугробы, издали заслышав грохот сильных моторов, скрежет гусениц, едва разглядев размытый свет фар. Тягачами пытались если не расчистить, то хотя бы наметить место, где раньше была дорога. Потом, когда через несколько дней все утихнет, расчисткой можно будет заняться всерьез. После каждого бурана улицы превращались в глубокие узкие траншеи, а очередной снегопад заносил их быстро и намертво. За зиму дороги поднимались на несколько метров, и никого не удивляло, когда к весне машины проезжали на уровне второго этажа.
Город словно готовился к длительной и тяжелой осаде.
Учитывая опыт прошлых циклонов, в магазинах расхватывали хлеб и водку. Потом принялись за консервы, колбасу, рыбу. К вечеру дело дошло до детской муки, пряников, сушек. В промтоварные магазины заходили только отогреться, отдышаться, распрямить затекшие спины.
Среди прохожих все больше попадалось лыжников.
Домохозяйки на лыжах обходили ближайшие магазины.
На лыжи встали разносчики телеграмм, милиционеры, электромонтеры – в горсеть непрерывно поступали сигналы о перегоревших предохранителях, оборванных проводах, поваленных ветром столбах.
Лыжи надели врачи «Скорой помощи».
Чтобы можно было хоть как-то смотреть перед собой, прохожие закрывали лица целлулоидными пленками, фанерными дощечками, на голову под шапки натягивали целлофановые мешки, некоторые надевали карнавальные маски, пугая встречных звериным обличьем и неживыми ухмылками.
В пустом главпочтамте уже несколько дней не было ни писем, ни газет. Только у окошка приема телеграмм с утра стояла терпеливая очередь – Остров успокаивал, Остров просил не волноваться.
Школы засветло распустили учеников, а вслед за ними разошлись и учителя.
Закрылись кинотеатры.
На заводах рабочие, оставив цеха, расчищали склады, подъездные пути, погрузочные площадки.
Ударные бригады пытались разгрести заносы возле хлебозавода, угольных складов ТЭЦ, на вокзале.
Тягачами доставляли молоко в детские кухни, пищу в больницы, хлеб в магазины, пьяных в вытрезвители.
Жители одноэтажных домов запасались водой, дровами, впускали кошек, собак, коз – вполне возможно, что после бурана из снега не будет торчать и труба.
Самый большой город Острова готовился к осаде.
А маленькие поселки, деревни затаились в ожидании. Они могли противопоставить снегу только спокойствие и выдержку.
Спешили в порты катера, пароходы. Не жалея моторов, таранили сугробы шоферы, стараясь успеть добраться до жилья. Не долетев до Острова, разворачивались в воздухе и уходили на материк самолеты.
СЧАСТЛИВОГО ПУТИ! Машинист поезда Дадонов, вспарывая снег высокими валенками, медленно прошел вдоль деревянного японского вокзала с низкими дверями и тощими колоннами, заглянул в зал ожидания и вышел на перрон. У фонаря ветром переломило провод, и лампочка беспрестанно мигала, будто морзянкой звала на помощь. Когда она загоралась, на первом пути возникал темный и холодный состав. Замерзшие окна вагонов тускло поблескивали в свете задыхающейся в снегопаде лампочки. Но вот провода снова разъединялись, и состав словно проваливался куда-то, исчезал.
По железной лестнице, прилепившейся к наружной стенке здания, Дадонов поднялся на второй этаж, постучал валенками о решетку и вошел в кабинет начальника службы.
– Что скажешь, Дадонов? – Усатый, седой начальник быстро поднялся из-за стола и сунул машинисту холодную ладошку. – Опять на погоду будешь жаловаться?
– А чего на нее жаловаться… Погода и есть погода.
– Отличная погода! Бодрит! Молодит! Посмотри на меня – разве нет?!
Дадонов хмуро посмотрел на начальника, скользнул взглядом по окнам и опустил голову.
– Да уж, молодит, – ответил он негромко. – Я вот подумал…
– Рейс отменить? – спросил начальник.
– Не то, чтобы отменить… А задержать маленько не помешало бы.
– Чего ради?! – Начальник всплеснул ладошками, вскинул седые клочковатые брови. – Ну, снежок выпал, ну, ветерок подул! Ну! Ты помнишь, какой буран был в позапрошлом году? А в пятьдесят седьмом?
– Чего ж не помню, помню…
– А говоришь – погода! Слушай меня, Дадонов… Рейс никто не отменит. Дорога в порядке. Полчаса назад пришел состав из Макарова. Нормально пришел.
– А опоздал на сколько?
– Минут на сорок. Ты слушаешь, Дадонов?
– Слушаю, чего ж не слушаю…
– Так вот, это все, во-первых. А во-вторых, снег идет только на юге. Доберешься до Долинска, а там зеленая улица. Как говорится, ту-ту!
– Ха, зеленая…
– Да и пассажиры-то уже здесь, на вокзале!
– Это их дело, – сказал Дадонов. – Чего пришли, куда собрались, зачем… – Он посмотрел на лужу, которая растеклась от его валенок, смущенно переставил ноги в сторону, потом, не выдержав, сел на соседний стул.
– И еще, – продолжал начальник, – завтра доложу в управлении, что, несмотря на сложные погодные условия, безукоризненно провел состав по длиннейшей трассе Острова опытный машинист Дадонов. Как?
– Если больше нечего, доложи, что провел… Я не затем пришел. Не мое это дело – будет рейс или не будет, доложишь или нет… У меня другое… Буран идет. Где я живу – ты знаешь. Заносит нас каждый раз…
– Знаю. Что дальше?
– А дальше то, что жена у меня остается, дома-то… Отрыть бы ее надо… когда засыплет. Такая вот просьба, – Дадонов поднял голову и в упор посмотрел на начальника.
– Ну и паникер ты, Дадонов! Ну паникер! Посмотри в окно, снег-то уже кончается!
– Кончается или не кончается – не мое это дело. Да и не о том я…
– О чем же?
– Да все о том же… Если засыплет мою-то, отрыть надо бы… Я понимаю, у вас тут свои хлопоты начнутся… Срыв графика, жалобы с заводов, мало ли… Однако же запиши на бумажке-то… На всякий случай.
– Хорошо, Дадонов, не беспокойся. Все сделаем. Так что – счастливого пути!
Выйдя за дверь, Дадонов остановился на железной площадке, чтобы окинуть взглядом свой состав, как это делал перед каждым рейсом. Но на этот раз он ничего не увидел. Только прямо под ним шевелились размытые контуры вагонов с темными пятнами окон.
НАДО ЕХАТЬ. Они сидели в номере гостиницы, не зажигая света. Еще прошлой ночью часть стекла во внешней раме вывалилась, и теперь окно превратилось в сирену. При сильных порывах ветра стекла вибрировали, прогибались, и где-то между ними рождался надсадный вой.
– Ну что? – проговорил Борис. – Пошли?
– Пошли, – ответила Таня, не двигаясь с места.
– Если хочешь, можем остаться… Кто знает, когда все это может… произойти.
– Через неделю. Не раньше. Так что есть еще время, – по ее голосу он догадался, что Таня улыбается.
– А если раньше? – Борис вдруг почувствовал раздражение.
– Понимаешь, будет лучше, если все это произойдет дома. А здесь… Что мы потом будем делать с ним? В холодном вагоне не повезешь, а оставаться еще на месяц… Ты позвони на вокзал, а?
Борис резко поднялся, подошел к телефону и почти на ощупь набрал номер.
– Занято. Все хотят ехать, – он сидел на кровати, держа трубку в руке и нажав пальцем кнопку телефона. – Послушай, а ты уверена, что в дороге не начнется? Вот будет катавасия!
– Не говори глупостей! Придет же такое в голову…
– Ну как ты можешь знать?
– Я же чувствую.
– Не представляю, что там можно чувствовать.
– Вам этого не понять, – улыбнулась Таня.
– Занято.
– У вас же к этому отношение… потребительское. Пусть уж лучше он там едет. Теплее, да и места занимать не будет…
Бориса все больше раздражало ее спокойствие. Он молчал и только время от времени набирал номер.
– Занято.
– Понимаешь, мы поедем в обыкновенном вагоне, а он вроде в мягком, да?
– Алло! – громко сказал Борис. – Справочная?.. Девушка, скажите, в девять сорок поезд на Тымовское пойдет?.. Точно?.. Спасибо.
– Ну что?
– Скоро посадка начнется.
Борис хотел добавить еще что-то, но налетел порыв ветра, и комната наполнилась воем. Стекла дрожали, грозя каждую секунду осыпаться мелкой крошкой.
ФИНИШ… НАДЕЖДА.. ЖЕНЩИНА… Дина надела голубой свитер, теплые спортивные брюки, высокие сапоги на «молниях» и, отбросив штору от окна, бегло осмотрела себя в темном стекле. Потом принесла из ванной небольшое зеркало, косметику и села к столу. Все эти тюбики, карандашики, кисточки рождали в ней смешанное чувство надежды и безнадежности. Решившись, Дина с опаской взглянула на себя в зеркало. Из деревянной рамки на нее смотрела в общем-то молодая женщина с голубыми глазами, в которых давно обосновалось разочарование и в самом уголке – вызов… Ну и что, мол? Ну и что?! Дина почти с мстительным наслаждением отметила и подозрительно мягкий подбородок, и не очень-то веселое выражение…
– Самые противные морщины – на лбу.
– Почему? А разве в уголках рта лучше? – возразила она себе.
– Может, и не лучше, но, когда улыбаешься, их не видно… Нужно только почаще улыбаться. Это не трудно, дело привычное. А потом улыбка получается и без твоего участия.
– И носить свитера с высокими воротниками. Тогда и шея твоя будет выглядеть вполне прилично… Морщин не будет видно.
– Их и сейчас не видно.
– Правильно. Но это не значит, что их нет.
– Если у тебя что-то по-настоящему молодое, так это прическа.
– Она в самом деле молодая или… молодежная?
– К прическе не придирайся. Она в норме.
– Это уже точнее. А ты не задумывалась, что из всего имеющегося, так сказать, в наличии у тебя самое молодое? Прическа? Работа? Методистом во Дворце пионеров… Или твой туалет – сапоги, свитер, брюки…
– Ну, прическа… я уже сказала… Она в норме. Работа? Нет, с детьми я кажусь себе даже старше, пожилой кажусь. Слово-то какое – пожилая… То есть достаточно пожившая на белом свете. Человек, которому пора подумать о финише. Ужас. Терпеть не могу слов, в которых есть жэ, ща, эф… Финиш, пожилая, надежда, женщина… Что-то в них общее… Возраст. Так что у тебя самое молодое? Душа? И здесь что-то шипящее… Самая молодая у меня, пожалуй, мечта. Мечта семнадцатилетней девушки… Выйти замуж. Впрочем, мечтой ее уже не назовешь.
– Как же ее назвать?
– Желанием, стремлением… Необходимостью. Злые языки называют диагнозом.
– А тебе не кажется, что ты упиваешься…
– Нет. Не кажется. Если бы сейчас во второй комнате кричали дети, если бы хороший парень укладывал мой чемодан и спрашивал, когда вернусь, когда напишу и нельзя ли вообще отказаться от этой командировки… Вот тогда…
Дина смахнула всю косметику в целлофановый мешочек и поднялась. Пора было выходить.
ТРИНАДЦАТОЕ МЕСТО. На пороге стояла Женька. В длинном распахнутом халате, с припухшими губами. Как-то обеспокоенно стояла. Последнее время она не оставляла Алика ни на минуту и теперь, увидев одного, молчавшего, сразу насторожилась.
– Снег… Иди полюбуйся, – сказал Алик.
– Прекрасный снег. Никогда не видела ничего подобного, – она подошла к мужу и положила руки ему на плечи. Кроме халата на ней ничего не было, и Алик старался не опускать взгляда. – В чем дело? – спросила она. – Ты что-то задумал?
– Все нормально, Женя.
– И ты ничего не задумал?
– Человек всегда о чем-то думает…
– Я помню несколько случаев, когда ты вел себя вот так же… И чем заканчивалось, тоже помню.
– Как же я себя вел?
– Ты упирался лбом в стекло и молчал. И знаешь, чем это заканчивалось?
– Знаю. Я увольнялся.
– Вот видишь, как хорошо мы понимаем друг друга, как знаем друг друга, да, Алик? С полуслова все становится ясным. Нам даже незачем разговаривать, да? Ты постоял у окна, я постояла в дверях, ты подал заявление, я смахнула слезу, да?
Женька смотрела на него всем телом. Она знала, что Алик не выносит такого массированного взгляда, и пользовалась этим. Уже по этому можно было догадаться, насколько большое значение придает она разговору.
– Алик, ты останешься в тресте.
– А разве я сказал, что ухожу?
– Значит, остаешься?
– Видишь ли, Женя, все дело в том…
– Алик, сколько записей в твоей трудовой книжке?
– Двенадцать.
– А сколько тебе лет?
– Тридцать. Будет.
– Алик, когда ты начал работать?
– Семь лет назад.
– Если не считать вынужденных простоев – полгода на место. Я правильно посчитала, Алик?
– Но на последнем месте я уже почти два года.
– Алик, сколько у нас детей?
– У нас нет детей, Женя.
– Почему, Алик? Не отвечай. Я спрашиваю не потому, что не знаю. Я знаю. Кем ты работаешь, Алик?
– Инженером производственного отдела.
– Правильно. Каждое утро ты обзваниваешь весь Остров и собираешь цифирки, чтобы вписать их в клеточки.
– Я составляю отчеты о работе предприятий за прошедший день. Кроме того, на мне лежит обязанность изучать эти данные, обобщать и соответствующим образом…
– Отлично, Алик! Прекрасно, Алик! Восхитительно!
– Вот видишь, тебе даже нравится, – он сделал попытку не заметить издевки.
– Алик, кем работают твои институтские друзья?
– Мои друзья работают министрами, директорами комбинатов, двое защитили юридические диссертации, один стал доктором, трое вернулись из заграничных командировок с «Волгами», один…
– Хватит, Алик. Ты мог бы продолжать, если бы все это была выдумка. Но ведь это правда. Алик, у тебя нет самолюбия.
– Почему? У меня отличное самолюбие. Мы с ним ладим.
– Алик, ты хочешь знать, чем все это кончится? Я уйду от тебя. Хочу жить нормальной жизнью. Хочу рожать детей, гордиться своим мужем и время от времени покупать обновки. И не только себе. Я и тебе хочу делать обновки.
– Хорошо, Женя, я, конечно…
– Алик, я ведь даже не спрашиваю, куда ты хочешь перейти, на какую работу, кем…
– В самом деле, Женя, почему?
– Потому что я уверена – ничего дельного тебе не предложат. Никогда.
– Может быть, в данном случае ты и права, но…
– Алик, ведь ты самый обыкновенный, пошлый, примитивный, дешевый, жалкий летун. Ты что-то ищешь в жизни? Нет, ничего не ищешь. К чему-то стремишься? Нет. У тебя большая цель? Нет. Маленькая цель? Нет. Ничего у тебя нет.
– Женя, послушай, у них там отличное место…
– Тринадцатое?
– Это интересно… Но ведь рано или поздно мне придется перешагнуть через это роковое число. Знаешь, я решил снова вернуться к практике. Я буду выпускать бумагу, а не исписывать ее. А какие там охота, рыбалка! А грибы! Поронайская долина славится такими…
– Знаешь, как переводится слово Поронайск? Гнилое место.
– Так ведь это же не соответствует…
– Все соответствует. Это будет твое гнилое место. Алик, я сказала серьезно. Подумай, Алик.
Женька посмотрела на него долгим взглядом и вышла, всколыхнув воздух полами халата. На секунду в свете кухонной лампочки вспыхнули ее короткие рыжие волосы, и это было похоже на разрыв первого пристрельного снаряда среди вражеских позиций.
Она действительно могла уйти. Алик знал, что ей стоило лишь поднять телефонную трубку и через полчаса в дверь постучал бы молчаливый господин, чтобы помочь перенести вещи в машину.
– Но я хоть съезжу узнаю, что там и как! – крикнул он в открытую дверь.
И ничего не услышал в ответ.
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК ТЕТЯ МАНЯ. Сашка прилетел с материка в болонье и в кавказской фуражке, у которой козырек был величиной с посадочную площадку для вертолета. Несколько дней он просидел в гостинице, ожидая неизвестно чего, знакомясь с ребятами и прощаясь с ними. Деньги, оставшиеся после отпуска, таяли с неимоверной быстротой, и Сашка все больше скучнел. Сейчас, направляясь к дорожному ресторану, он негромко и уныло матерился. Идя по узкому снежному окопу, в который превратилась улица, Сашка не видел, что делается в метре от него, продирался на ощупь. Если кто-то шел навстречу, он прижимался спиной к краю окопа, встречный делал то же, и они расходились, не видя друг друга.
Нащупав дверь ресторана, Сашка толкнул ее и вошел. И сразу почувствовал теплые желанные запахи. С усилием распрямил затекшую спину и начал неторопливо снимать с лица подтаявшие ледяные корки. Потом вытряхнул снег из карманов, смахнул со своей странной южной фуражки.
Зал был переполнен.
Пассажиры собрались сюда еще засветло и терпеливо ожидали своих поездов. Единственное, на что надеялись застрявшие в Южном командированные, так это на доброту своих далеких и от этого необыкновенно милых бухгалтеров – главпочта была рядом, и телеграфные денежные переводы еще, слава богу, принимались.
Сашка вошел в зал и остановился. Официантки носились по залу ни на кого не глядя, покрикивали на упившихся, мимоходом кивали знакомым. Люди старательно чокались, пили, со знанием дела говорили о тайфунах, циклонах, снежных заносах и страшных случаях, которых всегда вдоволь в такую погоду. Гул ветра за тонкими японскими стенами вполне заменил оркестр и даже создавал какой-то особый, тревожный уют.
– Садися, парень, хватит стоять-то, – Сашка обернулся и увидел компанию из трех человек. Одно место было свободно. – Хочешь выпить? – спросил его кудлатый сосед, едва он опустился на стул.
– Какие-то вы, ребята, вопросы странные задаете… Даже не разберу – то ли я на Луну попал, то ли вы с Луны…
– О! – восторженно закричал кудлатый. – Я говорил! Наш человек!
Сашке налили водки, придвинули пару салатов с заливными гребешками, плеснули в высокий фужер «Горного воздуха», и парень, сидевший напротив, пояснил строгим густым басом, что к салатам никто не притрагивался.
– Вообще-то гребешки не надо бы, – сказал Сашка. – Ну да ладно, авось…
– Почему не надо? – насторожился кудлатый.
– А потому, что неженатый я, вот почему.
– Ну и что?
– А то, что гребешки женатым хорошо есть… А так от них одно беспокойство.
– Эх, Афоня, все тебе объяснять надо, – сказал строгий парень. Морщины у него были сдвинуты на лбу, губы собраны щепоткой и даже глаза от постоянной сосредоточенности, казалось, сошлись к переносице. Повернувшись к Сашке, парень добавил: – Ты еще скажи спасибо, что мы тебя икрой морских ежей не угостили. А то бы вообще… павианом стал.
– Икру я бы и не ел, – ответил Сашка. – Научен.
– А жиром нерпичьим никогда не запивал? – подал голос молчавший до сих пор парень слева от Сашки – худой, румяный и белокурый. Больно красив для Острова, подумал Сашка.
– Запивал, чего ж… Только тогда и пить незачем.
– Верно, – согласился парень и, взяв бутылку, разлил остатки водки.
Подошла официантка. Она подождала, пока все выпьют, закусят, зажуют, и только тогда подала голос.
– Тебе чего? – спросила у Сашки.
– Мяса.
– Не поняла! – И она вызывающе отвернулась.
– А чего понимать?! – звонко крикнул Сашкин сосед. – Мяса человек желает. Антрекот! Лангет! Отбивная!
Женщина брезгливо посмотрела на кудлатого и ушла. Но через минуту так же молча и презрительно поставила перед Сашкой металлическую тарелку с лангетом.
– Тетя Маня – человек что надо! – горячо прошептал кудлатый на весь зал. Официантка обернулась, словно раздумывая – стоит ли связываться.
– Ты поговори у меня, – беззлобно сказала она и неожиданно подмигнула Сашке. Здорово, мол, я дружка твоего осадила.
– Видал?! – восхитился кудлатый. – Во как! Ты сам-то откуда? С материка?
– А что, видно?
– На мели?
– Точно!
– Чего делать думаешь?
– Хрен его знает!
– В леспромхозе работал?
– Было…
– Ребята, нас четверо, – объявил кудлатый остальным. Он протянул Сашке жесткую, как ступня, ладонь. – Афанасий. А этот серьезный – Иван. Ну и Федор… Очень красивый человек.
– А я вроде того что Сашка.
– Идея есть, – значительно сказал Иван. – Выпить надо. За знакомство. Опять же сворачиваться пора. Десятый час…
– Слушайте, ребята, – начал Сашка, – на пару бутылок у меня еще наберется, но на билет… В такую погоду на крыше ехать вроде бы и ни к чему…
– Тю! – сказал Афанасий. – Вы гляньте на него! – и засмеялся так заразительно, что Сашке сразу стало легко.
– Вот что, – проговорил Иван, – нас держись. Понял? Главное – добраться до Буюклы, а там мы большие люди.
– А здесь как оказались?
– Мы, если хочешь знать, делегаты молодых лесорубов. В Южном все время какие-то совещания, дали и нам маленько передохнуть.
– Маня! – позвал Афанасий. – Получите… А то убежим.
Сашка чувствовал, как мягкими волнами разливается по нему доброта ко всему белому свету, к этим ребятам, которые так внимательно слушают о том, как он подружился в Сибири с грузином и тот был до слез огорчен, что не может ничего подарить, как, обнимая Сашку на перроне, уронил фуражку, а, подняв, натянул ему на голову. Сашка видел, что слушают его не из холодной вежливости – все это интересно ребятам, и, появись сейчас в зале тот грузин, они, не задумываясь, усадили бы его за стол, а может, и уговорили бы ехать с ними в самую глушь Острова, в маленький лесной поселок Буюклы.
ТАОЛЯ. Ее звали Оля.
Но каждый раз, когда о ней заходил разговор, добавляли: «Это та еще Оля!» И постепенно все стали называть ее Таоля. Имя девушке нравилось.
– Таоля, – говорила она, знакомясь, и внимательно улыбалась – оценены ли необычность и смысл имени.
Оля уже было хотела надевать пальто, как в дверь неожиданно постучали и тут же распахнули ее настежь. На пороге стояла хозяйка. Она быстро обшарила взглядом комнату, будто хотела застать Олю за чем-то, и только после этого повернулась к девушке.
– Молодой человек пришел. Я сказала, что тебя нет.
– А он?
– А он говорит – посмотрите, мол, может, и есть…
– Конечно, я есть. Я всегда есть.
– Хы! – осуждающе сказала хозяйка.
Оля вышла вслед за ней. Снег на лице парня растаял, и оно было мокрым и розовым.
– Здравствуй, Оля, – пробормотал он. – Ты извини… Понимаешь, проходил мимо и случайно…
– Заблудился? – подсказала Оля.
– Да нет, почему заблудился…
– Ладно, проходи.
– Я разденусь, хорошо?
– Раздеваются, Коля, в отдельной комнате и при закрытых дверях. Разве ты этого не знаешь?
Коля сделал вид, что ничего не понял, но, встретившись взглядом с Олей, смешался и покраснел. Это было заметно даже на его розовом с мороза лице.
– Хватит краснеть-то! Проходи. Зачем пришел? Дело какое или так… тоска заела?
– Я же говорю… Проходил мимо…
– А это у тебя что?
– Понимаешь… я не знал, что ты спешишь… И вот взял.
– Конфеты?!
– Материковские. Ты же сама прошлый раз говорила, что… ну, что приходи, мол, чай будем пить.
– А ты поверил?! Что я чай люблю пить?! О боже, боже! Что творится…
Оля засмеялась, разлохматила Коле волосы, вышла на кухню, вернулась и во всем этом было смущение. Конфеты в мокром кульке выбили ее из колеи. Стараясь прийти в себя, обрести уверенность и снисходительность, Оля делала на первый взгляд кучу вроде бы нужных вещей – зачем-то открывала сумочку, что-то вынимала из нее, что-то клала, выходила в коридор, разговаривала с хозяйкой, а вернувшись, начинала что-то искать на подоконнике…
