Czytaj książkę: «Четыре гения»

Czcionka:

ISBN 978-5-0055-1302-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧЕТЫРЕ ГЕНИЯ

«В гражданскую и Отечественную войны
миллионы передовых людей погибали за то,
чтобы вы могли в такой вот обстановке
обсуждать наши судьбы».
М. Шолохов

I

Я с трудом открыл глаза. Ничего не болело и ничего не хотелось, даже пива. Какое там пиво! Даже жить не хотелось. Спотыкаясь о многочисленные пустые бутылки, я приблизился к зеркалу. О, Боже! И это существо символизирует Вселенную?

Сколько же дней прошло с начала запоя? Надо пересчитать бутылки. Три поллитровки водки в сутки – моя оптимальная доза. А зачем же нажираться, как собаке? Больше и не надо.

– Одна, две, восемь… Запой, конечно, плохая штука, – я вздохнул. – Двадцать семь, двадцать восемь… Но из него тоже можно что-то извлечь. Сорок четыре, сорок пять, пятьдесят одна… Вот бутылки, например, сдать можно. – Тара гремела, звенела и, выскальзывая из потных ладоней, падала на пол. – Не мог я сам столько выпить. И вот одна еще, разбитая… Две молочные фляги! Выходит – два месяца?! Но больше месяца у меня не бывало. Значит, кто-то помогал, причем, регулярно: ведь получается ровно двойная норма. А с чего всё, собственно, началось? – Пестрая круговерть сумбурных воспоминаний промелькнула в голове. Вручение шолоховской премии … – Вот откуда деньги, – я полез в карманы, и из дырявых сатиновых недр посыпались мятые сторублевки и даже пятисотенные купюры. Кажись, давали по сто тысяч. Сразу, бля, и не пропьешь. Вручали еще медаль имени донского летописца, в честь столетнего юбилея знаменитого писателя – Я посмотрел на стол. Золоченый кружок уныло лежал на дне граняша. Мутный стакан, поглотив львиную часть благородного блеска, монументально высился на липкой клеенке. Обмывал… Насколько я помню, лауреатом среди прозаиков стал еще и Женя Петропавловский – мой давнишний кореш и собутыльник.

Женя – журналист, но в остальном – человек неплохой. Да и литератор, в общем-то, приличный.

Вообще-то мы – провинциальные литераторы, усердно тянущие лямку третьеразрядных писателей – это люди с расшатанной водкой волей, творцы с затаенной обидой на судьбу. В большинстве своем, выдавая на гора лингвистическую порнографию, мы обиженно шуршим своими брошюрками, даже обложки которых к покупке не располагают: «Почему Акунин, а не я!? Почему Прилепин али Устинова? Ведь у меня не хуже»? И, действительно, не хуже. Но вот такая тупая неизбежность порядка вещей. И там, и здесь утомительная тирания надуманных сюжетов, стилистика, напоминающая техпаспорт, непроходимый синтаксис, банальные сентенции, недалеко лежащие житейские премудрости. Скажу по секрету: я тайком читал прозу вышеуказанных авторов: смог одолеть лишь пару страниц – не шло. Разумеется, мнение субъективное. Но следует помнить, что есть плохой вкус и мой. Прозаики делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой. Ведь хорошая книга дарит нам двойное наслаждение: человеческое – от сопереживания сюжету, и эстетическое – от стиля. – Ой, ну их на хрен, этих писателей! Начинался отходняк, и надо было что-то думать. Алкоголь – очень серьезная тема. Более обширная, во всяком случае, чем литература.

Может, мы вместе с Женей и пили? Дык где он? После такого количества спиртного самостоятельно он уйти не мог. Я осмотрел свою творческую юдоль. На диване, под скомканным одеялом кто-то лежал. Петропавловский? Подойдя к дивану, я увидел, что подле него лежит бюстгальтер. Зачем Петропавловскому, однако, бюстгальтер? Смещенных альковных шалостей за ним не замечал; скока баб на пару перещупали! Больше, поди, чем книжек у Марининой и Донцовой, вместе взятых. Пальцем я осторожно тронул спящего (спящую?) за плечо. Под одеялом кто-то замычал. Судя по характерному тембру, голос не принадлежал слабому полу. Более настойчиво я повторил попытку разбудить неизвестного.

– Какого хрена! – передо мной взметнулась седовласая старческая голова. Принадлежавшие ей, некогда голубые, глаза свирепо блистали.

– Ты кто, дед? – я, на всякий случай, сделал шаг назад.

– Ну, ты, Вася, даешь! Допился, блин. Не умеешь – не берись, литератор хренов! – Старик ладонями пригладил пегие вихры и взглянул на стол. – Осталось что-нибудь похмелиться?

– Щас посмотрю, – в одной из бутылок было пальца на три водки. – Вот… – я потряс бутылкой и вылил ее содержимое в стакан с медалью.

– Вынь медаль, придурок! – заорал вдруг старик. – Имя мое позоришь.

«Что за дела? Какой-то хмырь – бомж, скорее всего – пришел в мой дом и еще кричит на меня». Я подошел к дивану и взял деда за ворот рубашки.

– Тебе чо, в репу дать? Какого хрена разорался?

Старик моментально успокоился, но обиженная интонация сохранилась.

– Медаль-то моего имени, Вася, – он тяжко вздохнул. – Эх, совсем парню память отшибло. А чё тут странного? Когда мне Нобеля вручили, я тоже месяц пил.

Я взял позлащенный жетон в руку, затем посмотрел на старика.

– Твою мать… Шолохов! – я медленно опустился на пол.

Дед тотчас приосанился и из человека жалкого и обтрепанного мгновенно превратился в личность значительную и важную.

– Ничего, Вася, бывает. – Он полез в карман и достал какие-то деньги. – Сходи в магазин, тебе похмелиться надо. Гляди, с Божьей помощью, память и вернется.

– Не надо, Михаил Александрович, у меня есть, – я оптимистично хлопнул по пухлому карману.

– Ты так всю свою премию пропьешь! Ладно, иди, «Беломору» только не забудь купить, а то от твоего мятного «Данхила» уже сердце болит. – Писатель огорченно прищелкнул языком. – Вот поляки, суки, даже курево хреновое нам подсовывают.

– А поляки-то причём? Американские это сигареты… И ментолового, а не мятного.

– Какая, на хрен, разница? Поляки или американцы? Сердце-то болит.

Вернулся я быстро. Шолохов, заложив руки за спину, тяжелой шаркающей поступью медленно ходил по комнате. Проделывать это было крайне неудобно, так как время от времени он задевал пустые бутылки, и они, грохоча, катались по полу.

– Новый роман обдумываете, Михаил Лексаныч? – вежливо поинтересовался я у нобелевского лауреата.

– Пошел ты на хер, Вася, – он нервно тряхнул головой. – Не надо подкалывать. Я свое написал. Теперь вы пишите. – Вешенский гений упер руки в бока. – Вот ты лично, что написал?!

– Ну, четыре книжки. Да еще два неопубликованных романа, – промямлил я. – Щас еще один пишу…

– Четыре книжки… – Шолохов, передразнивая меня, скривил лицо. – Читал твои «четыре книжки», пока вы с Петропавловским проститутками ублажались, – он сокрушенно покачал головой и подпнул ногой бюстгальтер. – А ведь комсомольцы, поди?

– Ты чё, Ляксаныч! Какие комсомольцы? Мне на пенсию через семь лет.

– А туда же… Седина в голову – бес в ребро, – Шолохов повертел пустой стакан. – Не перебивай, мать твою! Так читал твои опусы. Ох, и горазд ты, шельмец, перетаскивать сексуальные приключения в пространство литературы. Втащить эротику в любое произведение вне зависимости от содержания – это надо уметь!

– Дык, у вас, Михаил Ляксаныч, тоже любовные сцены имеются.

– Опыт, братец, опыт, – засмущался мастер.

– Ага, а я по телевизору смотрел.

– Видел, что тут у вас по телевизору показывают. Кошмар! Министр культуры кто сейчас, Фурцева?

– Не, Екатерина Дашкова, – усмехнулся я. – Померла Фурцева. Давно уже. Сейчас – тоже баба какая-то, фамилию не помню… А на хрен она тебе нужна?

– Пожалуюсь на него в ЦК, – писатель мстительно прищурил глаза. – Одни бляди и евреи по телевизору. Где ансамбль «Березка», где Зыкина, где Тарапунька и Штепсель?

Я вздохнул и отвинтил у бутылки пробку. – Напиши, Ляксаныч, напиши… Может, в дурдом заберут.

– Тебя вперед заберут, эротоман престарелый.

– За это сейчас не берут. Наоборот, поощряется в демографических целях.

– А как поощряется, материально? – заинтересовался вдруг классик.

– Не, триппером, Михаил Александрович.

– Жаль, а то я недавно жил с одной библиотекаршей, может быть, и помощь бы какую оказали.

– Это у вас-то денег, нет? – изумился я. – Такие гонорары, такие тиражи!

– Определенно ты, Вася, мозги пропил! Для всех же я помер. Кто ж мне денег даст? Точно в дурдом заберут. Эх, беда! – Шолохов сокрушенно махнул рукой. – Наливай!

– Да уж, – я почесал затылок. – В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда.

Мы выпили, формально закусив вчерашней килечкой в томате.

– Михаил Ляксаныч, а где Женя Петропавловский? Вроде ж вместе медали обмывали?

– А выгнал я его, – нобелевский лауреат сердито нахмурил лоб.

– Как выгнал, это ж мой кент? – видимо, в моем голосе появилась грозная интонация, так как собутыльник немного отодвинулся в сторону.

– Но, ты пойми, Вася, – Шолохов примирительно разлил водку по стаканам, – когда мы начали с девками «Ламбаду» танцевать, Петропавловский меня первым поставил.

– А второй кто был?

– Одна из проституток.

– Ну, Ляксаныч, это ж из-за уважения к тебе, – успокоился я.

– Если б уважали, то трех бы баб вызвали, – великий писатель никак не мог забыть обиду. – А то сами тут такое вытворяли, а на меня: «Иди, дед, спать».

– Зато книжки мои почитал, Михаил Александрович, – осклабился я.

– Не, ты точно у меня, Вялый, сегодня схлопочешь, – Шолохов угрожающе взял за горлышко пустую бутылку. – Книжки… Фабула копеешная, атмосфера и бытовые детали отсутствуют, характеров нет – одна стилизация. Текст плывет отдельно от действия, мотивация скрыта и туманна. Уж лучше, действительно, с бабами кувыркаться.

– Ляксаныч, давай Жене позвоним, пусть приедет и девчонок снова привезет. – Я взглянул на бутылку в его руке. – Троих.

Классик задумался. Размышлял он довольно долго.

– Знаешь, что я решил, Вася?

– Четырех баб?

– Тебе на пенсию через семь лет, а всё дуркуешь! – чувствовалось, что тональность его мысли несколько поменялась. – Солженицына хочу в гости пригласить. Ты не возражаешь?

Видимо, на несколько минут я потерял дар речи, поскольку вскоре Шолохов спросил:

– Ты что, Вася, его не любишь?

– Насколько я знаю, не любишь его ты, Михаил Ляксаныч.

– А ты откуда знаешь?

– Читал кое-что, – уклончиво ответил я.

– Ну, а с произведениями Исаича знаком?

– Когда-то все толстые журналы считали за честь опубликовать его произведения. В то время для любого интеллигента это были письмена, которые необходимо прочесть. Если вы, Михаил Ляксаныч, хотите знать мое мнение, то считаю, что разбор всякого автора, равно как и всякой книги, нелеп и бесцелен, ибо читателя, – меня, во всяком случае, – занимает не столь «авторское задание», а лишь отношение к нему автора. То есть, не что, а как.

– Какой же ты вывод сделал, интеллигент? – нобелевский лауреат ехидно ухмыльнулся.

Я сделал вид, что сарказма не заметил, более того, плеснул в стаканы еще по соточке.

– Думаю, что Солженицын унизил свой талант, который сумел показать в единственном своем гениальном произведении «Один день Ивана Денисовича», журнализмом и уж совершенно напрасно вообразил себя мыслителем, что нанесло непоправимый ущерб его остальным произведениям.

Судя по всему, ответ Шолохову понравился. Он лихо опрокинул в рот содержимое стакана и задорно крякнул.

Darmowy fragment się skończył.