Czytaj książkę: «Дом изгнанников. Роман в картинах»

Czcionka:

ISBN 978-5-0050-0169-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АРТ-ДНЕВНИК В КАРТИНАХ. ИЛЛЮСТРАЦИИ, ОНИ ЖЕ КАРТИНЫ, АВТОРА

Нарисовать птице счастья глаза все равно, что вдохнуть в нее душу. Вот так…

Еще одна разноцветная птица в длинном ряду, длинном – не то слово. Могут всю Землю опоясать, наверное.

В общей коморке кровати. Четыре железных кровати, потому что обитателей четверо. Три женщины и мальчик. Они не знают, как друг друга зовут, да это и не важно. Они тоже что-то раскрашивают.

Что нужно художнику? Краски. Кровать. И немного еды. Остальное – от лукавого.

Главное, у них есть общая цель, но никто из них не знает, в чем она заключается.

Птицы счастья тянутся вдоль длинного лабиринта. В конце дня их забирает смотрительница. В руках у смотрительницы бубен. Она ударяет в него, и птицы счастья разлетаются в разные стороны.

Художница не помнит, как зовут эту женщину, но помнит, что чем-то обязана ей, очень обязана. Иногда смотрительница приносит немного денег.

Расписывать птиц счастья, это высшее счастье, дано не всем. Птицы счастья знают, где свет, но их должно быть очень, очень много – больше, чем сама бесконечность…

Нарисовать матрешке глаза все равно, что вдохнуть в нее душу. Вот так…

Смотрит весело и ясно. «Аленкой назову тебя», – подмигивает матрешке мальчик. В последнее время он часто разговаривает вслух со своими творениями, и совершенно этого не замечает.

Их так много, что если они возьмутся за руки, то опояшут всю землю, и конечно, выведут на свет.

Иногда он задавался вопросом, где находится их рабочая артель, на Дальнем Востоке или, может быть, в Японии, но какая-то женщина ударяла в бубен и все мысли растворялись в этом звуке. Все, кроме одной: надо делать матрешек, много, много, много, много матрешек, больше, чем сама бесконечность.

Что начитается там, где заканчивается бесконечность? Куклы фукурамы могли знать ответ. Самая ответственная работа в артели – раскрашивать фукурамы.

Она поручена двум женщинам. Они никогда не смотрят друг другу в глаза, но обе совершенно точно знают, нужно сделать много, много, очень много кукол, больше чем сама бесконечность. Они заполнят все коридоры лабиринта и выведут на свет. Кажется, их родина в Японии, вспоминает вдруг одна из женщин. Удар бубна. «Больше, чем сама бесконечность», – шепчет другая и, почти не дыша, рисует фукураме глаза.

Часть I

1

– Лисичка?

– Да нет, – вздохнула женщина. – Не ЛисичкА, а ЛисичкО. Такая украинская фамилия.

Ее обладательница по-видимому привыкла к этому вопросу.

Она и впрямь была похожа на лисичку. Чуть вытянутое лицо, длинноватый с чуть вздернутым кончиком нос, хитроватый разрез небольших глаз. Невысокая, худая и юркая.

– Странная фамилия – все, что оставил мне отец, – совсем не грустно улыбнулась Лисичка.

Я не знаю, откуда у меня эта дурацкая потребность записывать все, что со мной происходит. Записывать безжалостно честно, за что на меня нередко обижаются знакомые, и тем более не думала, уж никак не ожидала, что меня вдохновит Лисичка.

Мы с ней даже немного похожи. Разрезом глаз и тем, что ей тоже искренне интересны другие люди. Конечно, не все, а те, которые вызывают щелчок в мозгу, и на какое-то время судьба незнакомого даже порой совсем человека становится твоей.

Лисичка не писательница и к писательству не имеет никакого отношения. А кто она по профессии? Нет, не бухгалтер, но что-то, связанное со счетами, бумагами. Надо будет спросить у нее при следующей встрече. Но она хорошо разбирается в людях и сразу заметила, что я привыкла к комфортабельным квартирам, а потом, слегка прищурившись, добавила:

– Здесь тебе тоже понравится. Но не сразу.

Пока все, что мне нравится здесь, это две картины, большие, в узорчатых рамах. На одной цветы и фрукты, на другой – пруд и лилии, и то, мне кажется, цвета могли бы быть поярче. Пожалуй, полностью меня устраивает только мякоть арбуза, хоть она почему-то без косточек, вернее, они темно-красные, и лилии на фоне пруда.

Художник, имени которого Лисичка не помнит – один из многих обитателей этой квартиры. На полотнах неизвестных художников всегда остается какая-то таинственная недосказанность, так что иногда забываешь, что по другую сторону холста – стена типовой многоэтажки, а вовсе не дверь в другое время и пространство, где в ожидании тебя даже ветер замер над рекой и вечно цветет апельсин.

Кого здесь только не было! Об этом Лисичка рассказывает долго и увлеченно, скурпулезно заполняя от руки договор с очередным арендатором, то есть со мной, а меня все это время не отпускает ощущение, что я здесь не просто так, а зачем-то.

Собственно говоря, я вообще не верю в «просто так». Все на земле имеет свой, да-да, сакральный смысл.

Собственно говоря, с писательством я решила завязать, вернее так, закончить неоконченные шедевры, иначе потомки не простят, и уже потом завязать, но тут появилась Лисичка, и я пишу о ней и ее квартирантах на ее кухне, которая по совместительству является также ванной комнатой.

«Ванной комнатой», конечно, сказано громко, но зато теперь я понимаю, почему она, когда я позвонила по объявлению, спросила про мой рост и вес. Я в общем-то довольно компактна для того, чтобы забраться в сидячую мини-ванну, но это весьма неудобно, а я, как заметила Лисичка, привыкла к комфорту. Но я довольно скрытна, поэтому буду писать не о себе, а о квартирантах Лисички. Мне почему-то хочется назвать их постояльцами. Каждый оставил какой-то след после себя в ее квартире, в ее душЕ, а чаще попросту наследил.

Иногда Лисичка по ошибке называет меня Кристина. Так зовут девушку, которая жила здесь до меня, правда, съехала через десять дней, оставив залог, как предусмотрено условиями договора. Деньги, полученные от постояльцев, Лисичка сразу же высылает дочери в Москву. Там подрастают трое внуков, старшему года четыре, и по три года мальчику и девочке – двойняшкам.

О Кристине хозяйка рассказывает с сожалением, хотя знает о ней только то, что она путешественница и приехала из Обояни.

Я чувствую, также Лисичке очень хочется, чтобы и я прижилась в ее квартире. Я тоже ей нравлюсь, хотя, возможно, и не так, как Кристина.

О всех своих постояльцах Лисичка говорит с какой-то даже ностальгией (хотя многие из них и доставили ей хлопот) за исключением, конечно, Оборотня. Так Лисичка окрестила одного из них, имени которого не помнит или не хочет называть и, конечно, Лисичка никогда бы не впустила в свой дом такого типа, если бы он самолично пришел заключать договор.

Но договаривался с ней об аренде весьма приличного вида мужчина. Видимо, отвратительный тип знал, какое производит впечатление.

Уже наутро, когда Лисичка по своему обыкновению наведалась в квартиру, где они жили когда-то с матерью, она увидела мерзкую харю, руки сплошь в татуировках. Вдобавок при нем была голая женщина, которую совершенно не смутил приход хозяйки.

Представив, что уютный однокомнатный мирок, где прошло ее детство, превратится в притон, Лисичка строго поинтересовалась, что здесь происходит, и, услышав от наглой морды «я здесь буду жить» потребовала немедленно убираться вместе с голой девицей.

Наглая морда ответил на тюремном жаргоне, чтобы Лисичка убиралась сама, и ей пришлось употребить всю свою хитрость и смелость и даже козырнуть тем, что у нее есть знакомые в администрации. Нехотя, но Оборотень с подружкой убрались.

Последним здесь жил дальнобойщик-армянин, точнее, наведывался, но за те несколько дней, которые он проводил в квартире, умудрялся развести мокриц и прочую живность, о которой я даже писать не хочу.

Не отличался аккуратностью и бизнесмен, открывший фирмочку по очистке воды недалеко от дома Лисички. Его она выгнала за пьянство. В доме Лисички должен быть порядок.

– Как-то сдавала квартиру студентке-вьетнамке, – возмущенно рассказывает Лисичка. – Прихожу утром, а рядом с ней еще одна подружка на диване, и две еще на полу на матрасе, хлопают испуганно узкими глазками.

Уверяю Лисичку, что буду жить здесь одна и что именно потому и собираюсь снять ее квартиру на полгода, что мне просто необходимо в последнее время творческое уединение.

Она недоверчиво смотрит на меня:

– Не зарекайтесь.

И добавляет, что если в квартире будет происходить что-то подозрительное, соседка, живущая через тонкую стенку, услышит, что что-то неладно и доложит обо всем Лисичке.

– А есть у вас духовка? – перевожу разговор на более приятное.

– Ты собираешься здесь печь? – почему-то удивляется она.

Печь я люблю. Нечасто, но месить тесто для меня примерно то же, что играть на фортепиано. Играю я, правда, неважно. Мне нравились в детстве ударные, но родители не стали меня даже слушать, приняли мои слова за шутку и отдали в музыкальную школу на фортепиано, где я мучала семь лет учителей. Но пальцы у меня музыкальные. «Такими пальчиками хорошо тесто месить», – говорила моя бабушка. Оно и впрямь у меня воздушное, ажурное, стремящееся над кастрюлями ввысь, словно музыка.

– Только противень надо почистить, – предупреждает Лисичка. – Здесь раньше только Саша очень вкусные пирожки пек. У него всегда в квартире такая была чистота!

Недовольным взглядом обвожу ковры. Я их не слишком люблю, и Лисичка это сразу замечает.

– У него был пылесос, – голос ее почему-то становится грустным, и она замечает, что я смотрю, как на врага, на огромный разлапистый стул в несвежей обивке.

– Можешь закинуть его на антресоли. Там искусственная елка и игрушки. Их, правда, никогда никто не доставал. Только Саша. У него на Новый год всегда была елка. А встречал он Новый год один. Жена от него ушла, и я всегда еще думала «надо же, каких мужиков бросают».

Лисичка включает телевизор. Местные новости. Телеведущий сообщает, что в последнее воскресенье декабря на главной площади города пройдет ежегодное шествие Дедов Морозов. Надо же, скоро и впрямь Новый год.

– А где он сейчас? – мне почему-то становится важна и интересна судьба этого Саши, который так замечательно пек пирожки.

– Он умер, – будничным тоном отвечает Лисичка и смотрит на лампу в скромном бутоне люстры. Поспешно добавляет «в больнице». – Его сбила машина, пять лет назад… Очень жаль… Такой был Квартирант!

Это слово мне хочется написать именно так, с большой буквы, иначе мне и не выразить интонацию Лисички.

Она еще долго проводит экскурсию по квартире, подробно информируя о назначении каждого пластикового контейнера и обрезанных пластиковых бутылок, так что я начинаю неприлично зевать, опираясь на дверной проем, который осадили искусственные розовые и нежно-голубые искусственные плетистые розы. Они в ее доме повсюду, как в джунглях лианы. Довольно, кстати, мило, хотя вообще я не отношусь к поклонникам стиля шебби шик.

Прежде я не раз замечала, дом, в котором когда-то жил большой художник, автоматически становится раз и навсегда свободным от всякого рода условностей, в том числе от условностей пространственно-временных.

Но кто этот большой художник? Где он сейчас?

Никаких улик, в смысле, следов, которые могли бы привести к разгадке.

Да, это странное и приятное ощущение осознавать, что там, где ты сейчас живешь, совсем недавно жил кто-то, кто, возможно, очень велик, но и сам еще не знает об этом. Однажды художник умрет, а картины его будут жить еще века, может быть, тысячелетия даже, а на месте, где он когда-то творил, может быть, откроют музей, а может, и нет – не в этом суть. Гораздо важнее всех этих музеев и самых обычных картин сама атмосфера искусства.

Однажды я была в мастерской художника, точнее, мастерской служила комната в двухкомнатной квартире на окраине города, где по соседству жили мы до того, как родители смогли купить свой дом.

Я прослышала, что недалеко от нас живет самая настоящая писательница, у которой самое настоящее издательство издало несколько книг. Мне хотелось посмотреть на небожительницу вблизи, поговорить с ней, но надо же было найти какой-то более или менее уважительный предлог, чтобы вот так взять и заявиться без приглашения, и я не придумала ничего лучшего, кроме как собрать свои первые рукописи в папку и, собственно, отправиться в гости. Зовут писательницу Марианна Рэйн.

– Что я ей скажу? – судорожно размышляла я, нажимая кнопку звонка.

Дверь мне открыла невысокая женщина с большими голубыми глазами и медно-русыми естественными локонами до плеч.

Пухлые губы, чуть вздернутый нос… У нее было серьезное выражение лица, но во всем ее облике чувствовалось что-то озорное, и от этого неуловимого моментально ушло все мое напряжение, и я простыми словами сказала ей, что хочу писать романы и пробую сочинять и что хотелось бы, чтобы она посмотрела мои рассказы и сказки и сказала, стоит ли мне вообще сочинять.

Последнее было, конечно, лукавством. Даже если бы она сказала «ни в коем случае», я бы, погоревав немного, все равно взялась за свое.

– Стоит ли сочинять, – чуть тронула губы женщины озорная улыбка, – на этот вопрос может дать ответ только сам сочинитель. Но если вам интересно мое мнение, я посмотрю.

Она пригласила меня войти.

Осторожно, как хищное животное породы кошачьих, я проникла на ее пространство. Именно так мне хочется назвать ее квартиру, которая даже на первый взгляд не была обычной двушкой.

Отовсюду, как в джунглях, в ней торчали какие-то коряги, сползали лианы, на полках со старинными книгами и новинками затаились кедровые шишки, монеты разных стран, букетик лаванды, каштаны, ракушки, кусочек метеорита, фигурки морского коня, папирус, разбитый кокос, бивень мамонта – у каждой из этих вещиц была, конечно же, своя история. Я готова была их слушать часами.

– У вас не комната, а целый музей…

Определение «музей» было не совсем верно, правильнее было бы сказать «страна» или «мир», но это прозвучало бы слишком патетично, хотя я и впрямь чувствовала себя в комнате писательницы, как Алиса в Стране Чудес.

Хозяйка, видимо, заметила, что я пытаюсь урезонить свой восторг, и улыбка ее стала не просто озорной, а какой-то заговорщицкой даже.

– Все самое интересное – там, – показала в сторону комнаты сына. – Он никому не показывает свои картины, но я чувствую, они великолепны! Признаюсь, мне бы очень хотелось их увидеть, но… раз художник не разрешает, значит…

– Но почему не разрешает? – мне страшно хотелось пробраться в запретную комнату, служившую художнику мастерской. – Картины для того и нужны, чтобы ими любоваться.

– Полностью согласна, но если бы я и хотела войти в эту дверь, она все равно закрыта. Он говорит, картины еще не дописаны, – вздохнула женщина и бессильно подергала ручку двери.

Неожиданно дверь поддалась.

– Надо же, – удивилась женщина. – Забыл закрыть…

Она осторожно крадущейся походкой прошла внутрь, и моя шея почти непроизвольно вытянулась в сторону дверного проема, откуда доносились восхищенные возгласы.

– Только посмотри!

В ту же секунду я стояла рядом среди картин. Они были наполнены таким счастьем и такой грустью, что на какое-то время я совершенно забыла, что обступивший меня пронзительно-волшебный мир – только краски и холсты.

– Это не просто картины. Разве можно прятать такое? Нет, я вечером скажу художнику, что это безобразие – скрывать такие картины, – женщина называла сына исключительно художником.

– Разве они не закончены? – удивлялась я.

– По-моему, куда уже законченней, но он постоянно что-то в них переписывает. Наверное, хочет, чтобы птицы запели на его картинах…

– Мне кажется, она вот-вот запоет, – я остановилась у картины, на которой была изображена какая-то невиданная птица, похожая на нашу дикую уточку, но с флейтой вместо клюва, и это почему-то было совершенно естественно, так, что хотелось услышать, какие звуки она издает этим изумительным клювом.

Я совершенно забыла, для чего пришла.

Птица высиживала в чаще леса золотые яйца.

Другие картины я толком рассмотреть не успела, потому что на лестнице послышались шаги, и, быстро пятясь, хозяйка покинула комнату. Я на цыпочках последовала за ней.

Мы спрятались в комнате хозяйки за закрытыми дверями. Она устроилась в плетеном кресле-качалке, предложила мне сесть на диванчик, покрытый мягким белым искусственным мехом. Включила настольную лампу, потому что уже темнело, и принялась вполголоса читать мои рассказы.

– По-моему, – она перевела взгляд с моих рукописей на меня, – и романы у вас получатся превосходно.

Ее слова, ставшие неслыханным ободрением для тогда еще не слишком уверенной в себе старшеклассницы, для меня некая мантра. И кто бы мне что не говорил, при всем моем уважении к критике, у меня есть невидимый для других ярко сверкающий щит, который всегда помогает мне двигаться дальше туда, куда я стремлюсь.

Почему-то сейчас, глядя на полотна без подписи, я вспоминала тот случай. И даже в манере художников, мне показалось, есть что-то общее, хотя, конечно, я не искусствовед, чтобы делать подобные выводы.

В квартире где-то тикают часы. Я слышу их каждую ночь. Днем они почему-то молчат. Странные какие-то часы. Кто их мог оставить и зачем?

Время-верховный судья, только лекарь неважный.

Впрочем, и сам он хронически болен дождем.

В этот бесснежный декабрь, то промозглый, то влажный

верится мне, что мы все же друг друга найдем, – пришла ко мне однажды вечером разгадка. Откуда? Я не знаю, откуда приходят стихи. Я как будто случайно подслушала чьи-то мысли. Саши? Кристины? Дальнобойщика, который развел на кухне мокриц? Я не знаю, не знаю, не знаю…

Снега как не было, так и нет. Время добралось до середины декабря и замерло, увязло в слякоти. Мне хочется ему помочь, и я ставлю на большую устойчивую табуретку другую, поменьше и лезу на антресоли, где пылятся старый чайник и старый утюг. И, конечно же, елка и горы игрушек из фольги. Наряжаю зеленую в спальне. Расправляю ей ветки, и иглы осыпаются на ковер, который пылесосил только Саша, как настоящие. От этого мне почему-то становится весело, не хватает только мандаринов и «Jingle bells». Зато у меня есть пара маленьких пакетиков из фольги из-под подарков.

Неожиданно блестящие вещицы, которые я хотела было отправить в мусорный пакет, смотрятся на елке удивительно уместно и современно как воплощение праздника в экостиле. Не надо рубить красавицу, покупать игрушки из китайского пластика. Добираюсь до макушки. Туда бы какую-нибудь звезду, и мои пальцы останавливаются на искусственной ветке.

Несколько живых светлых длинных волос там, где должна быть звезда. Снимаю их, бросаю в унитаз.

Нет, мне не страшно. Квартира, я знаю, освящена, а дорога от нее ведет к старинному храму, а рядом еще один, я была там в воскресенье, был как раз какой-то великий Праздник, но я попала на него случайно, а после Службы молодой батюшка говорил, что любовь – это все, где нет ее, там искажается сама природа, становясь противоположностью самой себе.

Мне жаль, что мы с Сашей встретились в пространстве, но разминулись во времени. Мы бы вместе пекли пирожки. Он бы влюбился в меня, а я полюбила его, и он бы мигом забыл ту свою неверную жену. Не знаю, почему я решила, что она неверная.

Если бы не было той машины…

Не сходится опять. Мы бы также продолжали жить, не зная друг о друге, в одном пласте времени, но никогда бы не сошлись так близко на пересечении меридианов-параллелей.

Сегодня звонила Лисичка, и я не сразу узнала ее. Хорошо, не сказала ей об этом.

Удивительно, что я ни разу ей не позвонила, так что она даже немного испугалась за меня, тем более, сегодня ей звонил какой-то странный тип, сказал, что какая-то хозяйка (видимо, имелась в виду я) сказала ему, что съезжает 21-го, и он хотел бы въехать в квартиру Лисички.

Я понятия не имею, кто бы это мог быть. Уверяю Лисичку, что дверь никому не открывала, как и обещала настоящей хозяйке.

Но договор я, действительно, заключила 21-го. В этот день я окончательно решу, нравится ли мне квартира Лисички. Расположение очень удобное: магазины, развлечения – все рядом, но минусов тоже немало. По ночам очень холодно. Не спасает и одеяло. И страшно гремит канализация, когда кто-нибудь с верхних этажей берется за ручку сливного бочка. Из-за этой особенности старого дома я просыпаюсь за ночь несколько раз. Лисичка догадывается об этом. Не удивительно, что поэтому и придумала таинственного потенциального квартиранта, чтобы во мне заговорило «такая корова нужна самому». Если только кто-то не следит постоянно за квартирой Лисички и не видел, как двадцать первого я заселялась я нее. Двадцать первого приедет Лисичка.