Czytaj książkę: «Загряжский субъект»

Czcionka:

Загряжский субъект

Часть первая

Тля ест траву, ржа ест железо, а лжа – душу.
(Народная присказка).

Городок Загряжск находится в среднем течении реки Дон, на правом берегу. Основан казаками в середине XVI века, первоначально именовался нецензурно – Разский. Нынешнее название получил в середине XVII века по имени московских бояр Загряжиных. В 1646 году корабли Ивана Загряжина, царского посланника к крымскому хану, обманом захватили казаки, пограбили их, а самого сунули в мешок и кинули в реку. Прознав про учиненный разбой, московский царь Алексей Михайлович послал на Дон войско во главе с воеводой Якимом Загряжиным, братом убитого. Выше городка Разского казаки напали на царское войско. Пограбили и подожгли корабли, а воеводу сунули в мешок и кинули в реку. Добыча казаков была столь велика, что они из уважения к убиенным боярам Загряжиным назвали свой городок Загряжском.

Сегодня в Загряжске около 20 тысяч жителей. В городе имеется речной порт, хлебный, пивной и рыбный заводы, свечной цех, таможня, парикмахерская, Дворец культуры, исторический музей. 115 питейных заведений, один депутат Государственной думы, а также в обилии произрастают съедобные грибы. Стараниями депутата Государственной думы открыт Загряжский мужской монастырь, в котором спасаются 3 монаха и 12 послушников. Имеются также два православных храма.

Город дал России известных людей: одного космонавта, двух народных артистов, трех писателей, одного правозащитника, одного полковника Российской армии и 20 казачьих генералов.

Загряжск известен в России казаками, знаменитыми помидорами, местными кулинарными блюдами и полушубками из кошачьих шкурок.

(Из хроники «Загряжск и загряжцы»).

1

Славный у нас городок Загряжск! Уютный и тихий. Идешь по улице Почтовой, как по родной хате, щекочут в носу запахи старины и детства, из труб дымок дровяной, ладанный. Столетние дома, как после драки, глядят друг на друга некрашеной шелевкой, обрушенными балясами, трубами набекрень и разорванными узорами наличников. Кирпичные новостройки за высокими заборами никак не вписываются в эту компанию. Каприз и презрение на железных завитушках ворот, палисадники слишком опрятны для местного пейзажа. За такими заборами только молча ходить в галстуке и во фраках. Пить охлажденную пепси. Скучно.

Нет, по мне лучше по-домашнему, в подшитых валенках или в калошах на босу ногу. Я не хочу сказать, что в Загряжске налицо борьба противоположностей, боже упаси! Она, конечно, есть, как и в других городках, менее знаменитых, чем Загряжск. Но тут она особая, семейная, ее и борьбой-то назвать нельзя. Так, вялотекущая противоположность.

Сидишь ты, допустим, в беседке и с утра пьешь чай с вареньем. А через забор тебя окликает очень грустная и даже угнетенная Антонина Светличная.

– Афанасьевич!

– Что, Антонина?

– Ты не хочешь, чтобы я сдохла?

– Не хочу.

– Тогда дай десятку опохмелиться.

Даешь не то что без возражения, а даже с готовностью.

Молодая смазливая Антонина – директор Дворца культуры, талантлива и речиста, интеллигент по всем меркам, даже запои у нее чисто творческие. Замечательная женщина Антонина и нежадная, она украшает Загряжск так же, как и скульптура атамана Платова в городском парке. Много хороших людей живет в городке, и о них мы будем рассказывать постепенно, чтоб никого не обидеть.

Идешь по Почтовой и прямо дышишь радостью бытия. Ленивые гуси глыбами лежат на обочине. Дворняги виляют хвостами и не кусают. Машины объезжают тебя подальше и, кажется, не коптят небо выхлопными газами, а наоборот, выдыхают кислород. И синички поют, и дятлы стучат.

И вот очи уже на золотых куполах Вознесенского собора. Купола искрятся, как брызги шампанского, и невыразимо внушают: помни о смерти, человече, и о спасении души своей. Но в Загряжске народ как-то не думает о смерти и мало спасается. А иные и вовсе боятся храма, полагая, что там их уличат в чем-нибудь постыдном и тайном. Но каждый загряжец непременно похвалится, что он участник реставрации собора. Редактор «Загряжских ведомостей» Гаврила Певзнюк писал в своей передовице:

«Это была эпоха Возрождения для Загряжска. Возили к собору баржами по Дону и машинами лес, щебень, цемент, камень, железо и медь, лаки и краски. Все загряжцы были при деле, каждому нашлась работа по душе. Даже отдельное мелкое воровство не омрачило «Великого дела».

Интеллигентный Певзнюк имел в виду, что несли старые и малые, тащили днем и ночью, на мотоциклах и велосипедах, в сумках и под полой, и что характерно: на всех хватило, и на собор тоже. С тех пор городок стал краше и наряднее.

Реставрация – неизбывная ностальгия, золотые дни в пору безденежья и безработицы. Тогда же было совершено немало подвигов, которые стали легендами Загряжска.

Прямой потомок атамана Платова, Андрей Качура, уменьшительно-ласкательно Дрюня, отлавливал туристов и, разглаживая громадную рыжую бородищу, гипнотизировал приезжих взглядом василиска:

– Господа туристы! Братья и сестры! Обратите внимание на вот тот, средний, купол Вознесенского собора. При реставрации я лично обшивал его золотом. Высота, подчеркиваю, сорок метров. Я случайно сорвался с лесов и упал на камни головой вниз. По науке от меня, прямого потомка атамана Платова, должна остаться только чашка студня, но по Божьему Промыслу я стою перед вами, даже не хромаю и свободно поворачиваю шею. Господа туристы! Братья и сестры! Помогите укрепиться духом потомку атамана!

По извилистой бородище Дрюни скатывались крупные слезы. А за углом, где его ждали коллеги-реставраторы, смачно сплевывал, распрямляя грудь:

– Хорошо подают, дураки! Пойдем перекусим.

Теперь Дрюня важный человек – начальник местной правительственной дачи «Шалаши» и атаман местных казаков. Зазвал он меня как-то на эту самую дачу выпить рюмку по случаю Яблочного Спаса.

Замысел архитектора сего пристанища досуга переносил вас из века двадцать первого в восемнадцатый. На въезде у кованых ворот стояли чугунные пушки на лафетах. Сторожевая вышка под камышовым лопасом вознеслась до самых верхушек пирамидальных тополей. Крепостной вал окружал пойменную леваду, выходящую прямо к Дону. На причале качались расписные лодки и прогулочный катер с открытой палубой и каютами.

Все строения рубленые, низкие, с маленькими оконцами под толстой камышовой кровлей. Длинные столы с дубовыми скамьями под опять же камышовым навесом напоминали казачьи струги. Вдоль дорожек с утоптанной галькой стояли свирепые деревянные усатые дядьки в кафтанах, с саблями и с большими пивными кружками в руках. В центре цветочной клумбы на зеленом газоне живописно торчала скульптурная группа: бородатый атаман бросал за борт девку с толстой косой. Громадный кулак держал несчастную за ногу, как зарезанную курицу. Товарищи атамана, запрокинув головы, смеялись, широко округлив беззубые рты.

Дрюня провел меня внутрь дачи, в сад.

Там уже сидела небольшая компания на траве, под яблонями. Закуска падала прямо с веток. Загряжцы пили коньяк под местным названием «В бой идут одни старики». Компания сидела очень живописная. Дрюня, несмотря на жару, был в шароварах с лампасами, в гимнастерке с полковничьими погонами и нечищеных кирзачах. Начальник горздравотдела Сергей Ефремов, прозванный Чехонькой из-за малости и худобы, сидел в позе лотоса и громко икал, чуть ли не падая длинным и острым носом в траву. Молодой человек с атлетической фигурой в одних плавках лежал прямо на муравейнике; насекомые наладили дорожку от его носа через ухо, нимало не беспокоя спящего.

Неизвестно, как бы продолжалось празднование Яблочного Спаса, но идиллию нарушил помощник мэра Загряжска Гаврила Фомич Курлюк. Он подкатил к «Шалашам» на джипе, сто двадцать кило в живом весе, с маленькими умными глазками, с хозяйской походкой пеликана. Критически оглядел компанию, позвал Дрюню, пошептался с ним и гаркнул весело:

– Позвали, называется, а есть нечего. Да и выпить – с гулькин нос! Антонина, жарь рыбу! Уважаемый человек пришел (это он про меня) – а окромя яблок…

Антонина Светличная высунула из кустов лисью мордочку, ехидно ощерилась:

– У Дрюни ни муки, ни масла – жарь рыбу! На твоем сале, что ли?

Курлюк колыхнул подбородком к хозяину.

– Дрюня, слышал – масло! Да лампасы сними, дурак, ты не в церкви.

Народ зашевелился. Из холодка выползли еще двое, чиновники по особым поручениям, похожие друг на друга, как Бобчинский и Добчинский. Маленькие, звероватые, услужливые.

Курлюк встал, разминая окорока, от затылка перекатились стриженые складки.

– Доктор! – зычно призвал он. – Зови спонсоров.

Чехонька качнулся болванчиком, мгновенно выпрямился на шарнирах и юркнул в домик под камышом. Курлюк ногой подкатил две тополевые плахи.

– Садись, Афанасьевич! Сейчас спонсоров потрясем, Антонина рыбу поджарит, выпьем и комедию ставить будем. По случаю праздника.

– Какую комедию?

– Э-э, увидишь…

Из домика вслед за Чехонькой вышли Гаврила Певзнюк, редактор «Загряжских ведомостей», бритый наголо, с вислыми запорожскими усами и важный государев человек, начальник таможни Пантелеймон Пантелеймонович Курочка. Оба сонные, угрюмые. Они частенько залегали у Дрюни на два-три дня.

Курлюк был прирожденным режиссером. Он сурово оглядел чиновников с головы до ног.

– Почто от народа ховаетесь, яко отшельники? Где отец Амвросий?

– Почивают, – буркнул Певзнюк, позевывая.

– Буди, зови!

Чехонька, согнувшись, опять нырнул в домик.

Отец Амвросий с постным лицом и девичьими черными глазами вышел в исподнем, почесывая поясницу.

– Звали, Гаврила Фомич?

Курлюк ходил взад-вперед, заложив руки за спину, как старшина перед новобранцами.

– Я позвал вас, господа, потому что жрать нечего. Пантелей! – обратился он к Курочке. – Бери машину – и чтоб через полчаса привез корму. Да как следует, ты знаешь. Отец Амвросий, поди облачись, негоже в подштанниках. А вы, ребята… – Курлюк кивнул услужливым чиновникам, – накрывайте столы, несите посуду. Да умойтесь, причешитесь, нехристи, ради праздника.

Хорошо было в саду. Солнце плело кружевные тени, в густой листве тенькали мухоловки, жужжали пчелы, большие мохнатые бабочки кружились над мальвами. Розовые груши млели среди глянцевой листвы, краснобокие яблоки гнули ветки к земле. Густой мятный аромат стлался по траве, волнами перекатывался по саду. В холодке под деревьями две овчарки вырыли ямки поглубже и лежали, высунув языки. Круглоголовые щенки кувыркались по их спинам, повизгивая и перебрехиваясь.

Наши загряжцы, спасались на даче, скрываясь от жен, от начальства и чужого глаза. Курлюк и Дрюня были верховными жрецами. Прислуга приходила только утром. Что тут происходило, она могла судить по количеству выпитого, выкуренного, по разбитой посуде, разорванной одежде, вытоптанным цветочным клумбам.

А слухов вокруг «Шалашей» плелось немало, особенно о загряжских байстрюках…

В музыкальную школу ходил мальчик со скрипочкой. Толстячок с красными щеками, круглоголовый, пучеглазый и страшно важный. Уверяли, что это маленький Курлюк. Задавали наводящие вопросы его маме, заведующей Загряжским загсом Натэлле Уткиной, набожной интеллигентной даме.

– Его папа умер от заворота кишок в Кисловодске, – кротко отвечала Уткина.

В другом мальчике, шкодливом и вороватом, пугавшем народ петардами, загряжцы узрели поразительное сходство с Дрюней. Но тот напрочь отметал клевету:

– Они все, как цуцики, похожи…

О губернаторском байстрюке же говорили вполне определенно. Несколько лет назад местная красавица Люся Карасева работала в «Шалашах». Был какой-то праздник, много гостей, губернатор остался ночевать. Курлюк, желая угодить самому, послал Люсю посветить пьяному барину перед сном. У восемнадцатилетней красавицы родился сынок-олигофрен. В пять лет четыре пуда весу. Веселый и проворный, а главное – понятливый. Пугает старух:

– Пасть порву-у-у!

Пальцы рогаткой и рычит. Бегает по улице с ребятами, крепко топая круглыми каслинского литья пятками. Его прозвали Губернатором и подарили майку с эмблемой области. Люсю Карасеву бросил жених. Она ушла от родителей, живет на квартире вдвоем с сыном. Похорошела, стала курить. Покупает модные кофточки, дорогую косметику. Ее часто приглашают «посветить» в «Шалаши». Там весело и культурно, люди нежадные. Сынок Губернатор – любимец публики. Ему дают конфеты, он громко грызет их крепкими зубами, пускает пузыри. Отец часто появляется в телевизоре. Мягкий, улыбчивый, с умно моргающими глазками. Губернатор-сынок, мыча, захлебываясь от смеха, тычет пальцем в экран:

– Папка… Пасть порву-у-у!

Кто как, а я не верю этим слухам, загряжцы народ – только дай порвать. Конечно, кто не без слабостей, и в «Шалашах» балуются, но не до такой степени. Хоть режь, а байстрюки – брехня самая настоящая. В карты, например, играют, это точно. Кто сегодня не играет в карты? Под интерес вполне невинный: проигравших били картами по носу. Количество карт для экзекуции соответствовало оставшимся у «дураков». Иногда толщиной до трети колоды. Особой жестокостью отличался Курлюк. Он наклонял голову жертвы так, чтобы нос располагался плашмя. И бил резко, с оттягом. Приседал и хекал, как молотобоец, удар разносился по саду щелканьем кнута.

После одной такой игры отец Амвросий явился в храм на литургию… с неприлично набрякшим носом. Пошли слухи, что батюшка запил. После этого он действительно запил и отсиживался у Дрюни, пока не сошли опухоль и краснота.

Однако вернемся в сад. Курочка припер две корзины снеди: колбас, окороков, икры, балыков, салатов, грибов, отварного осетра, коробки коньяка и сухих вин, две упаковки минералки. Антонина нажарила целую гору тарани. Компания за столом преобразилась. Все, за исключением отца Амвросия, сидели в галстуках, выбритые и причесанные. Дрюнина бородища отливала начищенной медью, чуб перекатывался волнами, зеленые кошачьи глаза перебегали по столу. Выпили за Спас, за Загряжск, за Антонину Светличную. Ели и пили много и жадно – народ здоровый, старательный. Дрюня начал рассказывать, как он устанавливал крест на Вознесенском соборе:

– Альпинисты на растяжках, как червяки, а я без страховки…

У отца Амвросия задергалось веко, он тут же возразил с юношеским пылом:

– Врешь, яко пес! Я благословлял на поднятие креста мастеров из Троице-Сергиевой лавры! Устыдись, Дрюня.

Дрюня нахально посмотрел на друга, ласково потрепал его по щеке.

– Я, батюшка, без твоего благословления лазил.

– Врешь, не было тебя на куполе!

– Свидетели, батюшка, есть. Вот и Певзнюк в своей газете писал. Скажи, Певзнюк!

Певзнюк, однако, молчал.

– Врешь, врешь!

Дрюня не раз доводил батюшку до греха. Тут же начиналась потасовка. Их дружно разнимали, потом пили мировую. Пару дней Дрюня носил царапины на щеке, а отец Амвросий фонарь под глазом. Курлюк встал, возвышаясь над столом, как горный валун. По стриженому затылку струйками стекал пот. Он был торжествен, как на похоронах.

– Господа! Мы собрались здесь… Гм… Нас пригласили…

Курлюк потел и волновался, все насторожились.

– Я прошу, Антонина… подойди ко мне.

Антонина уплетала семгу и облизывала губы, ямочки на щеках так и подмигивали друг дружке. Челка настырно лезла в глаза, Антонина ловко сдувала волосы в сторону. Пританцовывая, она подошла к Курлюку и хлопнула его ладошкой по животу.

– Ты что-то задумал, пузанчик!

Курлюк положил тяжелую длань на ее голову.

– Дрюня… Андрей Васильевич! Подойди к нам, дорогой!

Дрюня, предчувствуя недоброе, стал поодаль.

– Ближе, ближе…

На кудлатую голову Дрюни также легла рука Курлюка.

– Друзья мои! – обратился Гаврила к застолью – Вы знаете этих людей, мы их любим… Антонина – жемчужина нашего города. Об Андрее и говорить нечего, он герой реставрации… мы все гордимся. Антонина и Андрей – два сапога пара, они всегда скучают друг без друга.

Дрюня выпучил глаза и стряхнул руку с головы.

– Что ты несешь?

– Молчи! – оскалился Курлюк и снова обратился к публике.

– Друзья мои! Нашему городу нужен пример, живой подвиг…

Гаврила чувствовал, что его заносит, нервничал и потел еще сильнее. Он свирепо глянул на Дрюню, потом на Антонину и рассмеялся.

– Ну, дети мои, вот и отец Амвросий… Мы… вы решили пожениться!

Курлюк захлопал в ладоши, за столом дружно подхватили, шутка понравилась. Гаврила посадил Дрюню и Антонину во главу стола, налил в бокал вина.

– За Дрюню и Антонину! За молодых! – радостно завопила компания.

Антонина подняла юбку, оголив колени, пустилась в пляс:

Хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я-а-а,
Принца, герцога, барона или короля-а-а…

Дружно выпили. Дрюня принципиально вышел из-за стола и сел рядом с отцом Амвросием.

– Дрюня! – торжественно провозгласил Курлюк. – Согласен ли ты взять в жены Антонину?

Дрюня волком смотрел на Курлюка.

– Дюже трезвый я для такого дела.

– Антонина, согласна ли ты выйти замуж за Андрея?

Антонина пританцовывала и извивалась, точно ее щекотали.

– Это надо у Таньки Хромой спросить, он с ней спит. Правда, Дрюня?

Жених обиделся.

– А от тебя танцоры из самодеятельности убегают, как зайцы, ты их поголовно насилуешь.

– Насилую и ем! – подтвердила Антонина. – И тебя изнасилую.

Наливали и пили уже без тостов. Чехонька мелко поклевывал носом. Певзнюк и Курочка угощали друг друга осетриной. Отец Амвросий терпеливо парился в черной рясе и, живо внимая действу, отхлебывал из бутылки холодную минералку.

Курлюк стучал вилкой по бутылке, призывая к вниманию, но его никто не слушал. Ситуация вышла из-под контроля.

– Ну н-народ! – тяжело вздохнул Гаврила и, выхватив из подмышки пистолет, несколько раз пальнул в воздух.

– Как дети, ей-богу, – по-отечески усовещал он, пряча пушку в кобуру. – Пошутили – и будет. Что мы тут про Таньку Хромую, про актеров изнасилованных…. Ну скажи, Антонина, есть у Дрюни хоть одно положительное качество?

Антонина часто моргала, не слыша вопроса. Над столом колыхался пахучий дымок от выстрелов.

– Я говорю, Антонина, есть у Дрюни что-нибудь хорошее?

– Конечно! Он нетолстый.

– Так! – подхватил Гаврила. – А ты, Дрюня, что скажешь об Антонине хорошего?

– Она не хромая! – быстро сообразил Дрюня.

– А что скажут наши друзья?

Друзья встали, как по команде.

Певзнюк:

– Дрюня и Антонина – настоящие интеллигенты!

Курочка:

– Они достойны друг друга.

Отец Амвросий:

– Они не причиняют никакого вреда нашему городу.

Чехонька:

– Это здоровые молодые люди.

– Ну вот и хорошо! – Курлюк ладонью сгребал пот с затылка. – А то мэр несколько раз у меня спрашивал: «Как это получается, Гаврила Фомич, ответственные должности у нас занимают неженатые люди?» Теперь, значит, я ему доложу,… Отец Амвросий, благослови молодых.

Дрюня вскочил сполошно.

– Нет! Не шути так, Гаврила!

Курлюк растерянно разводил руками:

– Дурак ты, Дрюня… Лопух.

– Имею слово! – неожиданно вскричал Певзнюк, краснея и заикаясь. – Он не интеллигент! Отказаться от Антонины может только не интеллигент!

– Ну что ж, – продолжал Гаврила с сожалением. – По поручению мэра я должен поставить точку. У тебя еще есть выбор, Дрюня. Жениться на Таньке Хромой или сдать дела.

Дрюня тупо моргал, терзая бороду, растерянно оглядывался на товарищей. Он не мог понять: всерьез говорит Курлюк или шутит. И мэра приплел.

– Дай обдумать, Гаврила!

– Нет!

Дрюня явно струхнул, в глазах метался испуг.

– Дайте выпить!

Курлюк налил бокал коньяку. Дрюня хватил одним духом и робко попросил:

– Гаврила Фомич, отойдем в сторонку…

Он что-то горячо зашептал на ухо Курлюку, но тот был неумолим.

– Нет!

Дрюня сник, опустил плечи и молча сел на край скамьи. В глазах стояла тоска. Он сидел лохматый и несчастный, жалкий и одинокий. Компания примолкла, подрастерялась. Антонина подошла к Дрюне сзади и обняла его за голову.

– Что ты, Гаврила, выпендриваешься? – Она почти с ненавистью смотрела на Курлюка. – И вы все, женатые! Завидуете Дрюне? Он кобель, да. Но где вы видели женатого кобеля? Пусть живет как хочет.

Смущенный Гаврила раскрыл объятия, сгреб жениха и невесту могучими лапами и закружил.

– Друзья, налейте бокалы! Наш Дрюня выдержал экзамен! Это была шутка, маленькая шутка…

Все выпили молча, шутку не оценили. Компания скоро разошлась. Комедия, на которую мне намекал Курлюк, не получилась.

Зинка проснулась рано. Услышала сивушный дух и тяжелый храп из материной спальни. «Вот ведь какая животная, – думала она лениво, – никакой пользы от этого отчима. Мать на работе, а он жрет и пьет в три горла и сроду ему не стыдно. Навязался, проклятый, на материну шею и портит ей, Зинке, каждый божий день. Вот кого убила бы и не ойкнула».

Вставало солнце, занавеска на окне просвечивала розовым, на улице скулил щенок, кричали петухи. Лень было вставать из-под теплого одеяла. Зинка поворочалась и спрыгнула на холодный пол, поежилась зябко. Печка давно потухла, от окна тянуло сквозняком и сыростью.

Надо было кормить кур и поросят, растопить печку, наносить воды из колонки, сварить картошку на завтрак. Зинка осторожно заглянула в материну спальню. Отчим лежал поперек кровати в штанах, небритый и лохматый. Все обои пропахли сивухой. И полбутылки самогона под кроватью. Опохмелиться сховал. Сейчас она его опохмелит. Зинка вылила самогон в помойное ведро. Отчим замычал, потянул носом и опять захрапел.

Зинка нырнула в валенки. Вышла во двор. Морозный воздух щекотал в носу, она чихнула и засмеялась – хорошо как! Пушистый снег округлил все вокруг: крыши, забор, деревья, скамейку, дрова. Щенок Тузик носился по двору, как угорелый. На черной пипке носа и на длинных ушах налипли комки снега. Тузик лаял на Зинку и свирепо хватал ее за полы.

Девочка быстро управилась по хозяйству и стала лепить снежную бабу. Ловко у нее получалось: ляп! – толстый живот, ляп! – круглый зад, ляп, ляп! – большущие груди. На голову – ведро, в глаза два угля, в нос – она сбегала на кухню – красная репаная морковка. Руки колесом, и метла под мышкой. Вот так бабища! Тузик с опаской прыгал вокруг, норовя зубами ухватить метлу. Зинка раскраснелась, утаптывая площадку, и, раскрыв рот, любовалась своей работой. На носу ее весело цвели конопушки. Ай да Зинка!

– Зинка!

На крыльцо выглянул опухший, с дикими глазами отчим.

– Ты взяла самогон из-под кровати? Убью!

– Взяла и выпила! Нужен он мне…

Зинка насупилась, схватила метлу и с ожесточением стала разметать дорожки. Вот он какой, отчим Сергей Малышевский. Пристал к матери год назад, прямо из тюрьмы. Ну, молодой, с усиками, поет и танцует… А сам нахальный, трепло и брехун. И ворует возле себя. Пригрела мать сокровище какое. Зинаиде сплошные притеснения и обиды. В сундучок Зинкин залез, мазурик. У нее хранилось там самое заветное: сережки бабушкины, заколки, бусы, карты игральные, камешки разноцветные, зеркальце в рамочке, фотокарточки одноклассников, открытки красивые – много всего накопила. Хватилась, а карт нету. Кто, кроме отчима, мог взять? Пожаловалась матери, а она, как слепая: «Он хороший, он не способен к воровству». Очень даже способен, раз в тюрьме отбывался. И десять рублей из стола пропали, хотела Зинка карандаши цветные купить. Мать – опять двадцать пять: «Он не мог…» Пушкин, наверное, пришел и взял десятку, ослепла мать совсем. Как теперь жить в своей хате? Никакого угла нету, где спрятаться. Зря вот самогон вылила, пусть бы лакал на здоровье…

– Зинка!

Отчим в калошах на босу ногу вышел во двор, руки трясутся, глаза очумелые:

– Добром прошу, отдай бутылку!

Зинка настырно молчала, снова взялась за метлу.

– Отдай, говорю!

Отчим больно схватил за косу. Зинка поскользнулась, шлепнулась в сугроб и реванула от испуга:

– Вылила, вылила!

Отчим стукнул ее по затылку.

Зинка вскочила и юркнула в калитку.

– И еще вылью! – кричала она с проулка. Убегала, спотыкаясь.

Соседка тетя Клава обняла Зинку, гладила по голове толстыми мягкими руками.

– Жизни дитю нету, анчихристы! Ну, погодите! Я, Зинаида, родная тетка Певзнюка Гаврилы, редактора нашей газеты. Подметаю у него в кабинете и вижу племянника каждый божий день. Вот прямо до него и пойду. Напишу рассказ от своего имени про твоего отчима. Вот тогда у него шкура задымится, и все узнают, какой он храбрый Зинку обижать.

Зинка, обласканная, кулаком терла глаза, посапывала усиленно.

Тетя Клава была известна в городке как постоянный автор «Загряжских ведомостей» под именем К. Нагая. Главный редактор любил народные сюжеты с тяжбами, потасовками, разоблачениями. К. Нагая щедро поставляла материал. Все происшествия, слухи и сплетни она ловко облекала в «рассказ». «На днях пришел ко мне старый знакомый и взволнованно поведал историю о том, как поссорились завмаг Н. Нечипуренко с завбазой Л. Кудриной…»

В редакцию, и непременно к Певзнюку, ломились разъяренные герои публикаций, ругались, грозились судами и расправой. Певзнюк лоснился от стыда и пота, клялся исправить ошибки и наказать повинных.

Недавно завмаг Н. Нечипуренко, молодой здоровенный хохол с плачущими воловьими глазами, долго держал в своей лапе ладонь Певзнюка и застенчиво, но настойчиво просил:

– Покажи мэни ту тетку Нагую, чи Обнаженную… Я ей голову отрубаю. Скажить честно, похож я на туберкулезника?

– Ой! Ну что вы, что вы… – Певзнюк пытался выдернуть руку из клещей Нечипуренко. А тот достал газетку с подчеркнутыми местами.

– Ось, дывытесь, шо ваша Нагая малюе: «Завбазой Л. Кудрина нецензурными словами прилюдно обзывала ветерана войны, истощенного туберкулезом завмага Н. Нечипуренко…»

– Як же мэни торговаты з туберкулезом? И який з мэне фронтовик?

Певзнюк на планерках радостно тер ладони:

– Нагой – двойной гонорар! Газету читают до дыр, а тираж – наш хлеб.

Зинка и в школе, и от взрослых слышала о «рассказах» тети Клавы. Она осторожно попросила соседку:

– Не надо в газету. Я сама…

Зинаида хлопнула дверью перед обиженной тетей Клавой. А та крикнула вслед:

– Я вас всех опишу, не отмоетесь!

Зинка стала думать о своей пропащей жизни. Мысли прыгали, как воробьи по веткам. Что делать, как быть… Да взять и одним прекрасным утром удрать из дома навсегда! Это будет почище «рассказа» тети Клавы. И пусть Зинкина мама гонит самогон и подносит на блюдечке своему ненаглядному. Как передохнут куры и поросенок – вспомнят Зинку.

Мысли были до того соблазнительны, что Зинка не заметила, как очутилась возле собора. Она тихонько вошла в храм и стала молиться у распятия. Никаких молитвенных слов она не знала, но старательно шевелила губами. «Господи, – шептала она, – помоги прибиться куда-нибудь в хорошее место. В большой город, где все люди незнакомые и добрые. Где тепло и еды много». Она умеет все делать и приносить пользу. Когда увидят начальники, как старается Зинка, дадут ей хорошую работу и какой-нибудь домик, ну хоть кухню маленькую. Деньги она зря не потратит, будет собирать копейка в копейку. А если тратить, то только на книжки и одеться получше. А потом, когда разбогатеет, матери пальто хорошее купит и сапоги. И позовет к себе жить в большой город. А отчима не позовет. Помоги Зинке, Господи, она всегда будет молиться и ставить свечки Тебе…

Зинке было немножко боязно перед строгими с укором глазами Иисуса Христа. Ей казалось, что он не верит ни одному ее слову. Но ведь она говорила чистую правду…

Выйдя из церкви, Зинаида уже думала о побеге, как о деле решенном. Теперь нужно как следует подготовиться. Нешуточное это дело – уходить из дома. Во-первых, нужны деньги, и немалые. Рублей сто, а то и двести. А во-вторых – куда бежать? В какой город?

Зинка решила продать бабушкин сундучок и пошла с ним к Николе-мастеру, художнику. Он жил возле собора в красивой хатке, раскрашенной, как пасхальное яйцо. Чудной этот Никола. Нестарый вроде, а зарос, как отец Амвросий, и борода, как веник, сам маленький, живоглазый, в галстуке и в валенках. Атаманов хорошо рисовал. Пугачева, Разина, Платова. Они даже немножко похожие выходили у него, как родичи. Толстомордые, насупленные, с красными губами, а в кулаках сабли золотые. Атаманы в музее висят, за них туристы деньги платят. Если б Зинка умела так рисовать…

Никола-мастер повел Зинку в свою хатку, посадил в кресло с завитушками возле печки. Налил большую кружку чая, насыпал целую гору шоколадных конфет.

– Ешь, Зинаида, сколько влезет, а я твое сокровище посмотрю.

Никола надел очки, замурлыкал и принялся рассматривать сундучок. Зинка ела конфеты, запивала из кружки, а чудной Никола рассказывал.

– Так-так… знатная вещица. Это, Зинаида, делали наши мастера, лет сто пятьдесят назад. Казачья походная шкатулка. В ней хранили письма, фотографии, деньги, трубки курительные. Видишь, перегородки, полочки. Пояса, хлястик для замка, петли из чистой меди, с узорами. А внутри бархат был, да истлел весь. И шашель дерево поточил…. Скажи Зинаида, зачем тебе бабушкин сундучок продавать?

Зинка вздохнула с сожалением.

– Деньги нужны.

– И сколько тебе нужно? – хитро улыбался Никола-мастер.

– На мороженое, конфеты? Вот что, барышня, на тебе пятьдесят рублей, и иди себе с Богом. А сундучок никому не отдавай, он для тебя дороже денег. Попомни мое слово.

Зинка, конечно, рада: съела штук десять конфет и подарок получила. Если бы еще рублей сто пятьдесят… Она в нерешительности потопталась на площади и побежала в Дом культуры к Антонине Светличной. Антонина повертела сундучок в руках, откинула крышку, понюхала, сморщила нос.

– Рухлядь, кому он нужен? Рублей двести-триста дадут, не больше.

Зинка обрадовалась.

– Ладно.

– А мать знает?

– Матери не говори.

– Так…. Зачем тебе деньги? – строго спросила Антонина, – Сундучок чей? Что ты задумала?

– Это бабушкин. – Зинаида насупилась и потянула сундучок на себя. – А зачем продаю – не твое дело. Не хочешь, в музее больше дадут.

– Постой, дурочка! – Антонина схватила Зинку за руку. – Нехорошо бабушкину вещь отдавать в чужие руки, она по наследству передается.

Антонина дала Зинке двести рублей и оставила сундучок поберечь у себя. Забрать его Зинка может в любое время. А деньги она взяла как бы взаймы, отдаст, когда заработает. Вот какая хорошая Антонина, а мать ее недолюбливает. Зинка знает почему: к Дрюне ревнует. Раньше он жил у них и был вместо отчима. Дрюня не то что Малышевский, конфеты приносил, разговаривал с Зинкой и сроду не кричал на нее. От Дрюни она бы и не подумала сбежать из дому.

Деньги Зинаида спрятала в ящик стола, завернула в платочек и накрыла книжкой. Всю зиму она готовилась к побегу. Составляла список, много раз перебирала вещи, укладывала в школьную сумку и почти все вычеркивала – не влазит. Взять побольше – какие бега. Да и милиция сцапает.

В окончательном списке значилось: джинсы, две майки, куртка спортивная, белье, Мишка (плюшевый), Дуся (кукла), карты игральные, блокнот, две ручки, карта Черноморского побережья, ножичек перочинный, фотокарточки, камешки разноцветные, бусы, колечко. Ехать решила Зинка в Краснодар.