Czytaj książkę: «Волосы Береники»

Czcionka:

* * *

И как собой ни рисковали,
Как ни страдали от врагов,
Богов людьми мы рисовали
И в людях
Видели
Богов!

Е. Евтушенко,
«В церкви Кошуэты»

Маргарита Федоровна стояла перед зеркалом, разглядывала свое отражение с победным прищуром. Потом повернулась боком, откинула голову назад, чуть приподняла подол длинного платья и кокетливо шаркнула ножкой в черной лаковой лодочке на низком каблуке. Ника наблюдала за ней с удивленным восхищением, пока Маргарита Федоровна не спросила игриво:

– Ну как тебе мое новое платье? Отпад, правда?

– Отпад, Маргарита Федоровна. Полный и безоговорочный, – с готовностью подтвердила Ника, даже не пытаясь вплыть в интонацию предложенной свекровью самоиронии.

Какая самоирония, боже мой? Женщине глубоко за семьдесят перевалило, а она – как огурец. Пусть и соленый огурец, и даже, скорее всего, из прошлогоднего засола, но все равно твердо-хрустящий, шибающий в нос терпким духом смородинового листа и гвоздики. Такой огурчик любые вольности может себе позволить, и модное платье в пол, и шарканье ножкой, и даже восхищенное и совершенно искреннее одобрение своей невестки.

– Да, мне и самой нравится, – самодовольно подтвердила Маргарита Федоровна, оглаживая ладонью тонкий шелк на рукавах. – Все-таки новому платью все женские возрасты покорны, что ни говори. Мелочь, а приятно. Да, в нем и пойду, пожалуй. Цвет неяркий, благородно-фиолетовый, как раз в тему. Достойно и печально, да.

– А куда вы собрались? В театр, что ли?

– Да какой театр? На похороны я иду. Сейчас вместе с вами позавтракаю и поеду. Как ты думаешь, платье в машине не помнется?

– Вы… идете на похороны?!

– Ну да.

Ника озадаченно уставилась на свекровь, забыв налить кофе в свою чашку. Так и держала кофейник в руке.

Вот всегда так. Всегда она застает ее врасплох. Загадочная женщина, непредсказуемая. Нет, в хорошем смысле, конечно, без всякого злого подвоха и без единой претензии. Наоборот, Маргарита Федоровна добра, умна, тактична, но в то же время остра на язык, насмешлива. Удивительно, как это все в ней совмещается? А может, в этом и состоит секрет их взаимной симпатии, что само по себе является большой редкостью, если рассматривать их отношения через лупу «невестка-свекровь»?

– Эй, на шхуне! Сейчас кофе за борт выплеснешь. Очнись.

– Ой… – тут же встряхнулась Ника, наливая кофе в свою чашку. – Я и впрямь задумалась.

Маргарита Федоровна хмыкнула и уселась за стол, нежно приподняв шелковый подол, подвинула Нике свою чашку:

– И мне плесни, задумчивая моя. Только немного. Мне много нельзя, давление поднимется. А день сегодня трудный, сама понимаешь. Похороны все-таки. Кстати, как я выгляжу? Может, мне по пути в салон заехать, свой старый фейс немного подрихтовать?

– Ну, Маргарита Федоровна… вы, как всегда, меня в ступор вводите. Даже не знаю, что сказать.

– Хм, а что тебя так смутило, дорогая?

– Да ничего, в общем. Просто я полагала, что…

– Да знаю я, что ты полагала. Хочешь сказать, на похороны по-другому собираются? В другом платье, с другим лицом?

– Ну в общем… Да…

– Так это смотря к кому!

– А кто умер, Маргарита Федоровна?

– Однокашник мой, Ленька Береговой. Да ты слышала, наверное, вчера в «Новостях» передали.

– Это что, тот самый?!.

– Ну для тебя он, может, и тот самый. А для меня – просто Ленька. Ох, и веселый парняга в молодости был!.. Гитарист, бабник несусветный. Один бравый молодец на всю нашу девчачью институтскую группу. А умный какой! На лекции вообще не ходил. Как он объяснял: хватит с меня того, что я мужик и учусь в бабском педагогическом, зачем мне ваши занудные лекции? Зато экзамены сдавал на пятерки, а свою повышенную стипендию сразу пропивал, такой стол накрывал в общаге! У нас день стипендии так и называли – день имени Леньки Берегового. И ты хочешь, чтобы я к такому веселому парню с кислой миной прощаться пришла? И чтобы траур на себя напялила? Да он бы мне этого никогда не простил! Нет, с Ленькой так нельзя, светлая ему память. Хоть сердце и горе испытывает, а лицо все равно веселым должно быть, я знаю. Я, как никто, его знаю и понимаю.

– Вы с ним дружили, да?

– И дружила, и любила, и обижалась, и ненавидела. Все было, что полагается. У меня ведь с ним на втором курсе роман был… Такой роман, как в кино, с настоящими счастливыми терзаниями. Даже до свадьбы дело дошло. Но свадьба так и не состоялась, потому что я сама, дура, хвостом вильнула. Молодая была, вредная и глупая. Представляешь, была бы сейчас не Тульчина, а Береговая. И ты бы тоже с другой фамилией ходила. А что, звучит… Вероника Береговая…

– Ну что вы, меня вполне устраивает моя фамилия, Вероника Тульчина тоже неплохо звучит. Наверное, вся ваша институтская группа попрощаться придет?

– Да где там… Нас меньше половины осталось. В последние годы мои однокашницы мрут как мухи. Возраст такой, что ж поделаешь. Старость называется. Финал жизни.

– Ну по вам и не скажешь. Вон как вы лихо перед зеркалом гарцевали. В новом-то платье.

– Да, дорогая, так и есть. Ничего не поделаешь, я в такой возраст вошла, в котором чужие похороны – это единственный шанс показать новое платье. Да, после семидесяти приличные женщины собираются только на похоронах. Всему свое время, дорогая… Ты еще молода, ты не поймешь. Ты сейчас в другом женском времени живешь, тебе есть где показать новое платье, и слава богу. И пользуйся этим напропалую.

– Надо же… Никогда не задумывалась о временном отрезке для нового платья.

– Придет час – и задумаешься. Прошлое легко режется на части, как свежий пирог. Это в будущее нож не воткнешь и не разрежешь, а прошлое, оно ж как на ладони. Вот кусок вечеринок и свадеб, там свои фасоны платьев – легкомысленные. Следующий кусок пирога – время возрастных кризисов, разводов и разочарований. Потом опять всплеск запоздалого романтизма – в поисках новой пары. Потом юбилеи пошли… А после юбилеев уже похороны. Все те же лица практически, та же тусовка, что на свадьбах да юбилеях, только платья другие.

– Ой, не знаю, Маргарита Федоровна… Печально все это как-то.

– Да ладно! Чего печалиться-то? Все там будем, еще никого навсегда и навеки на земле не оставили! Я и на тот свет в новом платье отправлюсь, чтобы не повторяться. На том свете та же тусовка будет, сама понимаешь! Что ж я, в одном и том же платье-то?.. И здесь и там. И ты смотри, в старом платье не вздумай меня в гроб положить, поняла? Обязательно новое купи. Я потом нарисую тебе фасончик, ближе к обстоятельствам…

Ника закашлялась, поперхнувшись кофе. Маргарита Федоровна протянула костистый кулак, постучала ей по спине. Больно, будто молотком ударила. Ника хрипло вздохнула, замахала руками – не надо, мол, оставьте, сама справлюсь. И услышала за спиной насмешливый голос мужа:

– Правильно, мам, так ее, так, совсем невестка от рук отбилась. Учи ее уму-разуму!

Сева подошел, чмокнул мать в щеку, с улыбкой подмигнул Нике. Маргарита Федоровна не удержалась, продолжила игривый диалог:

– Да чего ее учить, только портить. Тут уж я без претензий к тебе, сынок. Хорошую ты себе жену оторвал, ни одного изъяна найти не могу. Вот уж семнадцать лет стараюсь, а не могу. Видать, хорошо прячет изъяны-то, зараза.

– Да, хитра стерва, – ласково потрепал Сева жену по затылку, и Ника невольно потянула голову за его рукой, как изнеженная добрым хозяином кошка.

– А Матвей где? Спит еще, что ли?

– Ну да, спит… Скажешь тоже… – удивленно глянула на мужа Ника, – будто ты своего сыночка не знаешь! Соскочил ни свет ни заря, тренировку себе устроил. Да глянь в окно, сам все увидишь. У них в футбольной школе сегодня экзамен какой-то… Он говорил, я не вникла. Никак не могу смириться с тем, что такое завидное упорство отдано всего лишь футболу.

– Ну это ты зря. Футбол – это, знаешь ли, по-мужски. Футбол – это…

Сева не договорил, повернулся к окну, стал наблюдать за сыном, выделывающим на газоне фокусы с футбольным мячом. Ника сунула ему в руку чашку с кофе, подвинула тарелку с блинчиками.

– Ну что, что футбол, Сева? И сам не знаешь, что сказать. Совсем свихнулись вы оба на этом футболе, что отец, что сын. Сева, ты слышишь, что я говорю?

– Вот, ага… Молодец… Давай, давай, получается… – тихо забормотал Сева, не обращая внимания на замечание жены. Скорее всего, он его и не слышал. Подавшись корпусом вперед, продолжал бормотать себе под нос: – Так, так… Молодец, сынок… Отлично…

– Ну все, завис папаша, – махнула рукой Маргарита Федоровна, тоже повернувшись к окну. – Я, между прочим, Нику в этом вопросе поддерживаю. Что это за увлечение такое у ребенка? Совершенно вредное увлечение, я считаю. Не дай бог, шею себе сломает. Лучше бы математикой увлекся или физикой. Учительница в гимназии говорила, у него способности к точным наукам.

– Одно другому не мешает, мам. Если способности есть, они никуда не денутся, – уверенно произнес Сева.

– Ну не скажи! Еще как денутся! Их же развивать надо, а ты этим футболом всю картину портишь. Потакаешь сыночку любимому! Вон, еще и ворота футбольные поставил, весь вид у газона испортил. Это же загородный дом, а не стадион, между прочим. Я не хочу жить на стадионе!

– Мам, не ворчи.

– А я что, ворчу? Я никогда не ворчу, сынок, я говорю чистую правду. Был приличный газон, а теперь нате вам – футбольное поле. Может, и впрямь из нашего уютного дома стадион с трибунами сделаем и зрителей позовем?

– У футбола нет зрителей, мам. У футбола болельщики.

– Тем хуже для футбола! Потому что нынче слово «болельщик» ассоциируется только с хулиганьем! И вообще… Когда я слышу по телевизору эти дурацкие сообщения, что какой-то там футбольный клуб хочет купить некоего игрока, мне всегда кажется, что речь идет не о футболе, а о жизни борделя. Ты ведь не хочешь, чтобы твоего сына покупали, правда?

– У тебя извращенное представление о футболе, мам.

– Ну какое уж есть! Нет, что ни говори, дорогой сынок Всеволод, а я возражала и буду возражать.

Дорогой сынок Всеволод маму уже не слышал. И жену не слышал, которая настойчиво предлагала ему попробовать блинчики. Вкуснейшие, между прочим. С ветчиной и сыром.

– Да не голову, а плечо надо было подставить! Сынок! А-а-а… Ну что же ты… – досадливо потянул руку к окну Сева, чуть не опрокинув на себя чашку с кофе.

– Боже мой, сколько эмоций. Ты же серьезный человек, Всеволод. Ника, скажи ему, – строго потребовала Маргарита Федоровна, повернувшись к невестке.

Ника улыбнулась, пожала плечами. Она-то знала, как развлекается свекровь, изображая из себя «строгую мамку». И давно научилась подхватывать эту шутовскую тональность, что называется, на лету.

– Сева, не надо нервничать с утра. Сегодня трудный рабочий день. Тебя ждут великие дела, Сева! – проговорила она весело.

Муж повернул голову, глянул так, что Ника тут же залилась тихим смехом, откинув назад голову. Маргарита Федоровна тоже рассмеялась, но более сдержанно, успев подмигнуть Нике.

– Пойду-ка я к сыну, скучно мне с вами… – тихо проговорил Сева, еще раз пробежав глазами по лицам жены и матери.

Они улыбнулись ему в ответ. Одинаково улыбнулись. Потому что услышали за этим «скучно» то, что должны были услышать: «Как же я вас люблю, мои женщины…»

– Иди, иди, – сердито махнула рукой Маргарита Федоровна. – С утра мяч по полю не погоняешь, весь день как оплеванный ходишь, я ж понимаю.

– Сев, а блинчик? – потянула ему вслед тарелку Ника. – Даже не попробовал.

Вскоре они уже вместе наблюдали, как резвятся на газоне отец с сыном. Сева стоял в воротах, Матвей с удовольствием забивал один мяч за другим, не жалея отцовского самолюбия.

Маргарита Федоровна вдруг произнесла, уже без тени иронии:

– И впрямь, Ника… Зря ты это допускаешь. Матвей слишком этой ерундой увлекся. Зря. И Сева ему зря потакает.

– Но что делать, если ему хочется?.. – пожала плечами Ника.

– Кому? Севе?

– Нет. Матвею. Вы же про Матвея говорите?

– Ну да… Про Матвея, конечно. Про Севины хотения что говорить, с ними все понятно. А вот на Матвея можно еще повлиять.

– Да как я на него повлияю, Маргарита Федоровна? Я ж говорю – что делать, если ему хочется?

– Ну хочется… Мало ли что хочется, он же ребенок. А ты мать, ты должна смотреть дальше. Мать определяет будущее сына.

– А отец что, не определяет?

– Ну отец… Не знаю я про отца. Я ведь одна Севу растила, совсем одна, даже без бабушек и дедушек, мне не на кого было ответственность за его будущее переложить. Конечно, когда без отца, это плохо, спорить не буду… Вон сколько у Севки осталось нереализованных детских фантазий, тоже ведь футболом бредил…

– Это не фантазии, Маргарита Федоровна. Это мужской мир. Нам не понять.

– Да где уж нам, глупым бабам! Да только я в свое время проявила материнский волюнтаризм и решила, что головой мужику работать как-то сподручнее, чем ногами. Что ноги? Ноги, ноги… Поскользнулся, упал, очнулся – гипс… И с приветом, карьера твоя закончена. А голова, знаешь… Это как-то надежнее… И ведь получился толк из Севки-то, а? Вон какой мужичище. А умище какой – складывать некуда. И все, что полагается в жизни, сделал: и дом построил, и дерево посадил, и сына родил…

Маргарита Федоровна замолчала, будто захлебнулась, робко взглянула на невестку. Короткая молния-неловкость вспыхнула разрядом на долю секунды и тут же погасла. Ника тоже молчала, покусывая губу. Глядела в окно на мужа и сына, прищурившись.

И откуда она взялась, эта молния-неловкость? Такое меж ними было небушко голубое, насмешливо-ласковое, и никакого предчувствия грозы. Да будь она неладна, эта неловкость! Что теперь делать-то с ней?

– Все хорошо, Ника. Все отлично, слышишь? Прекрати… – тихо, но твердо проговорила Маргарита Федоровна. – Мы все правильно с тобой решили. Ты посмотри на них, посмотри. Абсолютно счастливые люди, отец и сын. Все правильно, слышишь?

– Да, Маргарита Федоровна, я слышу.

– Ну вот и хорошо! Чего ты вдруг скуксилась?

– Не знаю, Маргарита Федоровна. Вдруг отчего-то сердце сжалось, как от дурного предчувствия.

– Прекрати. Никаких предчувствий знать не хочу! И все, и не будем больше об этом! Ни слова больше, поняла?

– Да, поняла.

– Вот и отлично. Ладно, я к себе поднимусь, мне еще пару звонков сделать нужно…

Маргарита Федоровна ушла, оставив Нику одну. Может, зря она это сделала. Может, если бы не ушла, удалось бы захлопнуть лазейку в тот памятный для обеих разговор… Такой давний, что теперь казалось, будто его и не было. И вообще ничего не было.

Много ли прошлому надо, чтобы разбередить память? Всего несколько минут, пока за окном резвятся муж и сын…

* * *

Никогда не знаешь, какое испытание придумала для тебя судьба. Ей, судьбе, все равно, в каком возрасте пребывает испытуемый, и по силам ли ему… Или ей. И что бежит она, к примеру, первого сентября в школу и знать не знает, что через десять минут придет конец ее пятнадцатилетней беззаботной жизни и наступит жизнь вполне взрослая, отягощенная драматическим счастьем, имя которому – любовь… А что? Джульетте, между прочим, тоже четырнадцати лет не было, когда она подверглась вполне взрослому испытанию. Чем же эта лучше, рыже-кудрявая конопатая пигалица по имени Ника?

И он тоже на Ромео был не похож. Никаких тебе смоляных итальянских кудрей, ни горящего взора, ни пылкого темперамента. Обычный на первый взгляд мальчуган. Белобрысый, худой и длинный, и голову держал заносчиво, как и следовало новичку. Мало ли, как в новой школе встретят.

А класс у них спокойный был, девчачий в основном. Каждый мальчик – на особом счету. Как новенького могли встретить? Конечно, хорошо встретили, с доброжелательным кокетливым любопытством. Томка на правах первой красавицы сама подошла, спросила вполне дружелюбно:

– Тебя как зовут, новенький?

– Антон.

– Ага. А чего такой скромный?

– Почему скромный? Нормальный я.

– Ну да… Я подошла, а ты глаза опустил и покраснел.

– Да ладно… Тебе показалось.

– Хорошо, пусть показалось. А чего не спрашиваешь, как меня зовут? Это даже неприлично, знаешь ли. Обидно. Девушка сама к тебе подошла, познакомиться хочет, а ты даже имени у нее не спросил.

– И как тебя зовут, обидчивая девушка?

– Тамарой меня зовут. А с кем ты хочешь сеть рядом? Уже присмотрел кого?

– Да мне все равно как-то.

– Ну если все равно… Тогда можешь сесть за одну парту с Никой, моей подругой. Считай, повезло тебе! И не смотри, что она рыжая, – это нормально, рыжий цвет волос на сегодняшний день в моду вошел. Некоторые специально красятся, а у Ники он свой, природный. И вообще, она у нас отличница, к тому же не вредная, всегда списывать дает.

– А чего сама с подругой за одну парту не садишься, если она такая рыжая и вся из себя распрекрасная?

– Да я бы с радостью, только мой парень обидится. Его Лёва зовут. Он тоже умный, умнее Ники в сто раз, так что я не внакладе, сам понимаешь.

– Чего ж не понять? Понимаю, конечно.

– А девушка-то у тебя есть, новенький? Или свободен пока?

– А зачем тебе это знать? У тебя ж умный Лёва есть.

– Ладно, не ревнуй. Поглядим потом, кто умнее. После школы все вместе гулять пойдем – я, Лёва, ты и Ника. Расскажешь, кто ты есть да откуда, каким ветром тебя занесло. Давай, садись к Нике… Слышишь, звонок прозвенел?

Томка игриво подтолкнула новенького, и он уселся рядом с Никой нехотя, по-прежнему сохраняя на лице выражение заносчивости: мол, не подумай чего, рыжая, не особо и хотелось рядом с тобой за одну парту садиться, так уж вышло.

Она и не думала. Она вообще ни о чем думать не могла. Сидела, опустив голову, и слушала, как стучит перепуганное сердце. Уговаривала себя не умирать.

Наверное, Джульетте в этом смысле жилось легче. Джульетта не была рыжей. А кирпичный румянец на фоне рыжих волос – это же катастрофа! Он из обычной девчонки в один миг может страшилище сотворить. Вот сейчас новенький повернет голову, приглядится… Да, это будет катастрофа. Конец жизни. И Томка тоже хороша, подруга, называется! Хотя она как лучше хотела, это понятно.

Где-то там, за пределами катастрофы, высокими нервными нотками звенел голос исторички Елены Александровны, по совместительству классной руководительницы. Из-за этого голоса историчка и получила свое законное прозвище – Истеричка. В самом деле, чего уж так нервничать-то? Как говорила Томка: никто в педагогический после школы не гнал, могла бы в другой какой институт податься, более приличный. Глядишь, и замуж бы выскочила.

У Томки, кстати, все разговоры были только об этом. Томка искренне полагала, что без удачного замужества женщины как таковой вообще не существует. Потому что настоящая женщина в принципе не должна заниматься всякой ерундой, то бишь суетиться с получением образования и добычей хлеба насущного, а должна быть при муже, при доме и при готовом мужнином богатстве, и хоть умри, но этими тремя составляющими себя обеспечь смолоду, а то потом поздно будет. Ника была с ней в корне не согласна, но помалкивала, потому что спорить с Томкой было себе дороже.

Когда прозвенел звонок, новенький повернулся к ней, спросил озабоченно:

– Я не понял… С тобой все в порядке? Может, не хочешь, чтобы я с тобой рядом сидел?

– Нет, почему… Сиди… – прошелестела она едва слышно, трогая себя за щеки.

– Я думал, злишься.

– С чего ты взял?

– Ну такая красная вся… Может, у тебя аллергия на первое сентября?

Ника рассмеялась в ответ, и стало легче. И Антон снисходительно улыбнулся, сняв с лица маску заносчивости.

– А эта училка всегда таким пыточным голосом разговаривает, да? – кивнул он в сторону Елены Александровны, вышагивающей к двери с классным журналом под мышкой.

– Всегда. Поэтому мы ее Истеричкой зовем.

– Хм… Историчка по прозвищу Истеричка. Здорово. А кто придумал?

– Лёва придумал. У него мать отделением в психиатрической клинике заведует. Говорит, как-то само собой такое прозвище навеяло.

– Смешно…

– Ага.

– А у тебя красивое имя – Ника. И веснушки классные. И волосы. Зря ты стесняешься, что они такие рыжие. Ведь стесняешься?

– Да, есть немного.

– Зря! У меня мать парикмахером всю жизнь работает и говорит, что рыжий цвет волос – это подарок. А у тебя они еще и вьются мелким бесом… Классно со стороны смотрится. Правда. Они сами вьются или ты их накручиваешь?

– Сами.

– Ну вот, видишь! Наоборот, гордиться надо, а ты стесняешься. Я думаю, это твоя подруга внушила тебе такой комплекс, чтобы ты ей конкуренцию не составляла.

– Томка? Да ну… Томка не такая. Она добрая вообще-то.

– Не знаю, может, и добрая. А только законы психологии одинаковы для всех – и для добрых, и для злых. Она тебе завидует и внушает мысль, чтобы ты свое место знала и не высовывалась.

– Психологией увлекаешься, да?

– Нет, что ты. Просто у меня глаз на ситуацию свежий. Пойдем после школы гулять? Город мне покажешь.

– Так мы и хотели после школы… Все вместе… И Томка с Лёвой тоже пойдут.

– Нет, лучше вдвоем. Я не люблю компаний, внимание теряется. Как последний урок закончится, смываемся сразу после звонка, не оглядываясь. Ага?

– Ладно, договорились.

Томка потом обиделась, конечно. Хотя это было уже не важно. Потому что с того самого дня Никина жизнь раскололась на две части – основную и факультативную, и основная часть была посвящена Антону. Может, он и не стремился занять эту часть всецело и основательно, но как получилось, так получилось. Просыпалась – и все мысли были о нем. И перед зеркалом торчала ради него, пытаясь уложить волосы так, чтобы ему нравилось. Даже позавтракать не успевала. Какой завтрак, боже мой, это ведь несовместимо, где-то оскорбительно даже! Ее Антон у школы ждет, а она должна овсянку по тарелке размазывать! Мама сердилась и удивлялась, конечно. Хотя мама с ее сердитым удивлением тоже осталась в той, факультативной, жизни.

А ведь мама уже болела тогда. Худела, таяла, как свечка. Пыталась бороться с быстротекущей онкологией, в больнице лежала, но, видать, сил не хватило… И от родной дочери поддержки не было. Потому что не верила дочь, что с мамой может случиться что-то плохое, потому что на фоне влюбленности все плохое теряет смысл, его будто совсем нет. И быть не может. Не имеет оно права на существование. Если бы она тогда опомнилась, если бы ума хватило увидеть, приглядеться, что-то сообразить! Или мама сама бы сказала, вернула ее с небес на землю. Ведь не сказала. Пожалела. Поняла. Простила. Зачем дочке первую любовь омрачать? А может, это ее судьба? Мальчик вроде хороший. Вежливый такой. И на Нику смотрит влюбленными добрыми глазами.

До самого выпускного они, влюбленные, так и проходили, взявшись за руки. Нет, вовсе не были их отношения платоническими, отнюдь… Да и не могло быть по-другому. Жизнь впереди виделась только совместная, и никак иначе. Любовь же. Институт закончат, потом поженятся. Все по плану, без торопливого сумасшествия. Это любовь пусть будет сумасшедшей, если так повезло и она случилась, а жизнь есть жизнь, и обед в ней должен быть по расписанию.

Они вместе так и рассуждали. И ужасно собой гордились – какие умные и взрослые, куда там. Нику не смутила реакция Антона, когда он узнал, что они с мамой живут на съемной квартире…

Да, так получилось, жили на съемной. Мама ушла от отца, когда Ника была еще маленькой. Как мама потом рассказывала, – не от отца, скорее, ушла, а от его мамы. Не сложились отношения со свекровью, не захотела та от себя сына оторвать. И невестку бывшую вслед прокляла, и внучку больше видеть не захотела. И такое бывает. Отец потом женился и снова развелся… Да и какой это отец? Так, одно название. Даже с днем рождения забывал поздравить. Ну да бог с ним. Сейчас живет сам по себе и никакая дочь Ника ему не нужна. Вообще никто не нужен, как выяснилось. Человек нашел свое счастье в полном и безоговорочном одиночестве, снял квартиру на окраине города и живет. И такое тоже случается.

– …И что, вы с матерью после развода так и живете в съемной квартире? И перспектив никаких нет? – удивлялся Антон.

– Какие перспективы, ты о чем? – весело отвечала Ника. – Разве не знаешь, что для одинокой женщины с ребенком это практически невозможно – квартиру купить?

– Да знаю, знаю. Моя мать, когда с отцом разводилась, с боями себе однокомнатную квартиру выцарапывала. Отец не соглашался на размен, квартира-то ему от родителей досталась. Но мать у меня настойчивая, своего не упустит. Если что задумает, прет напролом, как бульдозер. И правильно, я считаю. Иначе бы тоже сейчас в съемной квартире мыкались.

– Нет, моя мама не такая… – задумчиво качнула головой Ника. – Да мы и не мыкаемся, мы нормально живем. Правда, мама работает много… Я даже в институт на вечернее отделение хотела поступать, чтобы тоже работать, а вечерами учиться. Но потом передумала.

– Чего ж передумала?

– Хм… А кто тебе задание на экзамене по математике поможет решить? Пушкин, что ли?

– Ну да… Ты права. Что б я без тебя делал, рыжая.

– Да пропал бы на фиг!

– Конечно, пропал бы. Ты ж мое солнце, которое всегда светит – и ночью и днем. Дай, конопушки посчитаю, проведу инвентаризацию… Одна, вторая, третья… Вроде все на месте, слава богу.

Антон после школы решил поступать в политехнический институт, и у Ники сомнений не было с выбором. Конечно, она туда же. На тот же факультет. Пусть металлургический, и что? Все равно ведь на экзамене надо было Антону помочь, то есть решить его задания, потом успеть свои.

Все успела. Оба задания сделала. Напряжение в голове было такое, что впору надпись на лбу писать: «Не прикасайся, убьет!»

Когда увидели себя в списках принятых, – так радовались! Ника позвонила своей маме, Антон – своей. Никина мама приняла сообщение дочери довольно сдержанно, потому как не особо одобряла подобное самопожертвование, хотя и ради любви, хотя и для хорошего мальчика… Мама Антона, напротив, проявила излишне бурную радость, пригласила отметить это событие в кафе, и немедленно! Ради такого случая и с работы отпроситься можно!

В кафе она с умилением глядела на сына, смахивала из уголка глаза набежавшую слезу. Потом тихо пооткровенничала, когда Антон отлучился в туалет:

– Я так благодарна тебе, дорогая… Так благодарна! Антошка ведь не семи пядей во лбу, сама знаешь. Без тебя бы он ни за что в институт не поступил.

– Ну что вы, Людмила Сергеевна… Он очень умный… Просто всегда волнуется в самую ответственную минуту и не может ничего сообразить. Нет, он очень умный.

– Да ладно, знаю я, что говорю. Спасибо тебе, конечно. Я ведь и не мечтала, чтобы мой сынок высшее образование получил. А что делать? Жизнь – такая сложная штука. Все кручусь, кручусь… Не знаешь, как хлеба кусок добыть, уж не до жиру… А теперь и сама не верю! Мой Антоха – не абы как, а студент престижного политехнического! Я ж знаю, какой там контингент учится! Это ты его надоумила туда поступать?

– Нет, он сам этот институт выбрал. Правда, на металлургическом факультете самый низкий проходной балл был.

– Да это неважно… Сам выбрал, говоришь? Это ж надо!..

Людмила Сергеевна хмыкнула, потом глубоко задумалась, глядя куда-то мимо Ники. Потом усмехнулась, произнесла тихо, будто самой себе:

– А вообще он такой, да. Он сам себя в жизни продвинет, я знаю, хоть и не семи пядей во лбу. Есть в нем жилка особенная, знаешь, сволочинка-изюминка этакая. На чужом горбу в рай въедет.

– Ну что вы говорите, Людмила Сергеевна! Нет в нем никакой сволочинки. Антон добрый и честный, что вы.

– Ишь, защитница! – снова усмехнулась Людмила Сергеевна. – Смолоду все мы, бабы, такие, только бы мужика своего защитить да оправдать… Смотри не обожгись дальше-то. Хитрее надо с ними себя вести, понимаешь? Ой, хитрее.

– Я не обожгусь. И никакой хитрости мне не надо, потому что мы с Антоном любим друг друга.

– Да любите, что ж… И бог вам в помощь. А только все равно мужикам доверять нельзя, тем более если любишь. Они этим делом шибко пользуются, по себе знаю.

– У нас так не будет.

– Не будет, не будет. И ладно, коли так. Слушай, вот я все спросить у тебя хочу… Это правда, что у вас с мамкой своей квартиры нет? На съемной живете?

– Да, правда. А что?

– Да так, ничего… Оба, значит, с Антохой бессребреники. Рыбак рыбака видит издалека. Богатый к богатой тянется, а нищета к нищете. Ты уж не обижайся на меня, это я так, от обиды на судьбу говорю.

– Я не обижаюсь. И вы не переживайте, Людмила Сергеевна, у нас все со временем будет.

– Да откуда? С неба упадет?

– Мы… Мы заработаем. Да и вообще… Неважно это все.

– Эх, милая… Глупая ты еще. Думаешь, если любишь, так все остальное неважно. Ничего, жизнь научит, что к чему, дай срок. Ей, жизни-то, наплевать на вашу любовь, по большому счету.

Накаркала Людмила Сергеевна и про жизнь, и про «наплевать», и про любовь тоже накаркала. Перед зимней сессией мама у Ники в очередной раз угодила в больницу с болевым приступом, да так из нее и не вышла. Умерла на операционном столе. Врач сказал: затянула со сроками, надо было раньше под нож ложиться. Ника сидела, смотрела врачу в глаза и не верила. И потому не плакала. Просто молчала.

– Тебе кто-то может с похоронами помочь? Кто-то из родственников еще есть? – вздохнув, спросил врач.

– Есть… Бывший мамин муж, но ведь он не считается родственником?

– А он твой родной отец?

– Да, но… Это тоже как бы не считается.

– Понятно, можешь не продолжать. А еще кто?

– Мамина сестра из Владивостока. Но она вряд ли прилетит, это дорого.

– Да, дорого, – согласился врач. – А если поездом, то не успеет. А еще кто?

– Все, больше никого нет.

– Тогда давай вернемся к отцу. Может, стоит ему сообщить?

– Нет. Я даже телефона его не знаю. Да и не будет он с похоронами помогать, можно и не спрашивать.

– Тогда кто будет помогать?

– Парень мой будет помогать. Антон. Он… Он в любом случае меня поддержит…

– Парень – это хорошо. Но в таком деле, знаешь ли, нужна поддержка другого рода. Денег у тебя, конечно, тоже нет?

– Только то, что дома… До маминой зарплаты осталось. А у меня зарплаты нет, только стипендия, я на первом курсе учусь. А сколько денег надо?

– Много надо, милая. Ладно, придумаем что-нибудь. Я договорюсь с ребятами из морга, у них какие-то алгоритмы действий предусмотрены для таких случаев. Иди пока, документы собирай. Я вот тут написал на бумажке, что нужно… Если похоронные агенты будут звонить и домогаться, так и говори – денег нет. Ни копейки. Поняла?

– Да, поняла.

– Иди…

Маму похоронили кое-как. Отец не пришел, хотя Ника телефон его нашла, позвонила. Сказал, что не в городе сейчас находится, в командировке. Приедет – перезвонит. И первым отключился. Она не стала больше его беспокоить, бог с ним… Мамины подруги пришли, сотрудницы с работы. Еще соседи по лестничной клетке, пара пенсионеров. Деньги какие-то собрали, небольшие, но все-таки. Да, еще квартирная хозяйка зачем-то явилась. Вздыхала, глядела на Нику внимательно, будто примериваясь, когда ее из квартиры выгнать, сразу после поминок или подождать немного ради приличия. Потом ушла, так ничего и не сказав. Решила подождать, видно.