Czytaj książkę: «Дикая груша – лакомство Ведьмы. Сборник рассказов»

От автора

Уважаемые читатели! Друзья! В моих рассказах я попытался уйти от общепринятых норм, мне хотелось передать такое состояние души, которое заставляет грустить, и не только грустить, а даже как бы чувствовать внутреннюю вибрацию, вплоть до досады! Не знаю, может, конечно, где-то и жестко, но хотелось вскрыть, чтобы душа задрожала немного, ведь именно такое состояние души не даёт ей черстветь, не даёт стать равнодушным! Я раньше думал, почему старинные русские народные песни иногда бывают такие печальные? А ведь всё для того же, чтобы душа не черствела, чтобы поплакала, само очистилась!

В моих рассказах я попытался раскрыть то, что всегда жило в народе как что-то отдельное, суеверное, разговоры и рассказы бабушек про ведьм и колдуний, про всевозможные наговоры, заговоры, и разные заклинания, в общем, про так сказать, народную мистику, или вернее, мистику от народа.

Теперь, что касается самих рассказов.

В рассказе о ведьме Сумчихе мне хотелось создать такой образ ведьмы, который совсем бы не был похож ни на один созданный ранее, поэтому моя ведьма Сумчиха не только жёсткая колдунья, но она ещё и может почитать стихи, блеснуть эрудицией, пофилософствовать, да и просто она понимает жизнь без лишних красок.

На рассказ «Гребень со старого кладбища» меня подтолкнула поездка в предгорье Кубани, в дальний хутор Синюха. Мы шли, и вдруг между двух горных гряд я увидел заброшенное кладбище, маленькое, очень старое, на нём виднелся всего один лишь крест, наклоненный, необычный, даже больше похожий на ирландские кресты, остальное всё было заросшее кустами и высокой травой. Всё выглядело очень грустно, даже печально. Но сама энергетика тех мест показалась мне необычной, особенной. Вот так родилась окрома, то есть особое место. А всё вместе послужило для рассказа «Гребень со старого кладбища»

Рассказ «Жизнь Пантелеймона» – особая история, это своеобразный образ человека, настолько необычного, что вызывает букет эмоций, от отвращения до жалости. У этого героя реальные прототипы, из двух я создал один.

В этот рассказ я вложил столько жизненной тени, чтобы человек из сумерек посмотрел на яркий свет и задумался, кто счастлив в этом мире. По задумке образ Пантелеймона должен долго не покидать вас.

Рассказ «Свидание с опозданием на 21 год». В его основу легли разговоры женщин, услышанные мною в жизни. Частые сожаления о прошедшем, сожаления о непонятых чувствах – вот я и решил написать такой грустный рассказ. Кому-то он напомнит первую любовь, другим ещё что-то, но вызвать рассказ должен не жалость о прошедшем, а, наоборот, желание собраться и жить, но жить по-другому, более ярко, для души.

В рассказе «Три вероятности» хотелось показать варианты судеб. У меня ещё в молодости погиб друг, настоящий друг, вместе служили. Вот я и подумал: а что если бы он не поехал в другой город поработать? Может судьба сложилась бы по-иному?

Некоторые рассказы короткие, но это намеренно, они должны как ковшик холодной воды, так сказать, освежить душу, но не охладить. Дальше я хочу продолжить два рассказа – про ведьму Сумчиху и «Гребень со старого кладбища», будет и отдельная книга «Семь кругов над Русью».

Как получилось – судить вам!

Повесть о ведьме Сумчихе

Пролог

Июль 1917 года. К хуторскому кладбищу по грунтовой, пыльной дороге, приближалась тёмно-коричневая повозка, вся украшенная диковинной резьбой, по её углам почти на два локтя возвышались изящные резные головы пантер. Повозка была накрыта бархатным покрывалом красного цвета, обрамлённое чёрной бахромой. По кромке покрывала были вышиты чёрные витые зигзаги в виде согнутых змей, сверху стоял красный гроб, с такими же чёрными витыми зигзагами по бортику. День выдался безветренным, было необычайно тихо, за повозкой тянулся пыльный шлейф.

Извозчика на повозке не было, кони шли сами, будто знали эту печальную дорогу последнего пути человека. Чуть позади, по обочине, шли четверо мужчин в тёмных длиннополых одеждах, в странных чёрных шапках, похожих на скифские.

В руках они держали шесты метра по два длиной. Процессия остановилась у ограды кладбища, сама ограда была сделана из обреза кругляка, корой на внешнюю сторону и выглядела мрачно. Один из сопровождающих долго ходил, что-то искал, потом подал знак, махнув шапкой. Повозка подъехала к указанному месту. Четверо мужчин, сопровождающих повозку, стали рыть могилу. Копали быстро, будто перед ними был рыхлый песок, а не твёрдая земля. Вскоре был виден лишь один свежий выкид земли, сами же копающие скрылись вглубь. Тёмная одежда делала их похожими на огромных кротов, да и копали они с таким же усердием. Закончив копать, они стали по углам ямы, и стали ждать нужное время. Лица их были как каменные, не выражали никаких эмоций.

Пока они ждали, к кладбищу слетелась огромная стая ворон. Птицы мрачно, не издавая звуков, кружили вверху над кладбищем, шум тысяч крыльев опускался вниз, словно там, в вышине крутилась большая мельница. Этот звук с еле слышным подсвистом заполнял всё вокруг.

Едва солнце коснулось вершин деревьев, могильщики достали из клетки, стоявшей на повозке, четырёх ворон, надрезав им грудину, вынули ещё бьющиеся сердца птиц, и, завернув их в чёрную шерсть, положили по углам гроба. Истошный крик умирающих птиц взбудоражил всех кружащих вверху ворон, поднялся страшный гвалт, все крики огромной стаи слились в один мерзкий по звучанию звук. Арк… …а… ар… Вороны, встревоженные, всё кружили и кружили, пока не образовали что-то похожее на большущую чёрную спираль, и вдруг откуда-то сверху луч синеватого света, пройдя сквозь эту спираль из птиц, осветил гроб. Могильщики быстро опустили гроб в яму. Птиц, у которых вырвали сердце, обезглавили и бросили в левый угол могилы. После этого гроб поставили в нишу, проделанную в западной стенке ямы, и закрыли шкурой белого козла. Саму же яму, и дно, и стенки устелили коврами, поставили дорогую посуду и другие вещи всё, что могло понадобиться умершей колдунье в загробном мире.

Могилу забросали землёй, сверху постелили красное покрывало, снятое с повозки. Наступил особый час вечера, в народе его часто по ошибке называют «часом волка». По углам могилы были воткнуты длинные шесты, затем могильщики взяли ещё четырёх ворон из клетки и нанизали их на эти шесты, но так, чтобы они ещё долго мучались и дёргались в дикой пляски смерти. Затем они разложили на покрывале символ в виде ромба из кусочков мяса сыча и вороны, и уже почти в полной темноте пошли по кладбищу, кидая на каждую могилу по пёрышку сыча и вороны. Вскоре вокруг новой могилы собрались призраки, они плотным кольцом обступили свежий холмик. Да! Они поняли, кого сегодня погребли в этой могиле, теперь и у них будет проводник в мир живых люде.

Начало

Там, где небольшая речка Серебрянка впадает в озерцо Жива, перед прозванным в народе Тёмным лесом, приютился красивый хутор Серебряная Живица, хутор глухой, стоящий далеко от других поселений.

Люди в основном здесь занимались своим хозяйством и без необходимости в город не ездили, да и дорога такая, что лишний раз и не захочешь ехать. Новости приходили сюда с большим опозданием – действительно, что окраина. Но вот что интересно: почему-то никто отсюда никогда не уезжал в другие места. В Живицу даже, наоборот, многих притягивало. Видно не напрасно говорили старики, что раньше, в стародавние времена, это место называли Живот. Что-то как будто всегда оберегало его, и всё лихое обходило стороной. А вообще место уютное, правда, улочки в нём были почему-то кривые, но зато просторные и утопали в зелени. Особенно было много сирени, весной её аромат разносился по улочкам, заполняя всё вокруг таким необыкновенно приятным запахом. Если кто-то с чужой стороны попадал сюда, то сразу подмечал, что тут и впрямь всё дышало стариной, было каким-то тёплым, заповедным. А ещё в Живице хуторские каждый вечер, по старому обычаю, все выходили из своих дворов, пройтись по улочкам, да не просто пройтись, а, как раньше, во всём самом нарядном, чинно поздороваться с поклоном в пояс.

Управившись с домашними делами, они высыпали на улицы, молодёжь почти всегда заводила танцы, старшие просто стояли и обсуждали житейские дела. Так было заведено с давнего времени, так оно идёт и поныне.

В этот вечер вышла и Сумчиха (так в народе звали бабку Сумохину). Поговаривали, что она ведьма и сильно боялись её. Она шла медленно, что-то бормоча, из под старого коричневого с длинной бахромой платка блестели глаза с чёрными непроницаемыми зрачками, в них холод, презрение и колючесть. Резкое очертание губ выдавало в ней высокомерие, хищный нос говорил о решимости и воле, тонкие, еле заметные мелкие морщины сплошь покрывали её бледное лицо.

В общем, её лицо выглядело каким-то зловещим, и надменным. Её приветствие «здравь» больше звучало как предупреждение, и почему-то было всегда неожиданно пугающим.

Люди при возможности избегали встречи с ней, обходили стороной, но она всегда непостижимым образом нагоняла и пристально, не мигая, смотрела им в глаза, вызывая дрожь и холод у всех хуторян. Но сегодня она прошла никого, не окликнув, и зайдя в тень, что отбрасывала её немаленькая хата, словно растворилась в этой мрачной тени. Иногда Сумчиха подолгу не выходила из своей старенькой хаты, которая стояла под огромной раскидистой дикой грушей, и только тусклый свет, горевший до утра в её маленьком окошке, выдавал, что она дома и не спит.

Хуторяне тогда ещё сильней боялись, знали, что когда её нет подолгу на улицах, жди какой-нибудь её выходки, то молоко у коров сдоит, то по зимним запасам пройдется, а то просто всю ночь собак донимает, те глупые рвутся с цепей, заливаясь злобным лаем, потом вдруг заскулят и затихнут. Тогда на всём хуторе становилось так тихо, что на душе становилось тревожно. Люди ведь только для виду говорят, что любят тишину, на самом деле, им только дай повеселиться да вовсю покуражиться. Наверное, поэтому праздники они отмечают до дна, со звучными песнями, да громкими пожеланиями всего, что только можно пожелать. Вот и сегодня в эту безлунную ночь, многие сходились на очередной праздник. И непонятно совсем, как только они могли в такой-то темени узнавать друг друга.

– Добрый вечер! – приветствовал один неизвестный голос из темноты.

– Вечер добрый, – в ответ также непонятно откуда отвечал другой неизвестный голос.

Да если кто-то из них, хоть на миг сегодня мог бы заглянуть в окно хаты Сумчихи, то увидел бы её приготовления к очередной ночной выходке.

В правом углу скромно обставленной комнаты, тихо потрескивая и коптя, горела крупная лучина, пламя её плавно колебалось, и предметы от этого как бы двигались.

В её хате всё приобретало особый смысл, всё казалось загадочным и таинственным, наверное, от этого было ещё и пугающим. Она сидела за большим массивным столом, на котором стояла миска с растительным маслом разбавленное подсоленной водой. Сумчиха размешала содержимое, потом взяла кусок чёрного хлеба и, обмакнув в миску, медленно зачамкала. Её чёрные холодные глаза, не мигая смотрели куда-то сквозь пол, седая копна волос спадала на скамью. Она ждала полночь.

Хутор затихал, пахло дымом и свежеиспечённым хлебом. Этот запах нравился ей с детства, когда она была совсем еще девчушкой, когда все звали её Дашей, когда бегала она беззаботно на лужайке босыми ногами, собирая полевые цветы. Как приносила эти простенькие букетики к себе в комнату и, поставив на подоконник, любовалась ими. Когда так откровенно загадывала наивные желания на будущее. Воспоминания вконец захватили ведьму. Ей вспомнился родной хутор Зеленый Камень или, как в народе говорили, просто Камешек, вспомнилась мать. Мать!.. Сумчиха засопела… Она, всегда вспоминала мать с большой обидою…

Мать её, Агния, была женщиной необщительной, гордый нрав и глазливость сделали своё дело, хуторяне не приглашали её в гости, и сами к ней не ходили, особенно после того как утонул её муж Илья, да и утонул странно –  в речке, где и глубины-то по грудь. Бог внешностью мать не обидел. Густые волосы слегка с рыжиной, ярко-зелёные смешливые глаза, белая кожа, да ещё красивая фигура, так что мужики часто поглядывали в её сторону. Наверно за очень привлекательную внешность и гордый нрав женщины дружбу с ней не водили, и почти все сторонились её, а за глаза распускали про неё разные гадости и небылицы.

Но слухи эти не отпугивали рыжего Велая, часто ходившего к матери. В народе их так и прозвали – два рыжика. Как в то время Даша ненавидела мать, а ещё сильней она ненавидела этого чуждого медноволосого Велая, который часто ходил к ним в дом, ненавидела его шёпот, сладкий, угодливый и горячий, шёпот как едкий дым проникал сквозь каждую щелку и уже в её комнате звучал громко и навязчиво. Сначала она пыталась затыкать уши, но от этого всё внутри протестовало, и она стала уходить из дому. Чаще всего уходила за хутор, на холм, где лежал зеленый валун, садилась на него и подолгу смотрела на звёзды. Во время обиды она раскрывалась, и мысли о неправде тяготили её, терзали её наивную душу. Так расстроившись, она смотрела на понравившуюся звезду и мысленно говорила с ней, говорила открыто, как с лучшей подругой. Она тогда была уже в той поре, когда заслышав речь парней, у неё часто начинало биться сердце, что-то начинало её беспокоить и заставлять делать необдуманные поступки. Вспомнилось, как тогда за рекой услышав смех и задорные речи, увидев отблеск костров на макушках деревьев, ей тоже захотелось туда, она, было, тогда рванулась с холма вниз, но остановилась. Слухи о её матери, в то время как путы не давали ей нормально общаться со сверстниками.

Вспомнилось, как ещё громче был слышен смех за рекой, ещё чаще билось её сердце, как горели щёки тогда, будто их снегом натёрли. Как щемило тогда сердце, как она сделала снова шаг вниз, но остановилась, вспомнив слова, сказанные раньше кем-то в толпе: «Мать шалапута, скорее всего, и дочь такая же будет!» Потом память выдала вновь воспоминание, как явь, все, как и тогда проплыло в сознании. Как она повернулась, бросилась к камню и зарыдала, рыдала громко, не стесняясь, слёз…

– Почему всё так? Почему? Я в чём виновата? – И она в сердцах громко прокричала:

– Будь ты проклята, рыжая бестия, не мать ты мне, не мать!

Слёзы заливали её лицо, она вытирала их ладошками и тяжело всхлипывала. Но тут через мгновение почувствовала, как запекло под коленями, она потрогала камень, он был горяч, затем в голове красивый заботливый голос сказал: «Не плачь, не плачь я сделаю тебя сильной, все будут тебе в пояс кланяться». Даша только и смогла с испугу сказать:

– Кто ты?

– Я тот, кого часто просят о многом, и не спрашивай больше. Ну что, согласна быть сильной?

– Да, – тихо прошептала она.

– Встань на камень и жди, – приказал голос.

Даша забралась на самый верх и стала ждать. Чуть погодя, на холм взошли девять мужчин в белых одеждах, в шапках из голов разных животных (их лиц не было видно совсем, только морды волка, лисицы, козла), в руках они несли серебряные диски, похожие на блюда. Они стали вокруг камня и этими дисками стали направлять лунный отраженный свет под ноги Даши, затем каждый из них, сделав небольшой надрез на руке, окропил диски кровью и снова стали отражать свет, всё вокруг неё стало кроваво-багровым. И вот из этой кровавой дымки появилась женщина, очень высокая и худая. Чёрные её одеяния делали фигуру ещё худее, лицо было некрасивым, выглядело каким-то сухим, словно вырезанное из дерева, старая женщина была похожа на колдуний из старинных сказаний, она несла изящный серебряный поднос, накрытый рушником, на котором были вышиты руны Рода. Она приблизилась и торжественно сказала:

– Я твоя прабабка Славия, не бойся, ты будешь сильной, наверное, самой сильной в нашем роду, не то, что твоя мать, она ведь отказалась, не поняла главного, оттого и жила не правильно, ну да ладно. Вот тебе наряд, наш колдовской наряд. Она откинула рушник, на подносе стояли красные сапожки с чёрными зигзагами, красное платье с чёрными витыми зигзагами, в виде змеек, и остальное, всё в цвет. «Теперь главное – сейчас снимется замок с твоего сознания, теперь ты во времени, ты сильна и время для тебя будет идти по-другому».

Всё происходило как во сне, Даша не могла поверить в реальность происходящего, но поднос с нарядом подтверждал, что происходящее на самом деле. Домой она шла, как в забытьи, не слышала ни лая собак, ни шума с хутора, в полной тишине.

Сумчиха еще, какое то время смотрела в точку на полу, она отходила от воспоминаний, затем губы её задёргались, лицо стало обиженным как в детстве. Да! Как же всё-таки прекрасны детство и юность, у неё забилось сердце, глаза стали влажными, она тяжело выдохнула. Как давно это было, будто и не с ней совсем, и имя Даша, она и позабыла его почти. Даша… Сумчиха попыталась улыбнуться, но она попросту отвыкла улыбаться, и улыбка получилась, больше похожа на угрожающую усмешку.

Так, вспоминая, что было у неё самое дорогое, и не заметила, как пропели полуночные петухи. Выражение её лица разом сменилось на жёсткое, в глазах блеснул огонёк, наступило её время, ради чего она жила, могла быть счастливой, в её понимании. Она встала и, медленно раздеваясь, подошла к старому зеркалу, настолько старому, что оно было сплошь покрыто мелкими трещинами, и было похоже на её тело, также усеянное всевозможными морщинами, это даже как то их роднило.

– Ну что, подруга, одна ты у меня верная, одна всё знаешь, одна душу мою понимаешь, да ты и есть, наверное, часть души моей, – так, обращаясь к зеркалу, она стояла перед ним обнажённая и долго смотрела на своё старческое тело, худое, бледное и совсем уже почти увядшее, потом хмыкнула и зло процедила:

– Ну ладно, праздник, так будет вам праздник, долго помнить будете!

Она достала из-за зеркала баночку с веществом, похожим на смалец, и стала наносить его, сначала на лицо, а потом и на всё тело.

Затем сходила в кладовую и принесла старый потёртый деревянный ларец, тёмно-зеленого цвета, необычной работы, здесь она хранила свою главную ценность – изображения людей. Медленно пересмотрев все портретики, отобрала один и положила в глиняную чашу с жидкостью, похожей на молоко, потом быстро иглой пробила себе указательный палец, так чтобы кровь каплями капала в чашу. Кровь, соединяясь с содержимым, шипела и булькала, меняя оттенки, пока не стала бурой мутноватой пеной, затем пена с шипением резко осела, жидкость стада прозрачной, и сквозь неё отчётливо стал, виден лик Миланьи, девушки из соседнего хутора. Сумчиха при этом громко, почти криком, начала говорить свои заклинания:

– Я, Милаша, в тебе, ты, Милаша, во мне, Храя птица в ночи поёт, Храя птица – тебя берёт.

Сумчиха стояла перед зеркалом, страшный блеск в глазах придавал её лицу безумство, видно было, как неведомая сила проникает в неё, заставляя ещё громче и горячее говорить заклинания, дальше она перешла совсем на крик.

– Храя, Храя, я в тебе, ты во мне…

По её телу пошла мелкая дрожь, потом начались судороги и боль, её будто выкручивали, видно было, что все эти тайные обряды даются ей совсем нелегко. И чуть спустя, она уже вымотанная, тихо продолжала шептать:

– Милаша, ты во мне, я в тебе…

Тут стало происходить что-то невероятное. Кожа её стала светиться, сиренево-голубоватый пар, словно кокон, обволок её бледное тело, а поэтому сиренево-голубоватому кокону пробегали разного цвета мелкие всполохи, словно молнии в низких облаках. Вдруг кончики пальцев её ног стали меняться, затем колени, бёдра, грудь, вся кожа становилась гладкой, бархатистой, как у молодой красавицы, на глазах сухой, почти увядший, цветок вновь становился свежим ароматным бутоном, её чёрные глаза медленно менялись на синие, седые её волосы превращались в русые густые косы, а сухие тонкие губы в сочные алые уста. И если бы кто увидел все эти перемены, особенно когда один глаз ещё оставался злым чёрным, а другой уже превратился в синий, когда пол её лица было старым и злобным, другая часть стала уже, как у молодой девушки, скорее после всего увиденного у него случился бы обморок.

Сумчиха повернулась к зеркалу и довольно улыбнулась. Оттуда на неё смотрела синеокая красавица, один в один похожая на Миланью, только вот намного томнее и загадочней. Ведьма с гордостью произнесла:

– Да, от такой трудно отказаться.

Она никак не могла привыкнуть к такому превращению и всегда с восхищением и каким-то трепетом разглядывала и трогала своё новое тело, но особенно ей нравилось смотреть на своё новое лицо. А в то же время в соседней деревне спящей Миланье Крушиной снились дикие кошмары, вся потная, она долго билась во сне, но потом, измучившись, затихла, на красивом её лице появились первые в её жизни морщинки, в эту ночь у неё украли частичку молодости, а в густых красивых волосах появилось несколько седых волос.

Было уже около часа ночи, гуляние было в самом разгаре. Мужики то и дело скручивали самокрутки и шли покурить на дальний двор. Вот и Савелий Шитев стоял, курил после очередной чарки, и уже было собрался идти обратно, как вдруг в метрах десяти за забором увидел девушку. Она мило улыбалась, её глаза смотрели на него так искренне, они словно звали его к себе. Всё в девушке было настолько притягательным, что у Савелия внутри ёкнуло, и по телу пошла сладостная истома, он закрыл глаза, думая, что ему всё почудилось от выпитого. Когда открыл глаза, то красавица стояла уже перед ним. Она была нагая, и стояла перед ним такая прекрасная в сиянии лунного света.

– Отче наш, иже еси…

Он не успел договорить, сладкий пьянящий поцелуй закрыл его уста, аромат её волос словно одурманил, сознание его заволокло пеленой. Савелий обезумел от её ласки, и когда она после поцелуя сделала шаг назад в темноту, маня его за собой, прикрывая пальцем губы, то не задумываясь шагнул за ней. За околицей она вновь прильнула к нему, страстно целуя, шептала непонятные слова, уводя всё дальше от жилья к заброшенному сеннику перед опушкой леса. Сладкие запахи, её поцелуи и объятия затмили его разум, он не мог совладать с собой, она словно хмельным мёдом его поила, воля у него угасала.

И тут он последним усилием воли решил избежать её чар, он рванулся с сенника вниз, но нога застряла меж двух досок, сильная боль прошла по телу, он потерял сознание. Никто не знал толком через, сколько времени его нашли мужики, нога его была сильно изувечена, а сам он выглядел как безумец. Одно было понятно, что останется Савелий на всю оставшуюся жизнь хромым. Так и вышло. Савелий хромал, стал угрюм и молчалив, часами сидел на завалинке, курил и смотрел в никуда, иногда вскакивал с места, тянул руки в небо и кричал…

– Моя… Моя, приходи, журавушка…

Потом, вытирая кулаками слёзы, что-то про себя бормотал, уходя прочь… Во как! Только что живой, вроде есть человек, а вроде его и нет.

После этого случая мужики ещё дальше стали обходить Сумчихину хату, быстрой походкой они проходили мимо, не смея поднять глаз в сторону её окон. А больше всех переживал Влад Човырёв, его хата была совсем рядом с хатой ведьмы, только старый некрашеный забор и разделяет их участки (хотя подворья были большие). Их сын, белоголовый мальчик, Лекша, часто играет возле её двора, мальчишке ведь нет дела до её деяний. Дети живут в своём, красиво придуманном мире, где всё по-другому и дружба, и состраданье.

Вот и Лекша по доброте подобрал раненого лесного ворона, и принёс его домой. Ему так стало жалко птицу, когда та тщетно пыталась взлететь, ударяясь крыльями о землю. Дома он посадил ворона в старую корзину, а сам стал ошкуривать прут. Вдруг их кошка Маруська вздыбилась и, зашипев, бросилась вон. Мальчишка оглянулся, глаза ворона пристально смотрели на него, словно не ворон это вовсе, а человек.

От такого жутковатого взгляда Лекша весь съёжился и замер. Ворон закурчал, поднимая свой большой клюв кверху, потом стал махать крыльями, словно хотел взлететь, вскоре вокруг него появилась тёмная дымка, навроде чёрного пара. Вдруг ворон растворился в этом чёрном мареве, и вместо него стал медленно проступать мрачный силуэт ведьмы… «А-а-а! Мама, мама…» –  Лекша не выдержал такого зрелища и упал в обморок. Когда очнулся, то понял, что он лежит в постели, ему хотелось вспомнить, что с ним произошло, но он не смог, как не пытался. Лекша посмотрел через дверной проём в другую комнату. Там возле печи хлопотала мама, пахло блинами и топленым маслом.

– Проснулся, сыночка, проснулся, воробушек, как ты нас напугал, – защебетала она.

Мать подошла и тронула лоб рукой, и тут Лекша заметил, что она какая-то не такая. На её лице было чужое странное угодливое выражение и глаза какие-то другие, глаза отдавали пугающим лихим блеском. Лекша вылез из постели, вышел на крыльцо, там сидел отец, курил.

– Пап, ты чего так рано?

– Да так, сынок, рассвет хотел увидеть, вот и встал рано, – соврал он сыну. Влад всё держал в себе – и то, что ночами не давало покоя, и про то, как звало куда-то внутренним голосом, про всё молчал. Не мог же он рассказать сыну, что недавно случилось, боялся, не поймёт. Как объяснить, что колдунья вот так мужиков воли лишает и водит, как телков на верёвке. Он вспомнил, что давеча было. Легли уже спать, да сон что-то не шёл, всё крутился с боку на бок, сначала ему показалось, вроде кто-то говорит за окнами, он встал, посмотрел, никого нет, хотел было уже лечь обратно, как услышал шёпот, еле слышный, тёплый как летний южный ветерок.

– Влад… Владушка…

Этот шёпот, словно сеть опутывал, туманил его сознание, сковывал движения, и звал, звал ласково, но настойчиво, так, что не было сил ему противиться, и он пошёл, дрожа, будто от холода, пошёл на этот зов, такой манящий и такой пугающий.

Босой, в одной белой ночной рубахе, шёл он по траве всё дальше и дальше к тёмному бору, и если бы кто посмотрел в это время со стороны, то подумал бы, что мужик рехнулся, то вроде пустоту обнимает, то кружится в таинственном танце, потом затихает и водит руками по воздуху, раскачивая головой в стороны, то вдруг побежит, или ляжет на траву и долго смотрит на свои ладони.

Бедолага, ему то всё казалось, что он с красавицей по лугу идёт, обнимает да целует её, на самом же деле он был один, и танцевал, и ласкал только ночную пустоту.

Сумчиха знала своё дело, знала, как из молого сильного мужика вмиг силушку, откачать, из которого словно выжали все соки, в человека который одновременно будет бояться её и желать вновь и вновь, не думая о последствии, желать без остатка, до дна. Томные, необыкновенные ласки в обмен на силу и здоровье – что может быть коварней? Да она знала суть людской породы, знала как никто. Так, будто целуя и жарко обнимая, вела она его, словно телёнка на верёвке, всё дальше и дальше от околицы…

– Что, Влад, устал? Устал, милый, устал…

Она кинула платок на траву.

– Сядь рядышком, обними меня… Крепче… Я ведь тоже озябла…

Он сел рядом и крепко обнял её.

– Что же ты так мало уста мои целуешь, али не сладки?

Эти слова звучали как-то издалека, будто сверху. Он вспомнил, что так уже было, когда молодым сильно напился вина и, лёжа на кровати, силился поднять голову, когда его ругала мать, вытирая слёзы подолом. Вот так и сейчас пытался оторваться от этих губ, от этих ласк, но не мог. Наоборот, он всё дальше и отдалённей слышал то, что говорил ему этот приятный голос, по телу растекалось что-то сладкое, тягучее, потом в животе запекло и дальше его стало трясти, губы пересохли, будто он не пил очень долго воды, всё тело ломило и жгло. Тем не менее, он смотрел в эти красивейшие глаза, в этот миг готов был отдать себя полностью, лишь бы подольше побыть с ней, ещё и ещё.

Он очнулся, было прохладно, на востоке уже становилось светлее, звёзды тускнели, исчезая из виду, смолкли сверчки, наступало утро. Влад чувствовал себя полностью разбитым, даже с сильной простуды и то было легче. Мало, что всё ныло и горело, да ещё на душе было пусто, будто вычерпали всё, оголив стыд и воспалив совесть. Противно, ой как же противно на душе. Не мог он знать и понять, что с каждой лаской она не только тормошила его душу, но и словно горящей головешкой прижигала сознание, подчиняла его волю. Вот так сидел он в тяжёлых думах, пока вновь не услышал голос сына… Лекша спросил:

– Па, но ты что молчишь? Я спрашиваю, а ты всё не отвечаешь!

Влад, ещё чуть помолчав, сказал:

– А пойдём-ко, сынок, в лес, грибов соберём, да мать грибовницу сделает.

Но в голове он держал совсем другое, хотел по пути зайти поговорить со старым Захарием, слух идёт, что старец всё знает. Правда, никто толком не знал, кто Захарий и когда он в здешних местах объявился, да и лет ему, сколько никто не знал, говаривали, что уж давно под сотню, а может и больше ста.

Сам Захарий был человеком не очень общительным, хотя к нему и приходили все в округе, знали, что поможет и советом, и подлечит кого надо. Травы он заготовлял со знанием дела, чистые, с силой. Вот так и разносит людская молва о нём всё то, чем помогает людям.

На хуторе Захарий объявился ранней весной, седой с длинными до плеч волосами, в старой расшитой рубахе до колен, с затасканной сумой и необычным посохом, он бросался в глаза, было видно, что человек он пришлый.

Захарий походил по улочкам, всё у всех расспросил, что да как, кто чем живёт, есть ли у них такие люди, что водят дружбу, как говорится, с тёмной силой. Конечно же, ему рассказали про бабку Сумохину, каждый говорил по своему, но из всех речей можно было понять, какой силой она обладает и что она истинная хозяйка здешних мест. Глаза старика оживились, для себя он решил, что здесь останется, всю жизнь он посвятил противостоянию с такими, кем была бабка Сумохина, всю жизнь по мере сил помогал людям, кому от душевных мук, кому от физической боли. Чаще всего ему всё удавалось, но бывало и нет. Сила то всех разная, есть такие, что знания свои несут аж с той поры, когда предки вышли с севера после похолодания и тысячи племён славянских пошли в более тёплые земли. Уже многие и слов то, что звучат в заклинаниях, не помнят, не говоря уже о значении этих слов, читать руны уже почти никто не может, как пришла другая религия, стали православных людей преследовать, вот и забыли, кто от страха, а кто просто от лености. А ведь значение рун великое, много знаний скрыто под этими вроде простыми знаками, вот, к примеру, заходишь в глазища (спирали из камня), идёшь по ним, читая руны, посвящённые Велесу, и скот растёт крепким, не хворает, но если прочитать обратно и назвать того, кому посылаешь, у того, наоборот, падёт скот, да и не только скот. Для многих это бабкины сказки, но это до тех пор, пока человека самого не коснётся.