Czytaj książkę: «Белый шум», strona 3

С пеплом Савонаролы

«Красота – это страшная и ужасная вещь!» «Мир спасёт красота…» Обе фразы принадлежат перу одного автора, но разным его героям. Любопытно, что на обе цитаты существуют многочисленные парафразы, значительно искажающие суть этих двух высказываний.

Когда же мне хочется присоединиться к их наивному пониманию, передо мной зачем-то вырастает грозная тень Савонаролы, противника мирских излишеств и гонителя из повседневного обихода и иерархии человеческих ценностей этой спорной эстетической категории, о которой так двусмысленно рассуждал русский классик.

Конечно, Савонарола – безусловный фанатик идеи, но вот его сторонники: великий гуманист эпохи Возрождения Джованни Пико делла Мирандола и один из самых утончённых художников Кватроченто Сандро Боттичелли – совсем не похожи на одержимых. И не самолично ли флорентийский гений, убеждённый в правоте неистового проповедника, сжигал на кострах тщеславия площади Синьории свои бесценные шедевры, исполненные редкостной красоты?

Всё-таки есть что-то неуловимо каверзное и в самом понятии красоты, и её роли в обыденной жизни человека, не обращённого к горним высотам невозмутимого духа. Красота – дар незаслуженно случайный, неведомо откуда пришедший. Сказать, что он лежит в основе бытия Мирозданья, невозможно, законы симметрии и гармонии зиждутся на иных организационных принципах, в которых красота явлена лишь как следствие, и то не всегда. А может быть, красота, по примеру боттичеллевой Афродиты, явилась к нам из загадочных порталов инфрамира, невольно сделавшись близкой спутницей искушения и порока? Однако и это, скорее всего, будет неправдой.

В отличие от мейнстримных сладкоречивых авторов, мне почему-то не хочется петь красоте языческие гимны и привечать её в быту. Я больше расположен отдавать предпочтение правде, моральной чистоте и материальной пользе. Меня коробит несправедливое неравенство в распределении того, что не требует ни напряжённой работы души, ни сопричастности какому-либо общему, нужному делу. А почему оказывается болезненно задетым моё этическое чувство – я не знаю, но происходит это явно не по причине нелепой обиды на обделённость прекрасным или неуместной здесь зависти к легкомысленным и красивым. Точно – совсем не поэтому…

Подуудачник… но есть надежда…

Он ни за что не соглашался ничего терять. А я привычно отпускал мечту полуленивым: «Да ладно.» Он упорствовал, осаждая наглухо закрытые для него двери. А передо мной, порой, от одного слова, сказанного полушёпотом, даже без заветной формулы Аладдина, открывались чудесные порталы неведомого. Он любил яркое солнце и желал, чтобы лучи всеобщего интереса были обращены к нему. Мне же нравилась полутень, нравилась в прямом и переносном смысле.

Многого в жизни добившись, он всё равно оставался неуспокоенным, ему казалось, что не все его достоинства были оценены должным образом, и он мог бы достичь гораздо большего. В отличие от него, я не чувствую себя обиженным и неудовлетворённым, да и, собственно, мне бы хватило даже половины от всего того, чем уже успела одарить меня жизнь.

Богема

«Овцы стадятся, а лев один ходит». Так Фёдор Глинка, будучи президентом «Учёной республики», ответил на призыв некоторых «республиканцев» завлечь Пушкина в свои ряды. Здесь необходимо заметить, что все члены «Учёной республики», иначе «Вольного общества любителей российской словесности», были людьми весьма респектабельными и, казалось бы, не имели насущной необходимости собираться в особый и тесный кружок. Тем не менее, они зачем-то упрямо сбивались в отдельную стайку, точно так же как и все солидарные между собой люди, имеющие сказать что-то значительное и сакраментально важное. Словно какая-то неведомая магнетическая сила собирала людей вместе, рождая особенный многосложный организм, с коллективным разумом и сознанием, сопричастным ко всякой индивидуальной сущности, составляющей его общее тело.

Впрочем, объединяющей силой здесь, чаще всего, являлся обыкновенный страх, даже если побудительной основой для создания такого рода фундаментальных сообществ поначалу была некая формирующая инициатива. Позднее идеалистические резоны объединения неизбежно уходили на второй план, законно уступая место основной идее любых союзов – идее защищённости от всяческих пагуб внешнего мира.

Что уж тут говорить о творческих кружках и художественных коллективах, с извечной опаскою приверженцев этих объединений остаться невостребованными или даже неузнанными. Разве кто-то из них мог бы поручиться за своё воплощённое и невоплощённое, равно как и за то, насколько будут значимы их старания и будет ли их дело вообще сколько-нибудь потребно.

Ведь если отвлечься от сиюминутного и присмотреться к горизонтам грядущего, то обязательно обнаружится страх, страх перед неумолимым лицом вечности, обещающей всем неотвратимость забвения, страх перед грозной мощью Создателя, Чьи бесчисленные творения несопоставимы с поделками Его самоназначенных подмастерьев.

Случай свёл меня с совершенно иным кругом любителей искусств и приверженцев прекрасного, подарив опыт общения со стратой мастеровых, ревностных последователей бедолаги Марсия, вздумавшего соперничать с богом красоты и света. Эта страта, в отличие от остальных, не желала признавать никаких рамок и границ, тем более испытывать почтительность к членству в каком-либо признанном творческом объединении. Себя они называли «селебами» и «посвящёнными», а своё сообщество – «артистик тусейшен», «плеядой избранных» или «высокою стаей». Тогда эти люди казались мне необыкновенно возвышенными и привлекательными. Они производили впечатление людей уверенных в себе и своём деле, и одновременно – беспечных и весёлых. Мастеровые самозабвенно бахвалились друг перед другом, наделяя сами себя такой исключительной значимостью, которая была в состоянии преодолеть любые перипетии времени и поспорить с лучшими образцами Создателя, если не в совершенстве формы и безупречности содержания, то хотя бы в смелости исполнения и дерзновении замысла.

В каком-то смысле это была игра, в которую играли все её участники, а также лица, привлечённые извне, наряду с группой поддержки, игрокам сопереживающей. Можно сказать, что игра чем-то напоминала забаву маленьких детей с различного рода бренчалками и дребезжалками, коими малыши обыкновенно докучают взрослых. «Дети», они же «селебы» и «посвященные», вовсю шалили и резвились, задорно и напоказ трезвоня своими погремушками. На шум, создаваемый «детьми», взрослые, сознавая неизбежность и закономерность такого явления, реагировали терпимо, иногда даже участливо подбадривая не в меру развеселившихся игроков.

Хотя, если посмотреть на это дело серьёзно, то такое ребячество можно было бы объяснить манифестацией безразличия перед тщетою бытия и всепоглощающей бездной несокрушимого Хроноса. Их не пугал холодок разрушительной вечности, поскольку они целиком принадлежали исключительно мимолётному настоящему; а уравнивающее, усредняющее всех бытие, их не заботило вовсе – у них были свои абсолютные ценности, разительно отличавшиеся от общепринятых житейских. Им, в сущности, было совершенно нечего терять.

А вот пушкинские друзья, равно как и противостоящие им «республиканцы», не могли похвастаться такой свободой. «Тесней, о милые друзья, тесней наш верный круг составим», – учил своих собратьев Пушкин, ибо соединившись вместе можно было надёжнее противостоять любым вызовам и легче сохранить то, чем они так дорожили и что опасались потерять либо оставить неявленным. Сам же Пушкин не был полностью свободен от таких опасений, однако в нём жила уверенность в защите «бессмертия его творений» самим Провидением и вера в счастливый жребий избранничества, позволявший ему пребывать в гордом одиночестве.

Но почему же до сих пор не истёрлась память о безбоязненных насельниках Монпарнасса и беспечных нерадивцах Серебряного века, а труды усердников «Вольного общества любителей российской словесности» практически забыты? Наверное, ответить на это можно восточным изречением, что сохраняется лишь то, что не боится исчезнуть. Мудрец Лао-Цзы так писал об этом: «Тому, кто не боится потерять, дано познать блаженство постоянства. Лишь тот, кто расстаётся навсегда, способен оставаться вечно». А две с половиной тысячи лет после, в одном из самых известных произведений XX века, через весь роман проходит мысль, что трусость – это один из самых страшных пороков. Даже, пожалуй, самый из них страшный.

Взгляд бездны

В памяти что-то промелькнуло и тотчас забылось, провалившись в чёрную дыру бессознательного, откуда не бывает возврата. Беспокойное чувство, что утеряно что-то исключительно важное, явленное как подлинное откровение, не покидало меня целый день и ещё долгое время возвращалось ко мне приступами отчаяния от мгновенной и нелепой потери.

Я пытался найти его, бережно перебирая воспоминания, словно разноцветные камешки на берегу, всякий раз проникаясь чувственным содержанием каждого впечатления, возвращавшего мне прошлую радость или тревогу, прежний замысел или мечту. Их было много, удивительно много – я разглядывал цветные узоры сохранившихся впечатлений, удивляясь их прихотливой расцветке, прозрачности или алмазному блеску. Даже странно, что мне никогда не приходило в голову, что являюсь обладателем такого сказочного богатства, которое, впрочем, находится совсем рядом, всего лишь за проницаемым пологом дня сегодняшнего. В результате я почти примирился с мыслью, что мне так и не удастся обнаружить потерянное «что-то» среди бесчисленного множества осколков памяти, совсем свежих, ещё острых и угловатых, и давнишних – уже отполированных непостижимым океаном времени.

Сложно даже предположить, каким знаком было отмечено утраченное: то ли оно состояло из опасливого предостережения, то ли в нём содержалась неожиданная весточка счастья. Не исключено также, что проскользнувшее мимо памяти неведомое «что-то» являлось неким посланием, как мне дальше жить и как действовать, или, напротив, в нём была заключена подсказка решения какого-нибудь из моих незавершённых дел.

Странно, что среди всего этого неисчислимого богатства, мне так и не удалось обнаружить искомого предмета, промелькнувшего, как метеор и, очевидно, под стать метеору, имевшего размер с небольшой камешек. Скорее всего, он утонул в тёмной глубине временного океана, так и не исполнив своего возможного предназначения, но разбудил чувства и оставил после себя мятущуюся накатную волну памяти.

И чем дольше я думал об утраченном и непонятом, тем яснее в моём воображении проступала картина океанической бездны, которой были чужды каменистые берега, поверхностное волнение и беспечная прозрачность песчаного мелководья. Глубина завораживала, чернооко всматривалась мне в душу, словно хотела рассказать о том, что хранила на своём недостижимом дне. Однако бездна молчала, и её тяжелое безмолвие каким-то непостижимым образом перекликалось с велеречивостью многоцветных берегов, всем тем, что так или иначе было приобретено прежде. Таинственная недвижность недоступных глубин ясно давала понять, что не стоит пытаться искать потери там, где не бывает волнений, куда не проникает свет, где не существует ничего из того, на что способна живо и непосредственно откликнуться человеческая душа. Тем более что вокруг меня было столько всего солнечного и красивого, чем некогда уже успела одарить меня жизнь.

А счастье всюду

Счастье – это сугубо человеческая категория, дарованная взамен утраченного рая. В Вечной Книге можно прочитать и о блаженстве, и о радости, и о веселии, но эти слова не синонимичны счастью, о котором там не сказано ничего. Внимательный читатель всё же сумеет найти это слово во Второканоне, но опять же в значении «полноты дней жизни», благополучия, ликования, отрады и всё того же блаженства. В Новом Завете существительное «счастье» отсутствует полностью, упоминается разве что образованное от него краткое прилагательное.

С юношеских лет я пытался понять – почему так, но ничего из прочитанного и сказанного не убеждало, не принималось на веру. Наверное, оттого, что счастье – ещё и личностная категория, и для разных людей означает что-то своё, соразмерное их внутреннему мироустройству. Недаром философы писали о счастье как о «субъективном благе», непосредственно противостоящем самой судьбе.

Однако мне ближе всего было и остаётся утверждение Бунина о том, что «счастье дано только знающим», высказанное, наверное, в пику известной русской пословице: «Глупому – счастье, а умному – Бог подаст». У знающего «счастье» всегда соотносится с чем-то сокровенным, закрытым, внутренне обособленным, далёким от однокоренного слова «соучастье», предполагающего публичность и социальную значимость. В бунинском стихотворении человека может сделать счастливым простое созерцание сияющего облака и вид присевшей на подоконник птицы, гул молотилки и уходящий погожий день…

Но такое возможно только для тех, кто сам себе создал свой Элизиум, через труд души и напряжённую работу ума. Поэтому для настоящих искателей подлинности, отказывающихся воспринимать счастье как простую стихийную эмоцию, необходимо обогатить «свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Тогда счастьем может оказаться и «сад осенний за сараем, и чистый воздух, льющийся в окно».

Последствия медлительности великого князя Константина Константиновича

Пока великий князь Константин Романов писал стихотворение о сирени, сирень завяла, и князь заместо четырех положенных куплетов выдал всего три.

Свидетельство камердинера князя

Можно быть уверенным наверняка, что великий князь Константин Константинович сирень не ломал, газон не топтал и вообще вёл себя как подобает. Его камердинер тоже, наверное, был исправен и старался вести себя прилично по примеру своего господина. Однако за остальных я не могу поручиться. Скажу начистоту: всё дело в том, что у меня также случается нехватка времени для полноценной работы над цветущей сиренью, подобно той, что некогда приключилась с великим князем.

Едва расцветает сирень, я всенепременно устраиваюсь с этюдником возле её благоуханных кустов, но закончить работу могу разве что по воображению, воссоздавая в памяти её первоначальный вид. Моя ситуация, разумеется, во многом отличается от великокняжеской. Сирень, понятно, завянуть не успевает, но на третий-четвёртый день вместо чудесного пламени лиловых соцветий уже торчат изломанные сиреневые сучья. Наверное, дело тут именно в непосредственном влиянии цифр: 3–4, поскольку по моим наблюдениям, если каким-то отдельным кустам удаётся пережить эти роковые три-четыре дня, то они уже стоят нетронутыми до конца цветения. Магическая суть сочетания 3–4 всем хорошо известна, да и принцип неопределённости Гейзенберга – то ли три, то ли четыре, тоже никто не отменял. Хотя нельзя здесь исключать и мою невезучесть, так как я злополучно выбираю кусты, которые через три-четыре дня будут изувечены городскими вандалами с поэтическими душами, взыскующими прекрасного.

Но более всего я убеждён, что во всём виноват великий князь. Ведь если бы он смог быть слегка порасторопней и успел бы выдать все обязательные четыре куплета об этой самой сирени, то никакая бы магия и никакой Гейзенберг не помешали бы мне в работе, ибо число четыре в нумерологии всегда означало вселенский порядок и незыблемую основу.

Школьное сочинение

Единственный случай, когда я так и не смог написать ни строчки, произошёл со мной в восьмом классе. Для сочинения была заявлена тема: «С кого бы мне хотелось делать жизнь». Размышлений по этому поводу, собственно, ни от кого не требовалось, а нужно было просто солидаризироваться с рекомендацией Маяковского, и последовательно объяснить, как этого добиться.

Я прекрасно понимал всю невозможность перевоплощения толстого румяного мальчика, к тому же молчуна и нелюдима, в пламенного рыцаря, «горлана и главаря» во много раз превосходящего в этом отношении автора самой поэмы. А именно оттуда, из поэмы Владимира Маяковского «Хорошо!» и пришёл этот странный призыв – «делать жизнь с товарища Дзержинского».

У меня не было и не могло быть никаких точек соприкосновения с этой героической личностью ни по одному пункту физического и психологического измерения, и все попытки такого сопоставления казались мне бестолковыми и смешными. Я мучительно думал, как мне быть, надеясь, что могу взять за образец хотя бы кого-нибудь из «попутчиков» железного Феликса, были ж у него на подхвате румяные и толстые, тихие и нелюдимые.

Желая найти подходящего персонажа, я доверился своей хорошей памяти и пылкому воображению. Как у героя из «Повестей Белкина», перед моим внутренним взором проходила целая вереница суровых и худых рыцарей в блестящих латах, я слышал грубое конское ржание, лязг стали и топот тяжёлых солдатских сапог.

И вот где-то в хвосте угрюмого шествия я заметил дородного усатого господина, который явно оказался здесь случайно, скорее всего, в результате какого-то чудовищного недоразумения. Это был министр Императорского двора граф Фредерикс Владимир Борисович. Мне хватило одного взгляда на румяное и холёное лицо графа, чтобы сразу же признать в нём родственную душу и возжелать выстраивать жизнь исключительно с него. Только как мне об этом написать так, чтобы не обидеть придирчивого учителя и не раззадорить задиристых учеников? Поэтому я предпочёл промолчать и делать жизнь с графа Фредерикса, никому не сообщая о внезапно принятом решении. Ну а двойку по литературе я впоследствии всё-таки исправил.

Сирены

Пение сирен я услышал не стразу, а лишь после того, как немного привык к яростным солёным брызгам в лицо и бурлящему кипению моря, которое бушевало не только за бортом маленького корабля, но и на всей его нижней палубе.

Мне почему-то не показалось странным, что на фоне шума воды и ветра вдруг зазвучали отчётливые женские голоса, явно не подчинявшиеся не только известным законам акустики, но вообще всем законам материального мира. Их источник было определить невозможно, поэтому у меня не возникло, как у Одиссея, желания броситься им навстречу, я всего лишь плотнее прижался к стальным леерам и значительно усилил хватку.

Сами сирены предпочли оставаться невидимыми, однако любое моё движение они замечали сразу, дружно потешаясь над моими опасениями и называя меня по имени. Очевидно, они даже не рассматривали меня в качестве своего трофея. Скорее всего, они, как молодые дельфины, явили ко мне своё любопытство, а может, слетелись сюда именного для того, чтобы поделиться своим даром всеведения и найти во мне подлинного ценителя их чудесных голосов. Судов в этой части океана, действительно, случалось немного, да и не всякий мореход отличит ля-си третьей октавы от ноты си-бемоль второй октавы, не говоря уже о том, что моё воображение нередко касалось причудливых форм этих волшебных созданий. Подчас они представлялись мне прекрасными девами с серебристыми рыбьими хвостами, иногда с радужными крыльями жар-птицы из русских сказок, но чаще всего неземными сущностями с красивыми женскими телами зеленоглазых русалок.

Не знаю, насколько я сумел не обмануть их ожиданий, но то, о чём они пели и говорили, я хорошо запомнил. Их очень удивляло наше нежелание знать будущее, о котором они каким-то непостижимым образом были хорошо извещены и даже разбирались в том, что из событий будет отмечено неизбежностью, а что возможно и предотвратить. «Зачем тогда вы так мечтаете о будущем и даже им живёте, – изумлялись сирены, – если вы совсем не желаете знать, что же ждёт вас там, в грядущем, на самом деле». Не знаю, как у меня это получалось, но я им что-то путано пытался объяснить, постоянно ссылаясь на инертность нашей психики и её непластичность, и на то, что иллюзии нам дороже самой что ни на есть неопровержимой истины. Сирены отвечали мне дикой и пугающей песней о сне разума в то время, когда он обязан бодрствовать и противостоять губительным пагубам бытия, о всепоглощающих чувствах, в которых утонуть гораздо легче, нежели в морской пучине. Я слушал их чарующее пение и старался запомнить все роковые фразы, произнесённые их дивными голосами, отмечая, что ни в одном человеческом музыкальном произведении не бывает такого явного противоречия между трагическим смыслом и восхитительной мелодикой звучаний. Всё услышанное непринуждённо и нерушимо входило в мою память вместе с чудесной мелодией невидимых морских существ, и я впоследствии сильно пожалел об окончании шторма, вместе с которым исчезли пророческие голоса сирен. А у меня ещё оставалось много вопросов к моим всеведущим гостям, главным из которых был вопрос о том, что же я лично могу изменить в услышанных предсказаниях, и что из них уже отмечено печатью неотвратимости.