Czytaj książkę: «Все дороги ведут в Асседо», strona 3
– Ты хорошо подготовился, Фрид-Красавец.
– Шестнадцать зим, Кейзегал Безрассудный, – промолвил Фриденсрайx, – мой добрый друг и верный соратник, сир. Осталось лишь выстрелить.
И сплюнул под ноги дюку три раза и еще три. Смертельное оскорбление.
– Болваны, – плевался дюк сквозь зубы, удаляясь на двадцать шагов назад. – Ничего не меняется.
Заложил Фриденсрайх правую руку за спину, а левой прицелился.
– Ан гард, сударь! – провозгласил с усилившимся германским акцентом.
– Я не подниму оружия против тебя, – отозвался дюк из дальнего конца большого зала.
Зияющая дыра смерти наставилась на владыку Асседо.
Йерве бросился наперерез и встал аккурат посередине зала, загораживая собой цель.
– Прекратите немедленно! – закричал Йерве. – Безумцы! Дети неразумные!
– Красивый жест, – улыбнулся Фриденсрайх и взвел курок.
– Уйди, Йерве, сгинь с глаз моих! – взревел дюк.
– Я не уйду, пока он не опустит пистолет!
– Сын, достойный своего отца, – расхохотался Фрид-Красавец хохотом, похожим на звук, который издает хрусталь, когда разбивается о чайник.
Никто не возразил.
– Отойди, мальчик, – тихо произнес Фриденсрайх, и будто капли летнего дождя упали на ветви рябины. – Подними свое оружие, Кейзегал, и стреляй первым.
Голос этого человека обладал столькими же гранями, как и его лицо.
– Подними пистолет, или я выстрелю в этого юношу.
Замер дюк Кейзегал. Врос в каменный пол.
– Ты не посмеешь стрелять в собственного сына.
– Это твой сын, а не мой.
– Вы не посмеете стрелять в наследника своего сюзерена, маркграф фон Таузендвассер!
– Вы полагаете, монсеньор? Неужели вы совсем не знаете меня и не помните, на что я спoсобен? – подернулись нездешние глаза туманной дымкой, и взгляд больше не смотрел наружу, а только внутрь. – Считаю до трех. Раз…
Гробовая тишина повисла в зале. Йерве переводил взгляд с одного отца на другого и не знал, что думать, и не знал, что чувствовать, и не знал, кто он таков, куда идет и откуда.
– Два…
Вспомнилось ему лицо Гильдегарда – глаза-васильки, волос-пшено. И кормилица Вислава. Дом родной. Старый управляющий. Гобелены и библиотека. Жирафы. Кузнец Варфоломей. Асседо. Детство.
– Фрид, – взмолился дюк, – опомнись, мой Фрид. Чего ты хочешь от меня? Хочешь, взойду на костер? Хочешь, отрублю себе руки и чресла? Я не могу возвратить время вспять. Не в моих силах вернуть тебе здоровье и шестнадцать утраченных зим. Я не могу отменить свершившееся. Я всего лишь человек, и, как каждый человек, я глуп и немощен. Какие только сумасбродства не творим мы по молодости? Я грешен пред тобою. Но Йерве твой сын, твоя плоть и кровь. В чем его вина? У нас все позади, а его жизнь только началась. Посмотри, как он похож на тебя!
Перевел Фриденсрайх замутившийся взор на Йерве. Посмотрел. Увидел. Задрожала рука, а голос потерял выразительность.
– Как долго я ждал тебя, Кейзегал Безрассудный. Ты уберег моего сына, отобрав у безумца-отца, его проклявшего. Ну да, ты все правильно сделал. Как всегда. Мне никогда не победить тебя, мой сюзерен, потому что благороднее тебя не было никого не свете. Я не заслужил сына. Не по праву достался ты мне, мальчик Йерве, а обманом. Не найти тебе лучшего отца, чем дюк. Зря вы сегодня сюда пришли, раз ты, Кейзегал, опять отказываешь мне в последней милости. Что ж, я совершу еще одну самостоятельную попытку. Только бесполезно, все бесполезно. Три.
Приставил Фриденсрайх ствол к собственному виску. Взялся за спусковой крючок.
Со скоростью ветра преодолел дюк Кейзегал двадцать шагов, перехватил ствол, повалил Фриденсрайха на пол.
– Ты говорил, что поумнел! – кричал сюзерен, силясь выдернуть оружие из рук вассала. – Ты утверждал, что шестнадцать зим потратил на раздумья! Где же твой хваленый разум?
Но Фриденсрайх не собирался сдаваться, а руки его были еще сильнее, чем шестнадцать зим назад.
Зацепился дюк пальцем за спусковой крючок, надавил на палец Фриденсрайха. Спустился курок. Раздался залп. Пуля ушла в потолок.
Выдохнул дюк с облегчением. Выпустил друга и соратника, осенил себя крестным знамением, сплюнул. Улыбнулся радостно. Тяжело дыша, почти счастливые, растянулись двое из Асседо на каменном полу, раскинув руки в стороны.
– Фрид, семнадцать осеней назад ты победил на аскалонском турнире не по прихоти рока, а потому что я…
Не успел дюк договорить, как заклацали ржавые звенья огромной старой люстры, пронзенные шальной пулей аккурат посередине высокого потолка, рассыпались в прах. И сама люстра с грохотом и треском обрушилась аккурат на голову Йерве.
Глава V. Дело Люстры
Долго потом выяснялось, чей палец спустил курок, да так и не выяснилось.
С тех самых пор фраза «обрушить люстру» в Асседо и окрестностях превратилась в крылатую и нарицательную; и ежели две прачки, стирая белье, оставили пятно на брэ, две молочницы забыли подоить корову, которая потом всю ночь мычала, мешая конюхам спать, или если два мельника, перебрав брусничной настойки, не повернули вовремя крылья мельницы под поменявший направление ветер, то потом так им и пеняли недовольные: «Обрушили люстру, растяпы!».
Люстра эта стала причиной многих перемен в жизни населения стольного града Нойе-Асседо, всего большого Асседо и, конечно же, окрестностей.
Перемирие между дюком Кейзегалом и Фриденсрайхом фон Таузендвассером не оставило равнодушным ни одну молочницу и ни единого мельника. Высоколобые летописцы увековечивали сие событие в манускриптах, талантливейшие рисовальщики украшали экзультеты изображениями двух исполинов, схватившихся врукопашную; талантливейшие барды, менестрели, труверы, трубадуры и миннезингеры слагали баллады, оды, рондо, эпосы и романески на животрепещущую тему. И только ленивый не упомянул люстру.
Стало быть, обросла люстра легендами, как самовар накипью.
Так и окрестили жители Асседо, не сговариваясь, запоздалое примирение между двумя закадычными друзьями, доблестными воинами, двумя отцами – «Делом Люстры».
И не удивительно, что столетие спустя, а может, и раньше, солнце на гербе рода Уршеоло коронуется люстрой, как коронуется люстрой родовая гидра Таузендвассеров.
Люстрами будут украшаться подвески на плечах дам, узоры их платьев и диадемы на головах. Броши и серьги с люстрами войдут в асседошную моду, и Орден Почетной Люстры закрасуется на широких грудях особенно отличившихся на ратном поприще солдат, воинов, гвардейцев, драгун, меченосцев, гусаров, рыцарей, рейтаров и шевалье.
И только непосредственные участники Дела Люстры до конца своих жизней так и не смогут прийти к окончательному выводу: являлось ли падение люстры хорошим событием или плохим.
Когда Йерве очнулся, то сразу понял, что лежит на незнакомой постели – простыни пахли жасмином и лавандой, а перина была тверже, чем та, на которой он привык спать и валяться с книгами из библиотеки, грызя яблоки.
Снаружи доносилось ржание лошадей, цокот копыт, стук колес, раздавались приказы. Юноша ощупал себя, пошевелил руками, ногами, шеей и челюстями, и понял, что цел, жив и, кажется, невредим. Боли он почти не ощущал, только легкое головокружение и шишку на затылке. Но больше он ничего не понял.
То есть, понял Йерве, что попал на тот свет.
Странное то было ощущение, и неописуемое, и непередаваемое.
И сразу выяснилось, что на том свете все вещи и предметы были неопознанными и неузнаваемыми, и не было у этих вещей и предметов ни названий, ни имен. Йерве видел цветные пятна, и точно знал, где начинается одна клякса и заканчивается другая, но что это были за каверзные твари, он понятия не имел.
Содрогнулся Йерве, пытаясь избавиться от наваждения. Поднес к лицу свою собственную руку, о которой в точности знал, что она за вещь и как называется, посмотрел на ладонь – и не узнал. Рука была похожа на бессмысленное пятно.
Неужели за шестнадцать зим жизни он уже успел заслужить ад?!
Подскочил Йерве на кровати и заорал в ужасе, пытаясь отделаться от собственной руки.
В тот же момент выросли перед ним еще два огромных пятна. Пятна направлялись к нему и что-то говорили, из чего Йерве заключил, что были то демоны – один высокий, другой пониже.
– Изыдите, окаянные! – вскричал Йерве. – Почему меня не судили на Cтрашном Cуде? Почему не выслушали мои показания, прежде чем отправить в Tартарары? Я требую справедливости Господней!
Пятна зашевелились быстрее, замельтешили перед взором.
– Йерве! – загремелo одно пятно голосом дюка. – Мальчик мой, какое счастье, ты очнулся!
– Прочь, Люцифер, Мефистофель, Ваал, Велишали, змий подколодный! – заорал Йерве еще громче, стремительно сплевывая через оба плеча и лихорадочно осеняя себя крестными знамениями. – Ты похитил голос моего отца! Верни меня и его обратно на землю!
– Тысяча гидр, – пропел многострунно второй демон со странной тоской, – бедный мальчик обезумел.
– Молчи, Фрид, – прикрикнул на него первый. – Главное, он жив.
– Я не жив! – забился Йерве в панике. – Где я? Кто вы, мерзкие черти?
Пятно придвинулось совсем близко, увеличилось, застлало все поле зрения. Йерве попытался отползти от чудища и забиться в угол кровати, но тут его плечо ощутило знакомое тяжелое прикосновение. Но оно еще больше напугало грешника в аду, потому что рука, знакомая плечу, и бессмысленное пятно, которым являлась эта рука глазу, не сливались в одну суть и в цельное понятие, заставляя сознание разрываться от противоречия.
– Йерве, это я, твой отец, дюк Кейзегал, – промолвил встревоженный голос. – Ты не узнаешь меня, сын мой?
– Закрой глаза, мальчик, – сказал певучий демон. – Не смотри.
И еще одна рука, тонкая и холодная, легла на его лоб и прикрыла веки.
Блаженная тьма поглотила Йерве, и во тьме он нашарил подушку, простыню, покрывало, стену, столбики балдахина, собственную камизу, жуппон, большую ладонь в бархатной перчатке на своем знакомом плече. Сердце замедлило бой.
– Сир? – с некоторым еще недоверием спросил Йерве. – Отец?
– Я здесь, – сказал дюк.
– Я тоже, – узнал Йерве голос Фриденсрайха.
– Я не на том свете? – спросил Йерве.
– Ты на этом свете, – вздохнул Фриденсрайх. – Но этот намного неприятнее того.
– Прекрати! – вскричал сюзерен. – Что с ним?
– Я не знаю, – прожурчал вассал. – Должно быть, люстра повредила его глаза.
– Но я все вижу! – воскликнул Йерве. – Не глаза мои испортились, а мир повредился! Кто-то исказил все вокруг! Искривил и испортил! Кто это сделал?
– Я, – в один голос сказали дюк и маркграф, и опустили головы.
– Вы? – не понял Йерве.
– Мы обрушили на тебя люстру, – объяснил Фриденсрайх. – Нам нет прощения.
– Но я жив! Разве может люстра лишить Вселенную смысла? – в отчаянии вскричал Йерве.
– Иногда одной люстры достаточно, чтобы разрушить целый мир, – сквозь зубы процедил хозяин Таузендвассера.
– Или создать новый! – ударил кулаком по прикроватной тумбочке владыка Асседо. – Довольно философии! Мне хватило по горло этого проклятого замка, в котором все висит на соплях, включая самого хозяина! Если бы ты, Фрид, ухаживал за своим замком так, как ухаживаешь за собой… Мы возвращаемся в Нойе-Асседо. Там разберемся. Вызовем лучших лекарей, врачевателей, астрологов, магистров, гадалок и ученых, и найдем Йерве лекарство.
Вскочил, подтянул перчатки, поправил перевязь, набросил плащ и выпрыгнул из окна, приземлившись прямиком в седло Ида.
– Собирайтесь немедленно! – раздался приказ уже со двора. – Ни минуты здесь больше никто не останется! Все по коням!
Открыл один глаз Йерве, и замер. Мозг снова затопили кляксы. Сердце снова бешено заколотилось.
– Юноша, – сказал Фриденсрайх, – вставай и ступай за голосом.
Закрутил свои колеса и запел. В самом деле запел, не метафорически. Никогда не слышал Йерве столь прекрасного тембра, а песня была знакомой. Ему пела ее в детстве кормилица Вислава. То была старинная визиготская песня про сад, в котором жили три голубки и ворон, который накаркал беду. А потом все погибли, потому что их расстрелял птицелов. Но до того, как Фриденсрайх допел до явления птицелова, Йерве, будто околдованный, поднялся с кровати и побрел следом за поющим пятном по бесконечному желудку северного замка, который и до искажения всех на свете вещей казался плодом чьего-то болезненного воображения.
Должно быть, они оказались у ступеней главного входа, потому что запахло землей, глиной, свежестью и дождем. Легкий ветерок ласкал лицо. Йерве опять закрыл глаза.
– Вы тоже отправитесь в Нойе-Асседо, сударь, к нам в Желтую цитадель? – взяв себя в руки, спросил он у поющего пятна, не зная толком, какой ответ хотелось бы ему услышать.
Пятно прервало песню на самом трогательном месте, в котором птицелов прощался со своей любимой, отправляясь на поиски каркающего ворона, и натягивал шоссы.
– Зачем я тебе, Йерве из Асседо? – спросил Фриденсрайх, с тоской глядя на снующих по двору слуг, повозку и нетерпеливо гарцующего коня дюка. – Я приношу одни несчастья.
Йерве пожал плечами.
– Вы подарили мне жизнь, господин Фриденсрайх фон Таузендвассер.
– Любовь к красивым жестам даже на пороге ада, мальчик, никому еще не делала добра. Этот урок ты уже должен был выучить на собственной шкуре.
– Вы мой отец.
Фриденсрайх горько усмехнулся.
– Я давно лишил себя этого права.
– Я возвращаю вам его.
Но прежде, чем Фриденсрайх успел подать следующую красивую реплику, дюк с досадой соскочил с коня, побежал по ступеням, схватил в охапку и запихнул в повозку его, а потом и Йерве.
Хлестнул Ида нагайкой и поскакал домой.
Глава VI. Отец и сын
Большая крытая повозка, запряженная двумя ломовыми лошадьми рыжей масти, катилась назад по той же дороге, по которой прискакали всадники в Таузендвассер. На запятках сидели два старых лакея маркграфа и не более свежая кухарка – последние из оставшихся в северном замке слуг, сохранивших преданность опальному хозяину. Кучер Оскар был четвертым. Дюк скакал впереди, сдерживая рвущегося в галоп Ида.
Йерве то закрывал, то открывал глаза, вздрагивая каждый раз и пытаясь приноровиться к неприятным ощущениям ничегонепонимания, что совершенно ему не удавалось. Фриденсрайх с интересом на него глядел, расспрашивал, просил описать, что именно видит юноша и на что это похоже.
– Ни на что, – с грустью сказал Йерве. – Нет таких слов в человеческом языке, которые могли бы описать.
– Поищи слова, мальчик, – попросил Фриденсрайх. – Когда найдешь, тебе станет проще. В конце концов, все, что предстает взору, является не более, чем словами. Нет слова – и нет вещи. Что отделяет руку от шеи, если не слово «плечо»? Что отделяет меч от ладони, если не слово «рукоять»? Что отделяет человека от лошади, если не слово…
– Василиса! – Вдруг вспомнил Йерве.
– Подруга сердца твоего? – улыбнулся маркграф.
Но Йерве уже высунулся из окна и звал отца. Приструнил и развернул дюк протестующего Ида, приблизился к повозке.
– Что стряслось?
– Мы забыли Василису в замке! Гильдегард не простит мне, если она не вернется домой.
Хлопнул себя дюк по лбу.
– Остолоп! Я оставил ее пастись на лугу.
– Необходимо вернуться за ней, сир! – вскричал Йерве.
– И мы потратим еще четыре часа в этих проклятых топях. Солнце клонится к закату. Пропади она пропадом, твоя Василиса!
– Но Гильдегард…
– Я куплю ему новую лошадь.
– Ваша милость, я взял ее, не испросив позволения.
– Дьявол и сто преисподних, прекраснодушный Йерве, и это тебя сейчас заботит?
– Я отвечаю за нее головой перед Гильдегардом.
Дюк сплюнул два раза через левое плечо, еле сдержав третий плевок.
– Фриденсрайх, ты еще не забыл дорогу в Нойе-Асседо?
– Я никогда ничего не забываю, Кейзегал. Семь лиг отсюда, на восточном тракте, начинаются владения вдовствующей баронессы фон Гезундхайт. Старуха еще жива?
– Жива, карга. Как и двое ее дочерей, семь внучек и одна правнучка. Всех мужчин схоронили и живут припеваючи.
– Если ночь застигнет нас в пути до твоего возвращения, я прикажу Оскару сворачивать на восток.
– Да будет так, – сказал дюк, после короткого колебания. – Я поскачу за Василисой. Только бога ради, Фрид, – никаких безрассудств. Ты отвечаешь за Йерве головой.
Нахмурился Фриденсрайх фон Таузендвассер.
– Вы все еще не доверяете мне, сир.
– Только последний болван стал бы доверять водовороту в реке.
Пришпорил дюк коня Ида и поскакал обратно на север.
Йерве выдохнул с облегчением.
– На погружение в пруд за лягушками это похоже, – вдруг понял он. – Когда омут поглощает, тина всколыхивается и не знаешь более, где дно, а где поверхность. И еще на то, как если бы вы, сударь, смотрели на звезды, но они бы не складывались в созвездия.
Сказал и удивился – мазки цвета вокруг обрели относительную стабильность.
– Волшебная сила слов, – улыбнулся маркграф, откидываясь на спинку сидения. – Расскажи мне о звездах и о лягушках, а я послушаю.
И Йерве заговорил. Сперва о лягушках, затем о жабах, о головастиках, потом о способах погружения в воду, о Большой и Малой небесных Повозках, о Сидящей Женщине, о Широком Поясе, Змееносце, Братьях Руксоидах, что встают на небесном диске в начале лета; о соколах и ястребах; о жирафах, единорогах, слонах и бестиариях. Обо всем, что было дорого его сердцу; o рукописях, палимпсестах, гобеленах, Йилигреве, Софокле, святом Наире, Ллирике и Йидофеме, и о Блаженном Нитсугве. О рыцарях круглого стола и о чаше Лаарг. Об Обетованном Граде с золотыми стенами, которые сторожат львы, быки и левиафаны. О гробе Господнем, захваченном норманнским королем Гроегом V, о подвигах и победах над магометанами.
Потом он говорил о кривом Яне, которого никто за человека не считает, несмотря на его прекрасные гуманистические качества, такие, как доброта и любовь к курицам; о таком количестве сестер-девок, что им перестали давать имена, и называли ислючительно по номерам. Больше всех любил Йерве Четвертую, которая тоже питала страсть к звездам и книгочейству. Четвертую никто в библиотеку не допускал, и Йерве тайком таскал ей книги и свечи в хижину за часовней, где она обреталась со своей мамашей, швеей Мстиславой. Йерве рассказывал о похищенном цыганами маленьком Александре, сыне кормилицы Виславы, которого успел он научить только семи первым буквам азбуки. Об Ольгерде, которого плохо знал, но о котором рассказывали, что тот сумел одолеть самого дюка в бою на шашках, и победить отца в прыжках с шестом через озеро, и…
– Я помню Ольгерда, тот и в детстве был силен как бык, а Кейзегал никогда не умел обращаться с шестом, – внезапно перебил его Фриденсрайх, и тут же спохватился. – Прости меня, мальчик. Продолжай, продолжай.
И Йерве продолжил. Он говорил о гибели Ольгерда, которую помнил хорошо. Как привезли на телеге тело из пилевских равнин. Запекшуюся кровь на сверкающих еще новых латах, которые смастерил кузнец Варфоломей лишь месяц назад и которыми так гордился первенец дюка, отправляясь в свою первую битву.
Он помнил серое лицо – маску с застывшими глазами, которые почему-то никто так и не смог закрыть, и они с бездонным отчаянием взирали в пустоту. Синие губы. Убитого горем отца, пять дней потом не выходившего из своих покоев, закрывшись там с Виславой. Дело было летом, окна распахнуты, крики были слышны на весь двор, челядь в ужасе закрывала уши, но плеваться не решалась. Ведь Ольгерд был единственным из детей дюка с характерной внешностью истрийских мореплавателей и угорских магнатов, оставивших неизгладимую родовую печать на мужчинах рода Уршеоло – высокие скулы и золотые глаза. Ольгерд даже больше самого дюка был похож на мраморное изваяние основателя рода, возвышающееся посреди двора – самого первого дюка Кейзегала Косматого, получившего корону от императора Кунрада II, за заслуги в войне за бургундское наследство. Затем Кейзегал Косматый сопровождал императора Кунрада на Аппенинский полуостров, с целью утверждения Святого Престола за папой Бенедиктом…
– Я посмотрю, ты сведущ в летописи времен и семейном наследии больше самого Кейзегала, но куда-то ты удалился из Асседо, – снова перебил его Фриденсрайх. – Вернись домой.
И Йерве стал рассказывать о кузнеце Варфоломее, о Виславе – третьей кормилице, которую привезли ему от баронессы фон Гезундхайт, когда он появился на этот свет и когда сам Фриденсрайх пребывал на границе того света. В то время Вислава недавно впервые родила ребенка, дочь – от зятя вдовствующей баронессы. Дочь спустя несколько дней умерла от ветрянки, а молоко у Виславы еще было, вот ее и прикрепили к новорожденному Йерве. Потом дюк взял Виславу с собой в Нойе-Асседо вместе с Йерве, и больше никогда не обделял кормилицу своим вниманием. А дальше родился Гильдегард.
Про Гильдегарда Йерве говорил особенно долго. Про их соперничество и дружбу. Про то, как они вместе учились верховой езде, рукопашному бою и всем остальным существующим в природе воинским искусствам, но с возрастом Йерве потерял интерес к боям, а увлечение Гильдегарда ими все росло. Гильдегарду не были интересны ни Софокл, ни слепой сказитель Ремог, ни даже древний Доисег, хоть Йерве и пытался пересказывать молочному брату самые интересные моменты, как, например, про скитания эллинца Ассидоя, в честь которого был назван благословенный их край, про принца Хамелета, про деревянного коня, про Семерых против Виф, про Пидэ-отцеубийцу…
Но Гильдегард воодушевлялся только на похищении Апорвы, просил красочно описывать царевну Адел из Яилотэ, не понимал, каким образом золотой дождь может оплодотворить женщину, и интересовался размером бюста жены Яленема и тем, была ли Адемордна привязана к скале в уппеланде, хотя бы в камизе, или совсем без одежд. Но Йерве не расстраивался, и своими словами и домыслами дополнял известные ему сюжеты, так, чтобы Гильдегарду было веселее, а это само по себе оказалось полезным занятием, которое привело Йерве к увлечению стихосложением.
Йерве все говорил, забывая о страшных кляксах, в которые превратилась вся Вселенная, и рассказывал, как Гильдегард учился у дюка приемам соблазнения баб, женщин и дам, и о том, что, в принципе, ему неплохо удавалось, но пока что только с бабами и с юной внучкой баронессы фон Гезундхайт, которая была известна всей округе своим мятежным нравом. Но Йерве все же думал, что ничего серьезного между ними пока не было.
Внучка баронессы, как и все молодые дамы Асседо и окрестностей, попала под влияние выскочки Джоконды де Шатоди, а Йерве ни разу не верил, что та явилась в Асседо из Парижа. Он готов был согласиться, что максимум из Праги, но для парижанки Джоконда была слишком несведуща в политике, и за обеденным столом однажды на приеме у дюка не смогла дать точный ответ, какой король сидит сейчас на франкском троне. Но дюка не это смутило, потому что он и сам плохо помнил, Карл то был, или очередной Людовик, а то, что Джоконда пила слишком мало киршвассера и все отказывалась от мяса. Это показалось дюку подозрительным, потому что, говорил он, от дам, которые плохо питаются, ничего хорошего не жди.
Тут Фриденсрайх серьезно посмотрел на рассказчика.
– А у тебя, Йерве из Асседо, уже была женщина?
Йерве смутился.
– Нет, – признался он. – Хоть дюк научил и меня обольщению.
– Не сомневаюсь, – улыбнулся маркграф, – так почему же ты не воспользовался этой великой наукой?
– Я соблазнил однажды племянницу старого управляющего, поскольку это было частью домашнего задания дюка. Не прошло и минуты, как она обольстилась и согласилась последовать со мной на сеновал, но это было настолько скучно…
– Сеновал?
– Ее готовность отдаться мне. Я же воспитанник владыки Асседо, кто же не отдастся мне, сударь? К тому же я ничего к ней не испытывал. И я попросил у нее прощения, позвал Гильдегарда, отдал ее ему, и ушел восвояси.
– Понимаю, понимаю, – кивнул Фриденсрайх. – Но была ли на свете женщина, Йерве из Асседо, в присутствие которой твое сердце пропускало удар?
– Нет, – снова признался Йерве. – Мне нравится Джоконда де Шатоди, как нравится она всем, кто когда-либо ее видел, но я никогда не посмею отобрать трофей у отца, даже если он считает этот трофей паршивым.
– Женщина – не трофей, – заметил Фриденсрайх. Затем спросил: – И больше ни одна дама не заставляла твои колени дрожать, а голос – срываться?
– Э-э-э… – протянул Йерве, засмущавшись еще больше. – Ну… когда я читал у Ремога и у Доисега про восставшую из морских волн Дирпику… я…
Сдержал Фриденсрайх смех, а улыбку Йерве все равно не различил.
– Ты высоко метишь, юноша, и правильно делаешь, – сказал маркграф серьезным тоном. – Только богиня достойна заставить дрогнуть сердце мужчины из рода ван дер Шлосс де Гильзе фон Тауз…
Резко дернувшаяся и покосившаяся на миг повозка прервала речи Фриденсрайха из рода Таузендвассеров. Затем раздались крики, топот копыт, выстрел, ругань, проклятия, и даже вопли. Чья-то рука просунулась в окно, и холодное лезвие прижалось к горлу Йерве.
– Если у вас есть с кем прощаться, прощайтесь! – произнес каркающий голос. – Ваш путь, господа, подошел к концу!
