Czytaj książkę: «Конец света»

И судим был каждый по делам своим…

Новый Завет

Глава первая
Пока всё, как всегда

1.

Тем утром, весной 2006 года, город Обод проснулся, как всегда, рано.

Солнце еще задерживалось за восточными холмами, только чуть-чуть, будто сквозь густой синий туман, подсвечивало кучерявые белые облачка на небе, а по главной улице города в сторону Канала упругой трусцой уже бежал учитель физкультуры местной школы номер два Саня Папиров. (Для учеников, конечно, он был Александром Николаевичем и, по неискоренимой в школах традиции давать наставникам клички, «Папиром», но в городе, где Папиров родился и вырос на глазах у всех, большинство взрослых ободовцев с некоторым оттенком необидного панибратства звали его просто Саней; мы тоже будем называть нашего героя так).

Пять лет назад ко дню, когда Сане исполнилось тридцать лет (педколлектив школы отметил это событие на большой перемене, за пятнадцать минут успев сказать коллеге все, что в таких случаях полагается говорить), директор школы Моисей Борисович Гуревич в областном педагогическом управлении добился на двести рублей прибавки к саниной зарплате, – Саня, как свидетельствует этот факт (очень обрадовавший жену физкультурника Ксению Александровну, учительницу рисования в той же школе номер два), был уважаемым начальством тружеником.

Подписывая приказ о прибавке к зарплате, областное начальство в том же документе пожелало Сане «больших успехов на благородном поприще воспитания подрастающего поколения», но сам Папиров ступеньку, на которую он успел подняться к началу нашего повествования, называл «сугубо временной»; втайне он мечтал в недалеком будущем с этой ступеньки перепрыгнуть на место, которое в большей мере соответствовало бы его природному предназначению, – место это, по словам Папирова, было на «литературном поприще». Желание утвердиться на «поприще» несколько лет назад подогрела в нем местная газета «Ничего кроме правды», опубликовавшая мемуары учителя «Как мы два дня стояли в Москве у Белого дома». С этого времени ободовцами, проявлявшими интерес к политике, Папиров почитался не только как уважаемый начальством педагог-спортсмен, но и как местный прораб перестройки.

В свободное от уроков время Саня писал «детективно-политический роман» (так он сам назвал жанр своего произведения) «Золото партии». Большое количество строк романа уже аккуратно хранились в трех толстых тетрадочках, но там пока не было предложения, которое задавало бы всему произведению нужный настрой и ритм, – предложения первого, над сочинением которого Саня безуспешно ломал голову вот уже несколько последних дней…

Минуты, отведенные утренней пробежке, были для Сани лучшими минутами суток, ибо в это время во всем теле ощущалась, как любил говорить физкультурник, «мышечная радость», а кроме этого в отдохнувшую во сне голову приходили разные мысли и метафоры.

Но сегодня настроение у Сани было плохое.

Два дня назад в квартире, вечером, незадолго до той минуты, когда надо было включать телевизор, чтобы послушать последние политические новости в стране и за рубежом, у него с женой произошел такой несвоевременный и ненужный разговор:

– Ты, Саня, – поджав губки и тем самым сделав лицо постаревшим, некрасивым и даже противным (о, как не нравилась Сане эта дурацкая гримаса!), сказала жена, – уже целый час зря лежишь на диване, а мусор, два ведра, между прочим, не вынес. Может, хватит отдыхать?

В ответ Саня, не вставая с дивана, объяснил:

– Когда рядовой рабочий, Ксюша, лежит – он отдыхает, а мы, писатели, в это время, может, мучаемся.

Саня в ту минуту и в самом деле пытался отшлифовать в голове никак не дававшееся ему первое предложение романа «Золото партии». А вчера в тот же час суток, когда ведра с мусором по-прежнему оставались в кухне, а Саня, наморщив лоб и глядя в потолок, лежал на том же диване, учительница рисования снова некрасиво поджала губки:

– Опять мучаешься, Саня?

Чувствительное сердце физкультурника на те змеиные слова отозвалось учащенным пульсом, который пятнадцать минут не приходил в норму…

«Кажется, надо что-то радикально менять в семейной жизни», – вспомнив вчерашнее, подумал Папиров, но в эту же минуту он вдруг ощутил в теле очередной прилив мышечной радости и ускорил бег. Каждое утро Саня пробегает трусцой три километра; когда температура воды в Канале поднимется на два-три градуса, на финише своей трассы, стянув с потного тела трикотажный тренировочный костюм, физкультурник взбодрит себя еще и водной процедурой.

2.

Саня подбегал к берегу Канала, когда в однокомнатной холостяцкой квартире пенсионера Павла Петровича Грушина на письменном столе загорелась укрытая зеленым абажуром яркая лампа. Сам Павел Петрович, включив лампу, сел в жесткое кресло и взял в руки шариковую ручку.

В семьдесят три года возраст человека должен уже заметно давить на плечи, но Павел Петрович этого давления пока не чувствует и твердо верит, что у него достанет сил, чтобы осуществить, может быть, последний в жизни крупный и важный замысел.

Грушин высокого роста, худощав. Его большие черные глаза еще не притушило время, они чем-то напоминают цыганские, но, как и подобает многим русским, пенсионер круглолиц и курнос. Окончив московский университет, Павел Петрович в молодости преподавал в столичной средней школе, в восьмидесятые годы сблизился с одним полубогемным кружком, где подозрительно разговаривали о политике, «делом» кружка своевременно заинтересовалась госбезопасность, и Грушин некоторое время провел в психиатрической больнице. Потом Павел Петрович уехал в Обод, до пенсии опять работал в школе. Был (еще в Москве) женат, но, не обзаведясь детьми, давно развелся. О жене никогда не рассказывал, только однажды при случае вздохнул: «Слишком много я потратил на нее времени»…

Мысль создать о городе «документ» – так сначала Петр Петрович назвал жанр своей будущей книги – возникла у пенсионера не вдруг, не так, как возникает замысел у тех творческих людей, которых внезапно осеняет. Мысль эта подступала к нему постепенно в течение, может быть, последних десяти лет; может, первые симптомы зарождающегося, еще неясного сюжета он ощутил и раньше – сначала как возможное приятное хобби, как второстепенное занятие человека, который, дожив до пенсии, получил законное право уже «не подчинять личное общественному», а делать что-то необременительное по затратам сил и приятное для души. Но по мере того, как в мыслях (пока только в мыслях!) созревал «документ» (со временем названный просто «Летописью»), все яснее приходило понимание, что книга будет делом трудным, но и самым значительным и интересным из всего, что он когда-либо делал в жизни.

К тому раннему весеннему утру, когда мы застали «летописца» сидящим за письменным столом, Павел Петрович уже проделал немалую предварительную работу – изучил справочники и разных лет энциклопедии, съездил в архивы; для будущей книги завел папку заготовок и уже положил в нее с десяток страниц.

С одной из заготовок, как образец пера Грушина, познакомим читателя.

«Город Обод расположился в средней части России, ближе к Нечерноземью и далеко от морей. В городе есть все, что обычно бывает в малых отечественных городах – несколько магазинов, баня, школы, больница, небольшая промышленность… Центральная улица застроена крупнопанельными домами в три этажа, есть один дом в пять этажей, по бокам остальных улиц стоят частные дома, возле них небольшие участки земли огорожены заборами.

В последние два десятилетия к внешнему облику города, сформировавшемуся в социалистическую эпоху, добавились некоторые штрихи первоначального капитализма. Например, самым высоким в городе домом многие годы было построенное по специальному проекту здание горкома партии. Теперь этот трехэтажный дом с большой клумбой цветов у входа занимает городская администрация, но он уже не возвышается над городом – выше всех строений устремлен в небо недавно сооруженный кирпичный коттедж владельца местного ресторана «Шумел камыш» Роберта Егишевича Петросяна.

На западной и восточной оконечностях Обода несколько лет назад были построены новые одноэтажные здания двух небольших казино. Кому они принадлежат, известно только главному городскому администратору Петру Ивановичу Мыслюкову, который разрешал открыть заведения. Хозяев же казино в городе никто не видел, а в освещенных люстрами и бра залах работают – охраняют имущество и порядок, обслуживают пивом и бутербродами, включают-выключают громкую попсовую музыку – второстепенные широкоплечие «братки», как видно, еще не успевшие накопить, как они говорят, «бабло», чтобы открыть самостоятельное «дело». Все они, получив на то разрешение Петра Ивановича Мыслюкова, купили в городе участки земли, на которых уже построили крепкие дома.

Казино пока зарабатывают мало. Молодежь сюда иногда заходит, чтобы выпить кружку чешского пива и проиграть «однорукому бандиту» двадцать – тридцать рублей, но в целом посетителей бывает мало, и не потому, что жители города неазартны. Азарт требует денег, а их у большинства ободовцев нет».

(Заметим в скобках: за те дни, в течение которых не лучшую часть своей жизни проживут герои нашей повести, Павел Петрович для задуманной им книги напишет только несколько страниц; поэтому мы и в дальнейшем в ряде случаев, когда посчитаем нужным сослаться на авторитетное свидетельство «летописца», станем обращаться к его прошлым заготовкам).

Приведенная выше заготовка сначала предназначалась для начала книги, но, уточняя замысел, Павел Петрович в конце концов решил пойти традиционным для всех летописцев путем – решил начать «Летопись» с рассказа об истоках – «откуда есть пошел город Обод».

Сегодня он напишет первую чистовую страницу книги…

Из пачки белых листов бумаги, лежавших в дальнем левом углу письменного стола, Павел Петрович взял верхний лист, несколько секунд нерешительно, будто боясь нарушить целомудренную чистоту бумаги, всматривался в него, наконец, мелким и аккуратным почерком стал писать:

«Город Обод возник не так, как возникали на земле древние города. У тех начала были, примерно, одинаковыми: пришли люди, увидели: чистый родничок споро бьет из-под заросших травой камней, под ногами – обещающая кормить земля, в лесу четвероногое зверье затаилось, с любопытством недоверчиво поглядывает из-за толстых деревьев на незваных, с неизвестной, но скорее недоброй целью прибывших соседей. Вождь племени, наверно, созвал всех и учинил совет, а, может, решил вопрос и единолично, как подобало тогда самому сильному в коллективе: «Здесь…». И срубили бородатые мужчины первое дерево, выкопали первую траншею под фундамент, нашли глину, и поплыл в небо дымок из теплых труб… Наш город строился не в те смутные для исторической науки годы, когда люди еще не знали сословий, партий, не разделялись по количеству накопленного добра, а жили общим желанием не погибнуть самим, уберечь и приумножить семьи.

Обод возник в эпоху, когда в одной отдельно взятой стране в силу простодушия, привычки жить «на авось» и нежелания ломать голову над вопросами, на которые не сразу находились ответы, в силу десятка других особенностей народа, населявшего тогда огромную часть Европы и Азии, одержал победу и уже никого не опасался Дьявол».

Грушин бросил взгляд на начало страницы, перечитал написанное, почесал пальцем кончик носа и удовлетворенно хмыкнул: «витиевато, но в целом, кажется, неплохо»… И через минуту на бумагу уже опять ложились мелко написанные аккуратные буквы…

Пожелаем Грушину дальнейших творческих успехов и на некоторое время оставим его за письменным столом, – для работы, которой он сегодня занят, человеку нужны покой и одиночество.

3.

С восходом солнца проснулись, торопливо захлопотали на кухнях те ободовцы, которых основоположники самого правильного мировоззрения когда-то объявили могильщиками капитализма и представителями самого прогрессивного класса общества. Их стараниями не до конца разрушившаяся за годы перестройки местная промышленность (впрочем, достаточно скромная в Ободе и до разрушения) сделает сегодня очередной скромный шаг к возрождению.

В семь часов Тамара Шамовная, на ходу охорашиваясь и старательно обходя выцветшие скамейки, торопливо пересекала главную площадь города, чтобы сократить путь и не опоздать на табачную фабрику, где она работала набивщицей в цехе сигарет «Памир»; зарабатывала немного, но денег хватало на еду и себе, и мужу Эдику – изобретателю вечного двигателя.

Сам Эдик, в прошлом году начавший седеть тридцатипятилетний инженер-энергетик, проводив жену на работу, плотно закрыл входные двери малогабаритной двухкомнатной квартиры, темными шторами занавесил окно в своей комнате и, как во все дни в течение последних пяти лет, сел за занимавший половину комнаты собственными руками изготовленный кульман, чтобы вычертить очередной вариант пока, к сожалению, никем не признанного изобретения.

Суть своего вечного двигателя Эдик не раз пытался объяснить разным научным инстанциям и общественности – через научную и популярную печать, отечественную и зарубежную, но отовсюду получал, примерно, одинаковые ответы: вечные двигатели нас, уважаемый господин Шамовный, не интересуют. Единственный печатный орган, который опубликовал присланное Эдиком письмо, была городская газета «Ничего кроме правды», которая и донесла до ободовцев простую, как все гениальное, мысль Шамовного.

«Природа, – популярно объяснял Эдик, – кладовая вечной энергии: в ней беспрерывно происходит броуновское движение (смотри в энциклопедиях: «беспорядочное движение мельчайших частиц, взвешенных в жидкости или газе, под влиянием ударов молекул окружающей среды»)». Надо, растолковывал недогадливым современникам Шамовный, это бесполезное движение поставить под контроль, сделать управляемым – в нужном человечеству направлении. «Мною сооруженные «ящики» – так условно я назвал аппараты вечного управляемого движения – пока идею не подтвердили, но дали и положительный результат: я убедился, что сделать работающий «ящик» в примитивных домашних условиях невозможно, для этого необходимы сложные электронные приспособления, изготовить которые можно только в специальных лабораториях на заводах военно-промышленного комплекса»… Эдик просил государство учесть его не преодолимые в домашних условиях трудности и помочь ему экспериментально подтвердить безусловную правильность идеи. Государство на просьбу Шамовного пока не откликнулось.

Сегодня после ухода на работу жены Эдик обнаружит очередную ошибку в своих сложных расчетах и до обеда будет искать решение, как ее исправить.

4.

Солнце уже оббежало половину восточного горизонта, уже щедро грело улицы и крыши Обода, когда ко второму подъезду единственного в городе пятиэтажного дома подошел модно одетый – мягкая широкополая шляпа, длинный зеленый пиджак, красный галстук… – контрабасист струнного оркестра «Белый танец» из областного ресторана «У веселой Маруси». Областной центр К. от Обода был недалеко, всего в двадцати километрах, поэтому музыкант на работу уезжал на автобусе после обеда, а ночевать, если не оставался у очередной поклонницы, обычно возвращался к родителям – в Обод. Город гордился популярным земляком и звал шоумэна Саша Жигулевский – так имя контрабасиста печаталось на афишах, – хотя все знали, что в паспорте у Саши написано «Василий Шопин».

Увидев у подъезда музыканта, домохозяйки из пятиэтажки и стоявших напротив соседних домов открыли окна и высунули на свежий воздух свои еще не до конца причесанные головы. По прошлому опыту и в силу определенным образом натренированной интуиции они догадывались, зачем в этот час появился у дома Вася Шопин и какой разговор – только минуточку терпения, бабы! – им удастся услышать в это утро.

Сцена продолжилась так, как и подсказывала домохозяйкам интуиция.

– Эй, Женя! – задрав голову к чердаку дома, позвал Саша своего друга, художника-импрессиониста Евгения Недовинченного (это, конечно, тоже был псевдоним, настоящей фамилии художника, пять лет назад неизвестно откуда появившегося в Ободе, никто в городе, как и мы, не знал).

Круглое окно под крышей неохотно открылось, высунулась лохматая голова ободовского импрессиониста.

– Чо будишь, мудак?

Жигулевский рупором приставил ладони ко рту:

– Выходи, мазила!

– Было б ради чего…

Контрабасист оглянулся по сторонам и, не опуская голову и «рупор», только на целую терцию понизив голос, прокричал:

– У меня есть две книжки! У них красивые обложки! Мы их будем читать!

Художник ту информацию легко перевел с эзоповского языка на не вполне нормативный русский и, попросив друга подождать две минуты, втянул голову в окно.

5.

Импрессионист Недовинченный с чердака пятиэтажки спускается к своему другу-музыканту, а уже знакомый нам пенсионер Грушин все еще сидит в кресле у письменного стола. Его ручка в эту минуту покоится на исписанном листе бумаги, а сам Павел Петрович, откинувшись на спинку кресла, мелкими глотками из своей любимой керамической чашечки пьет только что сваренный им кофе.

Он только что закончил первую главу своей «Летописи», рассказал об истоках – как, когда и при каких обстоятельствах возник город Обод.

«Весной 1935 года к месту, на котором вскоре и расположится город, прибыли первые строители… нет, еще не Обода, а одного из участков крупнейшего в стране рукотворного сооружения – Канала. Строителей привезли рано утром на крытых брезентом грузовиках, все они были в одинаковой грубой одежде, их охраняли вооруженные солдаты и несколько все время лаявших собак-овчарок.

На другой день на этом месте уже забивались колышки, тянулись маркировочные шнуры, сверкали на солнце лопаты, а в обе стороны от еще никак не обозначившегося русла будущего Канала по узким «тротуарам» – танцевавшим на неровном грунте доскам – скрипели первые нагруженные сырой глиной тачки.

Вырубив в лесу некоторое количество сосен, зэки построили начальству и охране большой дом у подножья холма, а сами стали жить на берегу Канала в парусиновых палатках, окруженных колючей проволокой и вышками часовых.

…К концу лета началось сооружение шлюза. Потребовалось много бетона. На стройку, по проложенной к участку специальной узкоколейке, завезли цемент, песок же, после несложной геологической разведки, стали добывать на месте – разрыли большой желтый карьер. Для этого вырубили и раскорчевали гектар леса, а через месяц – еще один гектар, потому что карьер потребовалось расширить: старая его часть к этому времени настолько углубилась, что поднимать песок с его дна тачечники уже были не в силах.

Подступала осень, тонкую латаную ткань палаток по ночам все чаще стал припорашивать снег. Правда, днем он таял, но руководство участка забеспокоилось: с приходом зимы из-за не качественного ночного отдыха, не восстанавливающего сил «контингента», на стройке может снизиться производительность труда, а это не позволит выполнить утвержденный в высоких инстанциях график строительства. Чем это закончится, хорошо знали и начальник участка капитан госбезопасности Гефейсман и его ближайшие помощники. Поэтому решено было палаточный лагерь снести, а всех строителей переселить к уже заброшенной части карьера, где зэки выкопают себе сухие (песок!) землянки и установят в них железные печки, сделанные из уже завезенного на стройку листового металла.

К середине декабря вокруг карьера вырос небольшой поселок.

Он и положил начало нашему городу.

Землянки и лес, когда-то стеной стоявший вдоль берегов Канала, до наших дней не сохранились. Исчез и карьер – как и палаточный лагерь, новое жилье строителей было обнесено «колючкой» и охранялось часовыми, поэтому бытовые отходы обитатели поселка ссыпали и сливали прямо на дно карьера – пока его не засыпали…

Рассказывают, высокое руководство, пролетая однажды на «кукурузнике» над трассой строящегося Канала, на одном из участков увидело желтый карьер с обрамлявшими его черными крышами землянок и подивилось: «Похоже на обод колеса». Так и окрестили поселок – Обод.

С окончанием строительства старые землянки опустели, быстро разрушились, заросли чертополохом, на их месте потом еще лет пять стояли несколько бревенчатых изб, окруженных пыльной крапивой, лебедой и полынью. Кто построил эти дома и как в них сложилась довоенная жизнь, доподлинно мне не известно – никаких следов об этом не сохранилось (слышал я, впрочем, легенду, что это жилье построили для себя закончившие службу в армии бывшие охранники заключенных; все они, отпраздновав новоселье, вскоре поумирали от неизвестной медицине болезни). Пустые, стареющие дома служили приютом охотникам, любителям отдыхать на природе и просто бродягам».

Так по-академически спокойно, с неизбежной для документальных произведений скучноватостью начиналась «Летопись» Грушина. И, возможно, еще не на одной странице Павел Петрович так же неторопливо продолжал бы выкладывать кирпичики-годы жизни Обода, если бы…

Если бы вечером в тот день, с которого мы начали рассказ, в город не пришли последние известия, которые нарушили и затворничество «летописца», и академическую обстоятельность его книги.

Нарушили всю жизнь города!