Czytaj książkę: «Минувшей жизни злая кровь»

«Жизнь слишком коротка, чтобы быть несчастным».

Даниил Гранин

© В. Ю. Заведеева, 2019

Пролог

Новый, 2011, год уже укоренился по всем календарям – западным и восточным, завершив неделю назад затянувшуюся праздничную круговерть китайским Кроликом. Что-то он принесет с собой людям, этот пугливый ушастый зверек? Кому какую судьбу назначит? Кому – тянуть привычную лямку безрадостных будней, кому – чваниться в неизбывном довольстве, кому – бороться и страдать, кому – вскарабкаться на собственную вершину бытия, кому – кубарем скатиться с нее, а кому – появиться на свет или обрести вечный покой. Для кого-то настанет время «разбрасывать камни», а для кого-то – «собирать» их.

* * *

Колючий февральский снег назойливо царапает лобовое стекло, заигрывая с усталыми «дворниками». Впереди, рассекая кромешную темень, выпучивается огненная лава, то вспыхивая сигнальными огоньками, то угасая. Неизбежное столичное злодейство – вечерний час «пик».

– Может, сирену включить, вдруг пропустят? «Скорая» все-таки…, – предложил врач без всякой надежды в голосе.

– Как же, жди. Разве что в канаву кубарем. Только и гляди, чтоб не зацепить кого… Могут и стрельнуть, – скрипнул зубами пожилой водитель.

Наконец свернули на нужную улочку, сплошь заставленную машинами – на газонах, тротуарах и на самой дороге, где встречающиеся авто, минуя друг друга, демонстрируют чудеса эквилибристики. «Скорую» удалось припарковать лишь в дальнем углу двора, рядом с мусорными контейнерами.

Врач, хмурый дядька неопределенного возраста, отправился с молоденькой фельдшерицей на поиски нужного подъезда. Железная дверь типовой панельной многоэтажки, неработающий домофон. Хорошо хоть лифт функционирует. На десятый этаж не набегаешься. В холле, конечно, темно – жильцы выжидают, у кого из соседей сдадут нервы и найдутся средства на новую лампочку. Но медики люди опытные – фельдшерица привычно включает большой фонарь, который теперь приходится таскать с собой на вызовы. Да и не только фонарь… Скоро до пистолетов дойдет…

«Опять одинокая старуха в “богатой” однокомнатной квартире, сильно за восемьдесят. И чего вызывают “Скорую”? Кто их вылечит от старости? Молодых надо спасать – мрут как мухи или погибают ни за что, ни про что». – Фельдшерица, лишь недавно перебравшаяся в Москву из далекой провинции, привычно плеснула масла в огонь застарелой нелюбви-зависти окраины к «жирующим» москвичам, которые держатся за свои квартиры зубами. А могли бы и поделиться с такими молодыми и полезными обществу людьми, как она.

– Что с вами?

– Болит все, вчера вот давление поднялось до 200, «Скорая» приехала, сделала укол и уехала. А сегодня все болит… рвота, понос… Соседка приходила… Дочерям пыталась дозвониться… Живут далеко… Старшая с маленьким внуком сидит, только завтра обещала. Наконец вечером объявилась младшая и вас вызвала…

– Чем бабушка страдает? Какие лекарства принимает? Есть анализы? Где предыдущая кардиограмма? – допрашивал врач стоявшую поодаль немолодую женщину.

«Младшая», начинающая пенсионерка с непроницаемо-постным лицом, ничего толком сказать не могла: «Она всегда стремилась к независимости – ни с кем и ни к кому. Сложный, неуживчивый человек, а у меня семья большая. Общаемся только по необходимости». Врач вертел больную во все стороны уже второй час и никак не мог выявить причину. Уколы не помогали. Давление почти в норме. Может, симулирует? Хочет, чтобы ее пожалели, понянчились с ней, как с малым дитем? Такое бывает с капризными стариками. Нервы у него завибрировали, а до конца дежурства еще целая ночь с беспокойным рассветом: к пяти утра начнут прощаться с жизнью сердечники.

Пролог

– Ты можешь показать точно, где у тебя болит? Сколько я могу тут с тобой канителиться? – шипел врач на старуху, забыв о том, что считал себя интеллигентом. – Ты тут выдумываешь чего-то, а у меня на соседней улице больной может помереть!

– Че, в больницу ее, што ль? – неуверенно спросила фельдшерица.

«Вот дура. Знает же, что есть негласный приказ начальства стариков в больницу не возить. Только в особых случаях… если родственники сообразительные», – злобствовал про себя врач, направляясь на кухню, где затаилась Младшая. Однако та его путаных речей про нищую зарплату и собачью работу не поняла. Или не захотела, проявив поразительное в таких ситуациях равнодушие. А старуха уже не вскрикивала и лишь тихо постанывала, совсем обессилев. Шел третий час бесплодных попыток унять боль. Раздраженный врач, вспомнив о нежелательной ответственности за возможный исход этого вызова, решил все-таки везти ее в больницу. От греха подальше.

Больную быстро завернули в халат, накинули на нее одеяло и потащили втроем к лифту. Внизу ее, на удивление довольно тяжелую, опустили, будто тряпичную куклу, прямо на бетонный выступ крыльца. Одеяло сползло. Голые руки и ноги повисли безвольными плетями, безразличные к обволакивающим их хлопьям снега. Врач побежал к машине, которой так и не удалось подобраться поближе. Шофер никак не мог совладать с носилками – это был его первый выезд на «Скорой».

Доживавшая свой век раздолбанная машина рванулась к шоссе и затряслась в сторону окружной. Младшая притулилась возле матери, держа ее за руку. Больная очнулась и равнодушно смотрела перед собой. Незаметно она отвернулась от дочери и затихла. Сидевший в кабине врач метнулся в салон и стал нащупывать у нее пульс. Машина уже въезжала в ворота больницы. Не дожидаясь, когда неторопливый охранник поднимет шлагбаум, врач взвалил на плечо старуху и припустил к приемному покою. Младшая бежала за ним, на ходу подбирая слетавшие с больной одежки.

В приемном покое он быстро «сдал» больную и мгновенно исчез. Старуха еле дышала. Подошел дежурный врач, сдерживая зевоту, мельком взглянул на вновь прибывшую и распорядился поднять ее в отделение.

– Поставим капельницу. Посмотрим завтра утром. Сделаем анализы. Сейчас уже одиннадцатый час, поздно, никого нет. Звоните завтра. Нет, оставаться вам здесь незачем. Завтра. Все завтра, – вынес свой приговор усталый доктор и направился в ординаторскую.

Глава 1. Судьбе навстречу

К середине 1944 года война откатилась уже на Запад. Из глубокого южноуральского тыла, день и ночь ковавшего будущую Победу, потянулись на свои пепелища эвакуированные из центральных областей страны. Возрождать жизнь в родных краях. Собирать осколки разбросанных войной семей и поджидать своих выживших в этой страшной мясорубке солдат на пороге родного дома.

В морозном январе 1942 года в большое русское село неподалеку от Златоуста, на северо-восточной окраине Башкирии, бывшей когда-то Уфимской губернией, привезли ленинградцев-блокадников, заморенных, неприспособленных к суровой жизни на уральской земле. Их, полумертвых, доставили на подводах со станции к сельсовету, откуда людей разобрали по домам жители села и окрестных деревень. «Ох, не жильцы они на этом свете», – качали головами встречавшие. И все же эти бледно-голубые тени выстояли, напитав духом своего великого города те края, где их приютил разноплеменный народ, деля с ними всю войну и крышу над головой, и последний кусок хлеба, и общее горе, и редкие радости. В спешке покидая его, ленинградцы увозили с собой, словно иконы, какую-никакую память о нем: книги, фотографии или открытки с городскими видами и репродукциями музейных сокровищ. В эвакуации им это очень помогало держаться, приобщая к высокой культуре местных жителей.

Село, где разместили некоторых блокадников, живописно раскинулось на высоком берегу реки Большой Ик среди бескрайнего океана вековых кедрачей и корабельных сосен. Когда-то здесь, в суровом, но благодатном краю, основали деревеньку русские переселенцы-«кунгуряки», выкупив землю у башкир рода «Бала-катай». Они, потомки поморов, бежали сюда из Пермской губернии в конце XIX века от невыносимой жизни в заводском рабстве у богатеев Демидовых на отравленной земле с мертвыми реками и озерами, наполненными ржавой водой, будто кровью. Башкиры, издавна заселившие самые плодородные равнины, продали бедолагам эти предгорья, которые сами не могли освоить. Вот так русская деревенька и оказалось в кольце башкирских поселений.

Вскоре этот изобильный край с обширными лесными угодьями, плодородной землей, полноводной рекой с хрустально-чистой водой, богатой рыбой, и работящим народом стал самым процветающим во всей Уфимской губернии. Деревенька разрослась, застроилась и превратилась в большое богатое село – центр самого крупного района, где и русские и башкиры, мирно соседствуя, стали самыми зажиточными хозяевами во всей округе. Там-то и открылась в 1876 году первая народная школа в губернии, чтобы учить местных ребятишек читать и писать. Перед Первой мировой ввели в ней пятилетнее обучение. И уже при советской власти, в 1936 году, выстроили для нее просторное деревянное двухэтажное здание – школа стала первой в районе десятилеткой.

* * *

Немногочисленные выпускники 1944 года сдавали последние экзамены. В открытые настежь окна второго этажа врывались дурманящие запахи цветущей черемухи, будоража предчувствием чего-то необыкновенного юные души. Скоро конец войне, конец школьным десантам на неоглядных колхозных полях, конец родительскому укороту! Они – уже взрослые! Впереди – такая замечательная жизнь! Можно всего добиться – только захотеть! «Молодым везде у нас дорога…», – как поется в песне. И, конечно, любовь…, обязательно романтическая, не такая, как у всех… Кто же о ней не мечтает? Но и со школой расставаться все же немного грустно.

Школьные учителя, в основном эвакуированные ленинградцы, волновались не меньше своих учеников: как-то сдадут экзамены их подопечные? Хорошо ли они их учили? Отплатили ли они добром родным этих ребят за приют, за то, что не дали приезжим умереть голодной смертью? Ведь некоторым из них – библиотекарям, музыкантам, артистам, писателям, художникам, служащим – пришлось самостоятельно постигать премудрости педагогики, полагаясь на свой жизненный опыт и помощь профессиональных коллег, среди которых была и вузовская профессура. Они старались вложить в учеников все, что знали и умели сами, и не только по своему предмету. Приросли душой к этим самобытным ребятам, по-крестьянски приметливым, хватким и работящим, которые прочно стояли на своей земле, но мечтали покорить весь мир за ее пределами. И все же этих учителей неудержимо тянет домой, в разрушенный Ленинград. Вот окончатся выпускные экзамены, и начнут они собираться в дальнюю дорогу.

Десятиклассница Зойка Попова была почти что хорошисткой и не слишком боялась экзаменов. Ее больше беспокоило то, удастся ли выцарапать справку для получения паспорта – без него никуда не уедешь. Парней-то сразу после школы в армию заберут, а оттуда дорога открыта во все стороны. Если вдруг на войне не убьют или не покалечат. Да уж, наверное, и не успеют они на войну-то. Сельсовет, конечно, может дать направление в институт и оформить все бумаги – ведь району нужны молодые кадры с высшим образованием. Зойкиной старшей сестре Марии такое дали… но только в ближайший сельскохозяйственный.

Мария, очень способная к математике, круглая отличница, учится в институте механизации и электрификации сельского хозяйства уже третий год в прокопченном разноцветными дымами уральском городе, живя в общежитии на тощую стипендию. В каникулы ненадолго приезжает домой подкормиться – скелет скелетом, изможденная, почерневшая материна любимица и «красавица». Но у родителей, кроме нее и Зойки, еще пятеро ненасытных ртов мал мала меньше. Всех надо поднять на ноги и тоже выучить – ученье-то в старших классах платное. А что ждет сестру после института? Грязная машинно-тракторная станция с грубым мужичьем? Нет, Зойке такая радость не нужна. У нее талант. Голос. Колоратурное сопрано, как говорит живущая у них в доме библиотекарша-ленинградка. Зойка и на школьных вечерах пела и даже в клубе выступала. Ей надо пению учиться. В консерватории. И обязательно в Москве. Где же еще? Она так решила. Не в колхозе-совхозе же всю жизнь прозябать?

Справку в сельсовете дали. Помог троюродный дядька, который недавно демобилизовался по ранению и директорствовал в местном леспромхозе. В начале августа Зойка засобиралась в дорогу. Да собирать-то особо нечего было: самую ценную вещь в семье – материно зимнее пальто с рыжей лисой, сшитое перед войной на ее премию к медали «Мать-героиня», – та решительно отдала старшей. Эту обиду Зойка бередила в себе всю свою жизнь. Зато ей достался фибровый чемодан с блестящими замками. Старая картошка, шматок сала, несколько луковиц, пяток яиц, мешочек семечек, да испеченные матерью накануне шаньги и «подорожники», прикрытые сверху немудреными одежками, – вот и весь багаж. Сердобольная родня наскребла немного денег на дорогу.

Зойка в белой «модной» беретке на макушке, в суконном пиджачке из списанной зеленой с проплешинами скатерти, позаимствованной у клубного «президиума», в сатиновой школьной юбке, в закрашенных мелом парусиновых тапочках и закатанных баранками чулках «в резинку», наподобие носков, с раннего утра беспокойно выглядывала в окошко леспромхозовскую машину, которая довезет ее до железнодорожной станции Бердяуш. Оттуда она доберется до Златоуста, где ее встретят дальние родственники и посадят на московский поезд. Прощаясь, рыдали как по покойнику – и свои домашние, и набежавшие родственники, подружки и соседи. Куда ее лихоманка несет? За тысячи верст… Только-только восемнадцать исполнилось… Кто ее где ждет в такое неспокойное время? Не сломит ли башку на чужой сторонушке такая своенравная и видная девка? Жизни-то ведь совсем еще не знает… И помощи, на которую тихо надеялись родители – малых-то поднимать, – тоже теперь от нее не жди… Вырастают детки и разлетаются по свету. Только их и видели… Так уж заведено.

Московский пассажирский брали с боем – время-то все еще военное, вагонов мало, пути забиты товарняками и санитарными эшелонами. «Все для фронта, все для Победы!» Златоустовский родственник, позвякивая медалью «За отвагу!» на выцветшей гимнастерке с аккуратно заправленным за ремень пустым рукавом, пролез в общий вагон, волоча одной рукой чемодан с узелком местных гостинцев, и втащил в окно Зойку, которую с платформы заталкивали в него тетки. «Полезай быстро на третью полку и не выглядывай оттуда!», – скомандовал на прощанье бывший солдат, пробивая себе путь к отступлению. Зойка забилась в уголок и спряталась за своим чемоданом. Проверила застегнутый булавкой потайной карман с деньгами и документами, который мать заставила пришить к поясу юбки с изнанки. Все. Теперь ее отсюда никто не сгонит.

Паровоз дернулся, лязгнул, заполошно засвистел, выстрелив черным с искрами дымом, и поплыл, оставляя позади дощатую платформу старинного вокзала с толпой провожающих, чьи голоса слились в один прощальный вой. Рельсы сходились и расходились, пока не нырнули в темный лесной коридор. Народ в старом обшарпанном вагоне понемногу угомонился, отвоевав себе местечко на лавке или в проходе прямо на полу. Возвращались домой эвакуированные москвичи, получившие вызов; добирались в свои разоренные войной края «мешочники», намертво вцепившиеся в бесценную добычу из дальних колхозов; ехали солдаты-отпускники и подлечившиеся раненые из уральских госпиталей… снова на войну. Много было и молодых, кому хотелось повидать мир.

Поезд медленно полз, взбадривая себя сиротливо-тревожными гудками, и часто останавливался, пропуская встречные. В вагоне было душно, в открытые окна летела сажа, пахло скученностью, вонючей сыростью и еле сдерживаемым раздражением вынужденного бездельного соседства. Пронзительно вскрикивали грудные дети, храпели на все лады старики, скандалили визгливые тетки у титана с кипятком, ругались измученные проводницы, спотыкаясь на каждом шагу в заставленном мешками проходе. Молодежь, только что выпорхнувшая из родных гнезд, – такие же девчонки и ребята, как Зойка, – толпилась в тамбуре у открытой настежь вагонной двери, пока их оттуда не гнали. Уже миновали башкирские степи с горящими газовыми факелами. А вот и полосатый столб «Азия – Европа». Паровоз надрывно загудел, окутывая границу двух континентов черным дымом.

На четвертые сутки добрались до Рязани. Еще немного – и Москва! Но состав вдруг отвели на запасной путь на переформирование. Проверка документов. Москвичей – в одну сторону, военных в другую, а всех прочих – в третью. Им-то, «всем прочим», которые собирались в Москве учиться или работать, предложили двинуться на Запад – заселять опустошенные войной районы русскими. Зойка узнала, что пению можно учиться и в городе Львове, где есть знаменитый оперный театр. Ну что ж, в Москву она еще вернется когда-нибудь… известной певицей. Еще об этом пожалеет Москва-то… И повезли весь молодняк на Запад, в таком же раздолбанном общем вагоне пассажирского поезда, почти без остановок. Москву миновали ночью, и ничего, кроме темных громадин домов в слабом свете редких фонарей Зойка не разглядела. Никакого Кремля.

Сразу за Москвой предстала безрадостная картина – сожженные станции, разрушенные города, обугленные леса и поля, ощетинившиеся искореженным металлом. Российские темные избы в затейливых наличниках разбитых окон сменились белеными украинскими мазанками под сгоревшими соломенными крышами. Разруха повсюду. Будто вселенский ураган неведомой силы все разметал на своем пути. На коротких стоянках торговки в вышитых рубахах протягивали пассажирам огурцы, помидоры и редкое на Урале лакомство – румяные яблоки, душистые груши, крупные синие сливы и еще какие-то невиданные фрукты-овощи. Наперекор войне ожили в украинских садах истерзанные снарядами плодовые деревья, дружно зацвели весной и принесли обильный урожай. И все это – ведрами, за копейки. У Зойки скулы сводило голодной судорогой от такого зрелища. Но страшно было залезать в потайной карман – увидит кто ненароком и вытащит, даже не почувствуешь. Нет уж, лучше семечек погрызть, может, завалялись еще в чемодане…

* * *

Львов, старинный европейский город, освобожденный от врага всего лишь месяц назад, оглушил Зойку невиданным прежде великолепием. Прямо как Ленинград на открытках, которые им показывала в школе училка-блокадница. Немцы Львов почти не бомбили, приберегая для себя. И все же следы уличных боев бросались в глаза повсюду. До войны здесь, на перекрестке древних торговых путей, еще недавно принадлежавшем Польше, безбедно жил настоящий интернационал – «западенцы» – поляки, венгры, украинцы, евреи, русские, белорусы, литовцы и другие. А теперь этот прежде жизнерадостный Вавилон казался вымершим. Одних уничтожили в концлагерях, другие бежали с немцами на Запад, кто-то не пережил голода и мучений военного времени, кто-то погиб, защищая родные стены. И вот теперь город надо наполнить свежей и преимущественно русской кровью. Так решили те, кому из Кремля виднее.

Приехавших временно расселили по общежитиям неподалеку от центра города. На следующий день Зойка отправилась на поиски оперного театра. Выйдя на площадь, она остановилась как вкопанная: ничего прекраснее ей еще не доводилось видеть в своей жизни, даже на ленинградских открытках. Украшенное устремленными к небу скульптурами величественное здание в стиле барокко возвышалось над обломками круглого фонтана в окружении искореженных деревьев и проутюженных танками скверов. Войдя в вестибюль, она зажмурилась от слепящего золотого сияния его убранства. Роскошная мраморная лестница с узорчатой ковровой дорожкой была перекрыта витым бархатным шнуром. Театр не работал. Зойка, увидев сбоку дверь с надписью «Дирекция», робко постучалась.

Нет, Зойку не прогнали из этого сказочного дворца. Даже прослушали. Надменная пожилая дама в старорежимных седеньких буклях, с густо напудренным лицом под черными ниточками бровей, в темном длинном платье с ослепительно белым кружевным воротником, с удивлением разглядывала деревенскую девчонку – будущую претендентку на оперную карьеру.

– Откуда Вы приехали, паненка? Ах, с Урала?! Да-да, мы очень признательны вашим солдатам, которые спасли это уникальное здание, – затрясла буклями хозяйка кабинета, спеша заверить посетительницу в своей лояльности: кто знает, чего ждать от новой власти и новых сограждан. – Такое есть только в Вене и больше нигде во всем мире! – заверяла она. – Уходя, немцы намеревались взорвать его. Театр заминировали: 22 июля город замер в ожидании непоправимого. Однако Матка Боска не допустила этого безумия: в последний момент уральские танкисты сумели прорваться к нему и предотвратить его гибель.

«Конечно, надо жить дальше. Театр даже в войну работал, а уж теперь и подавно стоит подумать о будущей смене», – размышляла она. Простодушно-провинциальное невежество в музыке юной русской барышни не смутило бывшую оперную приму, гордую полячку, умудрившуюся пережить все ужасы войны в подвале собственного дома, занятого немцами, и не бросившую свой театр на произвол судьбы. Она обязательно ее прослушает и будет учить, если надо. А вдруг перед ней самородок?

– Прошу Вас к инструменту, – пригласила она девушку следовать за ней. – К сожалению, люстра не горит, но нам это не помешает.

Зойка никогда раньше не видела рояля и даже не подозревала о его существовании. У них в клубе стояло старое расстроенное пианино с пожелтевшими клавишами, оставшееся от раскулаченных хозяев. Все же баян лучше, привычнее как-то… Массивный немецкий BLUTHNER с бронзовыми канделябрами, поблескивая лаковыми боками, напоминал огромного кита, внушая ей священный трепет.

«А, была-не-была! – решилась Зойка. – Сейчас я покажу этой сушеной вобле, что умею петь не хуже ихних худосочных артисточек!»

«Со-о-о-ло-вей мой, со-о-о-ло-вей! Го-оо-ло-сис-ты-ый со-о-оо-ло-вей!» – плеснулось ввысь с сильным оканьем, «по-уральски», петое Зойкой не раз на школьных вечерах под бурные овации неискушенных слушателей. Не дожидаясь аккомпанемента. Зачем? Она и так может.

Опешившая оперная дива в отставке, с трудом скрывая изумление и остро сочувствуя перевернувшемуся в гробу Алябьеву, попыталась остановить Зойку.

– Давайте попробуем для начала гаммы, – неуверенно предложила она.

– Давайте уж, – снисходительно разрешила Зойка.

Оказалось, что у Зойки совсем нет музыкального слуха. Никакого. И пение ее способен выдержать лишь человек с очень крепкими нервами. Конечно, технике исполнения можно как-то научить. Но уши новые пока пришивать не научились. Вот уж точно не самородок.

– Весьма сожалею, паненка, – скорбно потрясла буклями бывшая оперная дива, провожая Зойку к выходу. – Попробуйте себя на другой стезе. Говорят, в сентябре в городе откроют какие-то учебные заведения. Всего Вам наилучшего!

Оглушенная столь неожиданным отказом Зойка присела на остаток скамейки напротив театра и уставилась в пустоту. Что теперь делать? Других планов, как только стать певицей, у нее и в мыслях не было. Деньги почти кончились. Куда податься? Не домой же обратно… На чудом сохранившейся театральной тумбе отчаянно боролся за жизнь листок ватмана, отдираемый неумолимым ветром. Вдруг его развернуло навстречу Зойке: «…проводит набор…». Она рванулась к объявлению: «Львовский институт советской торговли проводит набор студентов на первый курс. Выдается стипендия. Иногородним предоставляется общежитие».

В сентябре во Львове действительно начался учебный год в школах и институтах, а у Зойки – новая жизнь студентки экономико-статистического факультета.

* * *

В группе оказались почти одни девчонки. Местных было мало. Остальные, как и Зойка, приехали кто откуда. Львовские паненки смотрелись чахлыми былинками рядом с их пышущими здоровьем провинциальными сокурсницами из тех мест, куда не докатилась война. Но было в этих девушках что-то такое – такое неуловимо городское, невиданно-иностранное, как в кино, – что хотелось немедленно принять на вооружение: прически с пышным коком надо лбом и витыми локонами, выщипанные рейсфедером удивленные брови, подкрученные горячими ножницами ресницы, маникюр, красивые блузки и платья с высокими плечиками, длинные вязаные жакеты с вышивкой на груди, хитро повязанные шелковые косынки и даже шляпки с ридикюлями, не говоря уж о фильдеперсовых ножках на высоких каблуках. И никаких телогреек с темными грубошерстными платками в крупную клетку и кирзовыми сапогами – неизбежной «моды» военных лет для большинства представительниц «прекрасной половины» огромной страны. Тут уж крепко задумаешься над выбором – картошка в мундире или крепдешиновое платье. Обнищавшие за войну горожане на рынке готовы были за продукты отдать последнее. Можно еще и кровь сдавать за бесплатный обед.

Причин для обновления «гардероба» и своей внешности у студенток оказалось немало: такого количества потенциальных ухажеров, и преимущественно молодых, они не видели всю войну. В городе было много военных – одни прибывали с фронта на краткий отдых, другие, кому еще только предстояло боевое крещение, направлялись туда из глубокого тыла, кто-то долечивался в госпиталях, а кто-то защищал население от немилосердных банд западноукраинских националистов, попрятавшихся в лесах после ухода немцев. Уже работал кинотеатр, где показывали трофейные довоенные фильмы и устраивали танцы перед сеансом. В общежитии девчонки выживали коммуной: общий котел – кто что добудет, общие одежки, общая «косметика» – грубый театральный грим, которым приторговывали на рынке оголодавшие служители Мельпомены. Правда, кавалеров в общежитие ушлая вахтерша не пускала, боясь скорого на расправу воинского начальства. За нарушение комендантского часа – расстрел на месте.

Первый курс в Зойкиной группе одолели не все. Кому-то не давалась учеба с вездесущей математикой, кого-то заманили иные перспективы городской жизни вместо голодного студенчества, а кого-то неудержимо тянуло домой из этого чужого неспокойного города. По ночам на улице часто слышались выстрелы, а утром повсюду шептались о каких-то «лесных братьях», которые не щадили не только военных, но и гражданских, особенно приезжих русских. Самоуверенная Зойка, которой еще неведом был страх смерти, даже представить себе не могла, что ее, такую красивую и жадную до жизни, кто-то может этой жизни лишить. Да ни за что!

Первого мая 1945 года институт вышел на демонстрацию с портретами вождей и красными флагами. В пронзительно-волнующем весеннем воздухе уже ощущалось жаркое дыхание скорой Победы. Наши в Германии! Еще немного, еще чуть-чуть… Через пару недель студентам предстояло отправляться на практику – на сельхозработы, но в ночь на 9 мая город будто взорвался – по небу метались лучи прожекторов, не умолкал ружейный треск, где-то бухали тяжелые орудия. Сонные девчонки бросились к окнам. Неужели снова война?! А на улице – люди, целые толпы людей, полураздетых, ошеломленных, которые, смеясь и рыдая, обнимались друг с другом, не обращая внимания на непрекращающуюся стрельбу. Казалось, весь город сошел с ума. И вдруг откуда-то донеслось: «Победа!!! Ура-а-а!!! Германия капитулировала!!!». Девчонки, оттолкнув грозную вахтершу, вырвались на волю. В центре творилось что-то невообразимое – пели, плясали, кричали «Ура!», целовали и качали военных, угощали друг друга самогонкой. Какой уж там комендантский час!

Этот миг невыносимого вселенского счастья люди, дожившие до него, будут потом помнить всю жизнь.

И помчались через Львов на восток неказистые теплушки с демобилизованными – старослужащими, ранеными, увечными инвалидами и теми, без кого никак не обойтись в разоренном хозяйстве страны. А молодых еще поджидал затаившийся Дальний Восток. В город прибывали части, воевавшие на Карпатах, в Польше, Венгрии и Чехословакии, на переформирование. Львов все еще оставался на военном положении, но жизнь брала свое, упорно пробиваясь к светлому и непременно радостному будущему, как травинка между булыжниками мостовой. На улицах замелькали парочки, женщины вспоминали подзабытую горделивую походку, варили губную помаду и тушь для ресниц, шили из дефицитного парашютного шелка наряды и готовы были жизнь отдать за кусок трофейного туалетного мыла. В Народном доме, открытом для офицеров, устраивали выступления артистов, просмотры трофейных фильмов и танцевальные вечера. О буфете, обслуживавшем этот олимп городской культурной жизни, ходили легенды. Попасть вечером в Народный дом было несбыточной мечтой, и девчонкам оставалось лишь ловить волнующие звуки музыки, доносившиеся из его настежь открытых дверей.

В июле студентов отпустили на каникулы. Всего на месяц. Домой ехать было не на что, и Зойка решила подработать денег в госпитале на теплый осенний жакет. Работа тяжелая, кругом кровища, вонь, стоны раненых и… смерть. Неприглядная, не героическая, как в газетах, и беспощадная, особенно к молоденьким. Но в госпитале персонал кормили. Почти досыта. И это главное. Проворная, сельской закалки, Зойка-санитарка с утра до ночи носилась по палатам, мыла, убирала, ворочала раненых, разносила им алюминиевые миски с едой и подавала судно лежачим. Молодые ребята стеснялись ее и крыли матом сквозь слезы. Зойка не обижалась. «Старики» девку жалели и подкармливали потихоньку сахарком.

В одной из палат лежал пожилой капитан. Сильно за тридцать. Он ни с кем не разговаривал, ничего не просил и от Зойкиных услуг отмахивался, как от осенней мухи. Капитан был уже «ходячий» – костыль помогал ему сохранять некоторую независимость. Как-то Зойка вышла на крыльцо вдохнуть свежего воздуха и услышала рядом:

– Девушка, вы так похожи на мою жену… Она погибла в Ленинграде при бомбежке вместе с сыном. И у меня теперь – ни дома, ни семьи. Ну зачем я выжил?! Под Прагой долбануло… Думал, ноги оторвало… Вытащить успели из пекла… А зачем, когда их нет?!

– Не расстраивайтесь, больной, – привычно затараторила Зойка. – Вам нельзя волноваться, доктор сказал, что вам еще лежать надо. Идите в палату, а то меня из-за вас заругают. Я к вам потом приду, как освобожусь.

Зойка пришла к нему вечером и дежурно поинтересовалась, не надо ли чего капитану принести. Тот тяжело вздохнул, взял ее за руку, всю в цыпках от холодной грязной воды, и тихо спросил:

– Ты поедешь со мной? Меня скоро выписывают. Наверное, сразу демобилизуют. К родителям хочу отправиться, под Тулу. Ты не думай, я обратно на завод пойду, хоть и с костылем пока. Построимся потихоньку, хозяйство заведем, огородишко. Детей нарожаем. Вон сколько народу-то побило… Обижать тебя никому не дам и сам никогда не трону. Будешь мне вместо прежней жены, будто она и не погибла вовсе.