Ай да Пушкин Гюго! Ай да сукин сын!
Поклонникам Гюго – не обижаться: а) сама в ваших рядах; б) последующая осанна искупит это, как некоторые фрагменты романа – впечатление от целого.
- Учитель! Вот в чем разница между нашими двумя утопиями. Вы хотите обязательной для всех казармы, я хочу школы. Вы мечтаете о человеке-солдате, я мечтаю о человеке-гражданине. Вы хотите грозного человека, а я – мыслящего. Вы основываете республику меча, я хотел бы основать… Он помолчал. - Я хотел бы основать республику духа.
Честное слово, иногда мне кажется, что писатели, эти уважаемые люди, просто-напросто надо мной издеваются. Двумя днями ранее ловкую штуку с моим впечатлением от своего романа провернул герр Манн, а сегодня – мсье Гюго. Немец заодно с французом? O-la-la!
А дело вот в чем. Если б Виктор вручил мне экземпляр своей книжки, то, продвигаясь по роману, я время от времени приходила б к нему делиться впечатлениями и говорила следующие: «Мсье, это не роман Гюго, это концентрат Гюго, что не есть хорошо. Поймите: пущее, нежели в прошлых романах, налегание на исторические факты, как то: даты, описания, имена (людей, вне всякого сомнения достойных упоминания, но все же) отпугнет уже и тех, которые раньше еще терпели. Ведь если составить список всего перечисленного Вами с необходимыми пояснениями, то выйдет, право, отдельный том. Кроме того, в иных местах я Вам просто не верю. Вы и раньше частенько лезли в патетику, не в обиду Вам будет сказано, но тут – слишком. «Солнечные лучи ореолом окружили его чело» - что это? довольно, быть может? Вояка старик вдруг смилостивился над одной женщиной, тогда как от руки его гибли сотни? Священник одновременно единственный оказывает помощь умирающему в госпитале, а после предает гильотине собственного воспитанника? Пф! Девушки найдут здесь выдающийся пример безоглядного материнства, но не сыщут и намека на романтическую историю; у Вас! после Эсмеральды и Козетты! Да и сразу понятно было, что Вы столкнете лбами учителя и ученика, двоюродных деда и внука… Вы растеряли свою и без того не внушительную способность интриговать, мсье Гюго…».
А потом… Потом я прочла б главу, где в тюремном застенке спорят о республике пожилой священник-отступник и верующий юноша-республиканец. Потом жадно прикончила б остаток книги. Потом пришла бы к убеленному сединами автору и… ну, он написал бы об этом что-то навроде: «молодая девушка преклонила колени у молчаливой фигуры старца».
Потому что после этой главы – вне сомнения программной – я дала себе волю, как Говэн – Лантенаку, обратить недостатки в достоинства. Даты? – Ты ведь любишь историю; так не лучше ль прочесть ее в искусной огранке признанного мастера, чем в скучных параграфе иль статье? Политика, кровь? – А ты как думала? Думала, тобой разученную «Марсельезу» просто так назвал один препод «какой-то людоедской песенкой»? Любовная линия? – Брось, ты обходишься и без нее. Странные герои? – Что ж, герои Гюго всегда такие: ясные и рельефные, будто самой природой вываянные, - не камушки ювелира; и пусть. Слишком ясно? чересчур патетично? – А может, иногда так и нужно? Чтоб сразу было понятно, где добро, а где зло; где тьма, а где свет. Такие книги – наставники, их нужно читать юношам. Тогда и решат, с кем они: с монархами и Лантенаком или республикой; если с республикой, то с какой: Симурдэна? Говэна? А в общем, это политические ярлыки – и только; выбор гораздо шире – меж долгом и совестью, меж обязательством и милосердием. Чуть было не воскликнула на выкрутас Говэна: «глупец»? Да ты ж сама такая – с точки зрения симурдэнов и лантенаков – гуманистичная размазня… А что до загадки души противоречивого священника (выродок он сам по себе иль выродок пера авторского?), то француз заключил нарочно будто: душа, «что была мраком».
А вообще, знаете, грустно все это. Скверно это обязательство всякого противостояния, когда, отринув всякое живое движение сердца, ты выполняешь функцию, и все; друг – милуй, враг – непременно казни: «Не миловать (девиз коммуны). Пощады не давать (девиз принцев)». Мое впечатление от романа процитировать можно тоже:
Потом, словно стряхнув с себя глубокую задумчивость, Лантенак приподнял руку, звонко прищелкнул пальцами и произнес: «Н-да!»
В заключение – главы, решившие судьбу романа для меня лично: «бронза» - дилемма Говэна относительно судьбы Лантенака; «серебро» - спор живых будто Робеспьера, Дантона и Марата; «золото» - та самая, спор Говэна и Симурдэна.
Ох уж эти мне французы... (делаю громче «Un heros est mort» («Герой мертв») «Debout sur le zinc»). И да: мы принимаем бой республику.
Recenzje książki «Девяносто третий год», strona 7, 61 opinie