Czytaj książkę: «Уймись»

Czcionka:

Краткая биография

Родился в 1963 году в Ленинграде. В 1986 году получил высшее техническое образование, окончив Ленинградский кораблестроительный институт. Трудовая деятельность автора до сих пор связана с современным машиностроением и новейшими конструкторскими разработками.

Начал писать рассказы и стихи в 1990-е годы. За прошедшее время опубликовал несколько повестей, объемный роман в жанре психологической драмы «Бомба в голове» и два цикла стихотворений, большая часть из которых была создана в последние восемь-десять лет.

Направления в творчестве, в которых работает Виктор Голубев, – это поэзия, жанровая проза, интеллектуальные романы, истории о любви, о столкновении идей и взглядов, философия. Публикуется в изданиях Русского литературного центра и издательства «Четыре».

Опыты над миром внешним и миром внутренним

«Опыты». Так обычно называют книги философских изысканий.

Имеется в виду, что прежде чем сесть за стол и взяться за перо, автор проделал некоторые исследования окружающего его мира. В частности, так называется главное произведение ведущего французского писателя и философа эпохи Возрождения Мишеля де Монтеня (1533–1592). Автор работал над ним десять лет. Оно касается самых разных областей человеческого существования – государственного управления, отношений между людьми, даже власти над собственной волей. Главы называются просто и точно: «О дружбе», «О страхе», «О пьянстве», «О раскаянии», «О славе» и т. д. «Опыты» Монтеня цитировал Шекспир, с книгой отчаянно спорили Паскаль и Декарт, ею восхищался Вольтер…

Виктор Голубев дал название «Опыты» первому разделу своей поэтической книги «Уймись». Смело, но вполне заслуженно. Судя по указанным годам, автор собрал в этот раздел стихи, написанные в течение восьми лет, – с 1987-го по 1995-й годы. Трудно придумать лучшее начало. Здесь можно прочесть философские стихи, тоже своеобразные опыты над жизнью:

В пылу религий и страстей
Буришь сознанья выси
И в рамки принятых мастей
Сужаешь свои мысли.
Там есть и сила, и объект —
Материя такая…
Сдавить бы общий интеллект,
Сложившийся веками.

Подобные стихи помогают читателю настроиться на серьезный лад, задуматься о жизни, о месте в ней человека, о самом назначении поэзии. Завершается раздел небольшим рассказом «Балерина» с вкраплениями стихотворных строчек – таким синтезом прозы и поэзии, как это называл Саша Соколов, «проэзией».

Ничего не скажешь – мудро и прозорливо. Теперь можно переходить и к более легким строкам. Второй раздел называется «Шагая рядом» и объединил стихи 2014–2019 годов.

Здесь мы, помимо прочего, находим яркую и тонкую лирику:

Вот я вижу почти наяву
Этот дивный миг,
Неуемную жизни главу —
Твой волшебный лик.
Утром солнце и вечером свет
Соблазнительный,
Как влюбленности поздней сонет,
Без эпитетов.

Автор наблюдает за природой, и увиденное им вокруг отражается в его душе большим, светлым и поэтическим чувством. Мир внешний соединяется с миром внутренним, сливается с ним и отзывается в нем. Наблюдения поэта ярки и выразительны. Читатель невольно заряжается его светлым чувством. Поэт щедро делится своей любовью со всем миром. И приходится признать, что этот алхимический процесс невозможен без того пути, который поэт и читатель прошли в первом разделе, без тех опытов, которые они вместе проделали.

И вот уже они вместе – поэт и читатель – подходят к завершающему, самому объемному разделу книги. Тому, что дал ей название, – «Уймись». В него вошли произведения, написанные с 2020-го по 2024-й годы.

Уж за полночь. Какая нынче мука!
Уже давно не знаю тишины,
И горькая, тоскливая разлука
Никак не бредит призраком луны.
Кругом движенье,
грохотов раскаты,
Не спит трудяга-город
за стеной.
Как не покрыть все это диво
толстым матом,
Не подарить всем
вечности покой?..

Автор приобрел жизненный опыт (простите за каламбур). Он уже не так нежен, не так раним. Он позволяет себе некоторую грубость и легкую иронию. Однако его чувства так же ярки и искренни. Они стали более зрелыми, более пронзительными. Наряду с наблюдательностью в них появилась боль:

Зажато сердце от тоски.
Виски
Стучат, как бешеный набат:
«Солдат,
Тебе на горе этот дан
Мандат…»
И та зацикленность в вине —
Не мне.
Сухие слезы в тишине,
В войне.

Если в стихах 80–90-х годов читатель находит свежий, пристальный и незамутненный взгляд на мир, умение подмечать неожиданные образы, то в стихах из последнего раздела заметны мудрость и уже критический взгляд на природу.

А еще в разделе «Уймись» читатель найдет неожиданный сюрприз – небольшую поэтическую пьесу «Беседы о любви». Это диалог между Колдуном и Поэтом. Автор мастерски поднимает глубинные архетипы человеческого мышления и чувствования:

Ждем размаха безумного крыльев,
Увлеченности дикий порыв
И вообще удивительной силы
Потрясающий, сказочный взрыв.

Это говорит Колдун. А Поэт ему отвечает:

Нет, такого всего не хочу я.
Мне не надо кичливо потеть,
Чтоб, влюбленности
счастье почуяв,
Гордо реять (не просто лететь),
Развернуть благодарственный
трепет,
Деловитую в жизни возню,
Урезонить свой мысленный лепет,
Что десятый придется на дню,
Чтобы жить с наполнением
легких,
Сделать смелый,
порывистый шаг
И для этих всесилий нелегких
Мне не нужен в помощники маг.

Да, чтобы увидеть или почувствовать настоящую любовь, не нужна магия, не требуется колдовство. Тот, кто понял законы мира, сумеет поймать его суть. И поэзия – сети, необходимые для этой ловли.

Андрей Щербак-Жуков,

поэт, прозаик, критик

Опыты
(1987–1995)

«В пылу религий и страстей…»

В пылу религий и страстей
Буришь сознанья выси
И в рамки принятых мастей
Сужаешь свои мысли.
Там есть и сила, и объект —
Материя такая…
Сдавить бы общий интеллект,
Сложившийся веками.
Доколе стал бы ворожить,
Науке неизвестно.
Чтоб было очень просто жить?
Тогда неинтересно.

1991

«Не видать мне моих барышей…»

Не видать мне моих барышей
   В круге меченом.
Я наелся уже до ушей
Человечины.
Мне б туда, где белеет скала
   Вечной повести,
Чтоб не знать ни любви, ни тепла
   И ни совести.
Я и сам бы застыл валуном,
   Распластался ниц,
Чтобы жить между явью и сном
   И нечетких лиц.
И смотреть в бесконечную даль
   Мимо призраков.
Только часто досадую: жаль,
   Не порвать оков.
Знать, бывал уже я подлецом,
   Очень важным слыл,
Расковырянный где-то отцом
   Из подземных сил.
Вот и маюсь теперь за дела
   Злые-пошлые.
Подвела меня жизнь, подвела,
   Моя прошлая.

1993

«Листья тихо кружат…»

Листья тихо кружат.
Серый-серый день.
Изморось и лужи
Нагоняют лень.
В воздухе прохлада,
В поле чистота.
А в душе отрада,
Сладкая мечта.
Лес стоит угрюмый,
Мокрый и седой,
Постаревший думой,
Сердцем – молодой.
Я дышу по полной,
Замерев в пути,
Я купаюсь в волнах
Ласковых картин.
Как прекрасна осень,
Тихая печаль!
Вспоминаешь после,
И как будто жаль
Дней ушедших грезы,
Лета и весны.
И роняет слезы
Веточка сосны.
И большие мысли,
Овладев тоской,
Все болеют высью,
Ищут все покой.
Легкое унынье —
Чуть, не до греха —
В тишине отныне,
В прелести стиха.

1989

«Задавлен тяжестью мечты…»

Задавлен тяжестью мечты,
Я, точно так же, как и ты,
Надеялся и жил.
Я видел то, что я хотел.
Там было много добрых дел
И праздник тоже был.
Но верить в чудо нелегко,
И гром, гремящий высоко,
Мне крикнул одному:
«Когда огонь Души утих,
Она рождает мертвый стих,
Не нужный никому».

1991

Зимняя слякоть

Поперхнулось утро. Темь. Дороги,
Наполняясь шумом адских шин,
Освежают мысли понемногу
Влагой проезжающих машин.
Сопли снега с примесью печали…
Вот уж меланхолии краса:
Сидя дома, любоваться далью.
Как черны в пространстве небеса!
Но в пути их лик не так прекрасен.
Если б больше света, чистоты,
Если день предвиделся бы ясный,
Ласковость природной красоты
Мне была б текущею утехой,
То, как в частых, бесконечных снах,
Я б тогда забыл про все прорехи
В обуви, одежде и в делах.
И такое легкое участье
Мнимого посла со стороны
Встроило бы маленькое счастье
В вязь моей простой величины…

Льет за воротник. Какая гадость!
Словно в удаленности, в глуши,
Моя радость бытия – не радость,
В ней какое-то смятение души.
Я иду – не еду! И с порога
Запрягаю хлесткий свой словарь.
Ну, поберегись, моя дорога!
Если сохраню сухими ноги,
Не предстану путником убогим,
То не осужу тебя так строго,
Будто не дрожащая я тварь.
Но послушный, буднично гонимый,
Я ступил по щиколотку в грязь
И уже страдаю ощутимо,
Упускаю с лирикою связь.
Так испортить жизни вдохновенье!
Топать по ухабам в темноте,
Чтоб прийти в нелепое мгновенье,
В скуку и постылость легких тем…
Вновь сверкают брызгами асфальты —
Будничных ненастий аскетизм.
И застыл в полете вялой смальтой
Дерзкий мой, крутой максимализм.

1987

«Почему не блеет коза?..»

Почему не блеет коза?..
У тебя больные глаза,
Покраснел от сырости нос
И замучил проклятый понос.
И зачем мне такой «кумыс»?
(По дороге на рынок скис.)
И напрасно топтала нога
Заливные мои луга…
Ты в опале моей пока.
Я намял тебе палкой бока
Так, что впору с тобой замычишь.
Ну а ты все молчишь и молчишь.

1992

Балерина

Какой-то посторонний звук отвлек его от мыслей. Он повернул голову, не сразу сообразив, что это человеческий голос. Капризничал мальчик, и назойливая мамаша, постоянно его одергивая, пыталась увлечь ребенка красотой полотен и богатством содержимого залов. Мальчику было неинтересно, а кроме того, он быстро устал от непонятного однообразия экспозиции, поминутно выказывая желание уйти, мечтая о более близких его нраву и настроению занятиях.

Теперь мало кто ходил по музеям, людям было не до искусства. Он и сам не понял, зачем пришел сюда, словно механически следуя инструкциям странного указчика, определявшего направление движения по совершенно не известным ему правилам. И сейчас его заботило даже не то, что он тут делает, а мысли о какой-то неведомой силе, которая управляла им, когда он всякий раз, задумавшись, отдавался воле случая, приводившего его порой в самые необычные места.

В пылу религий и страстей…

Он очнулся, стоя напротив художественного полотна. Картина его впечатлила, он замер перед ней на несколько минут. Рядом возникали редкие посетители, наполняя пространство неприятными шумами. Они приостанавливались и отходили, а поглотившая его аура какого-то необычного таинства все не рассеивалась, выявляя среди ассоциативных пустот отдельные незначительные эпизоды фантазий. В этот момент и загундосил сзади, противно и прерывисто, детский голос, выведя его из легкого оцепенения.

Он прошел в ближайшие двери, очутившись в длинной галерее. Словно великий князь, прошествовал по паркету наслаждений, впитавшему в себя стуки самых разных каблуков и шуршание одежд. Ему доставляло удовольствие представлять себя важной особой. Церемониальность хождения по залам напрашивалась сама собой. Он видел свет изяществ. В милой невесомости изображенных на портретах благородных лиц он угадывал те знаменательные вехи истории, к которым они относились.

Потом была лестница с балюстрадой из белого мрамора. На ней основательно стерлись ступени. Какие-то незнакомые ботинки шаркали тут и там. Казалось бы, никого вокруг не было, но за единицу времени удалось столкнуться с целой прорвой надоедливых граждан, отвлекающих его зрение и слух резкими, утомительными телодвижениями. Впрочем, единица времени в данном случае выражалась довольно значительным по обычным меркам промежутком.

Он восхитился огромной вазой, стоящей посреди комнаты, и великолепной люстрой, сверкающей миллионами брызг, собранных причудами чьей-то мысли в правильные формы. Он обошел вокруг вазы и в сотый раз решил не обращать ни на кого внимания. Пусть многочисленные экспонаты сами были связаны с людьми, однако представители прошлого и ску- чающая в забытьи залов публика представлялись ему совсем не одним и тем же. Невидимую границу, разделявшую эпохи, он чувствовал почти физически. Простое осматривание экспонатов вместо погружения в смысл и таинства дворцовых анфилад представлялось ему издевательством над самой идеей существования музейных пространств. Пусть бы даже это были виртуальные комнаты – но с вековой тревогой, своими запахами и скрипами, а не с шумным беспокойством случайных посетителей, несчастных в своих попытках объять необъятное.

Неторопливо преодолев несколько проходов, он посетил зал империи Цинь, отделение древнеегипетской культуры и, поняв, что слишком сильно углубился в историю, снова поднялся по лестнице.

Здесь было слишком уютно, но красота смазывалась впечатлением от вида через окна уличных прохожих. Почему он их так не любит? Впрочем, жизнь везде одинакова: и на улицах, и в музеях. Бытие определяет сознание, а нынешнее бытие его просто губит. Отсюда и ворох неразрешимых проблем, от которых нигде невозможно укрыться.

Рядом что-то чмокнуло или даже щелкнуло, он не стал разбираться, что. Просто отошел в сторону и, окинув комнату взглядом, убедился наконец, что ему опять никто не мешает.

Необычайно мягкий сиреневый свет с разным насыщением расстилался по залу. Где-то его хватало, чтобы утопить в сказочных объятиях предметы мебели, где-то он перекликался со струящейся через окна солнечной радостью. В целом создавалось впечатление высокого торжества и грусти, которые как нельзя кстати дополняли исторические композиции развешанных на стенах полотен. Тут были обыденные сцены и не- обычные прочтения событий – все в величаво-громоздком обрамлении, будто вырезанные из разных эпох, вставленные в рамы и представленные на суд зрителя как эпизоды живой истории. В его представлении они просто обязаны были цеплять за живое, иначе зачем же еще они могли быть тут выставлены? Через имена авторов познаются вехи, через их талант встречаешься с правдой. Вот борьба в противостоянии людей с Вельзевулом, а вот сермяжный быт в безнадежной и страшной затхлости. И кругом лица, тяжелые позы, темный фон и лучики сознания – сияющие или кричащие, но слишком суровые, чтобы видеть в них направляющий мотив, сказку жизни вкупе с реальной историей, с яркими эпизодами, создающими неповторимый мир пристрастий-перемен.

Стоп. Где-то он уже это видел. Только что, здесь и сейчас, буквально несколькими минутами ранее в одном из залов. Да, он отчетливо помнил, что видел что-то, только не знал – что. Какая-то картина, из тех, что тревожит долговременную память, но не потрясает, как правило, сиюминутно, а вызывает внутри устойчивый эмоциональный зуд. Это было! Провалиться ему сквозь землю! Он обернулся.

Следовало определить обратное направление, но он уже столько здесь исходил, что запомнить, откуда пришло вдохновение, не представлялось никакой возможности. Он двинулся назад, как представлял себе в данную минуту. Однако из-за угла появился новый зал, какой-то красный, в памяти не осталось о нем впечатлений, и он проследовал через него без задержек. Потом три полукруглые комнаты. Здесь он испытал раздражение от чрезмерно фыркающего студента, и смеющегося, и вытирающего платком нос одновременно. Он прошел дальше.

Странные позы скульптур, лики и вакханальные чьи-то деяния не особо его интересовали. Кое-что он вспоминал из посещения этого музея пятилетней давности, когда был занят другими мыслями. Теперь же возникли те самые вибрации, которые он знал с некоторых пор и которые охватывали его порывом настоящего наслаждения. Это был восторженный трепет при ощущении прекрасного, идиллическое чувство неповторимости мира и отдельных его милых составляющих. Он обнаружил бесподобную картину, но не запомнил, где она находится.

Вот за гобеленами аккуратный ряд портретов. И уже виденная не раз витрина. И угловая кушетка с изголовьем из дорогого резного дерева. Но где же она, где?

Залы и люди слились воедино, в них было мало разнообразия. Как-то бестолково распределялись экскурсии, а неистовые любители прекрасного непременно намеревались примкнуть к одной и к другой сразу. Забубнили голоса рассказчиц вперемешку с воркующими дальними переговорами групп. Он уже летел, ускоряя шаг, точно боялся не успеть обойти все помещения до закрытия. И поначалу опять прошел мимо, уловив боковым зрением только признаки искомого. Но вдруг замер, повернувшись, и, не отводя взгляд от картины, так и остался на месте, рассматривая ее долгое время под углом…

Это было бесподобно, восхитительно! Тонкая фигура в лучах света была выписана безупречно, но девушка и не нуждалась в подчеркивании прелестей ее данных. В картине присутствовало настроение, именно оно было главным действующим лицом. Изумительный стан балерины, замершей во время исполнения виртуозного танца, так точно передавал ее движение, ее легкость, грацию, порхание, что казалось, из маленького кусочка пространства на вас лучится вся энергия ее вдохновения, вся та безудержная пылкость характера, с какой она вышла на сцену, чтобы исполнить лучшую в ее жизни партию. И те тысячи глаз, которые были устремлены на нее откуда-то извне, непременно тоже присутствовали в кадре, на холсте, как свидетели ее феерического па, добавляя к ощущению красоты безумный в ее случае ажиотаж.

Он будто обомлел, стоя на галерке. Мимо проплывали затылки, а он смотрел сквозь них, сквозь время и пространство, в ту волнующую даль, улавливая музыку и такты, окунаясь в атмосферу небесного торжества, возбуждая в себе неуемное чувство восторга и наслаждения.

Он приблизился к ней. Постоял еще несколько минут напротив. Покрутился по залу и опять вернулся к картине. Удивительно: как он не замечал ее раньше? Проходил мимо, о чем-то думал, но она ведь висела здесь давно, он почему-то был уверен в этом, и ему ни разу не доводилось испытать ничего подобного. Наверное, каждому виду потрясений нужно свое время. Но как тогда мимолетны наши чувства, если одно и то же прекрасное действует в разные периоды по-разному!

Их нужно непременно оставить в памяти, сохранить. С этой мыслью он уже вышел на улицу.

Он понял, что не видел больше ничего существенного. Он пробыл там еще некоторое время, куда-то заглядывал, но, окончательно созрев, ринулся домой, наспех одевшись в гардеробе и выжидая теперь подходящий автобус на остановке.

Вокруг была толкотня, она его как-то сразу подмяла. Он боялся теперь растерять то настроение, которым проникся в храме искусств, с недовольством ощущая рядом посторонних. Но его ничто уже не могло остановить, вдохновение нарастало.

Какой-то музыкой прекрасной
Затронув слух издалека…

Однако вместе с тем нарастало и напряжение. Автобус долго не приходил. Ему-то наплевать, он был занят своими мыслями, а вот народ, видно было, волновался. В плохую погоду статичные позы особенно утомляют. Он отошел в сторону.

В голове уже вертелись какие-то строки. Поминутно порываясь уйти, он останавливался, напрягая память, силясь найти подходящие слова, и всякий раз ему не хватало самой малости, чтобы утвердить ровную и красивую стихотворную строфу. Являлось что-то прозаическое, а ему хотелось возвышенного, но в то же время легкого и не такого занудливого, как в старомодных салонных виршах.

В автобусе было тесно, он вынужденно придвинулся к пожилому толстяку, одновременно освобождая место с другого боку, чтобы его не долбила по ногам чья-то жесткая сумка. Атмосфера хамства и убогости его всегда угнетала. Как правило, он не видел кругом ничего хорошего, а шумиху и радость большей частью воспринимал как неестественные проявления чувств.

В толпе больных, простуженных людей
Мне предстоит однажды раствориться.
Я вижу их теперь пустые лица,
Без гордости, без счастья и затей.

Наверное, у него была такая же скучная физиономия. Уж лучше скучать где-нибудь подальше, в одиночестве.

На повороте какая-то солидных форм женщина больно прыгнула ему на ногу. Пролепетав что-то себе под нос, она не удосужилась даже повернуть в его сторону голову. Сжав зубы, он с большим трудом подавил в себе желание выругаться, но через минуту его негодование вылилось в череду новых строк, волнительных и соразмерно четких, еще изящнее встающих одна за другой, и более конкретно, как набат, звучащих яркой, убедительной прямотой.

Он почти уже не ориентировался в пространстве. Всякие покачивания и толкотня ему мешали, однако он быстро о них забывал, удерживая в голове свое главное настроение, главную цель, к которой шел сейчас семимильными шагами.

Видал ли стан ее волшебный?
…
Что так тарáм-то, вдохновенно…

«Высóко»? «Любовно»? «Лирично»? Как? Он не мог закончить строфу, в которой уже почти пропали пустоты, но потом мысленно перечеркнул все и начал заново.

Затем вернулся к началу. Под тряску автобуса, тащившегося по плохой дороге, немыслимым образом на ум приходили самые нужные и правильные эпитеты. Мучительно долго он подбирал очередную рифму – хотелось сладкой поэтичности – и вдруг нашел законченную фразу совсем из другой части, которую оставил безнадежно несколько минут назад.

Видал ли стан ее красивый?..

Он гнал, он мчался без остановки. Ему было тесно как сочинителю, постоянно терлись о спину люди, однако за неимением необходимого пространства темперамент перерождался в дух, дух – в слова, и фразы сами собой подвисали в воздухе, оставалось только схватить и вставить их в подходящее место.

Darmowy fragment się skończył.