Czytaj książkę: «Список войны (сборник)»

Czcionka:

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Моему давнему другу Юрию Ильичу Скуратову посвящается эта книга

Список войны

Пополнение привезли на четырёх новеньких «зисах» — машинах завода имени Сталина, сработанных на скорую руку уже на Урале, а не в Москве, с пахнущими краской кабинами, с фарами, на которые были надеты колпаки с прорезями, чтобы ночью свет автомобилей не был виден с воздуха и машины не атаковывали немецкие самолёты, с кузовами, битком набитыми людьми в солдатской форме.

Часть прибывшего пополнения была уже потёрта фронтом, покарябана — побывала в боях, получила ранения и отвалялась своё в госпиталях, часть была вообще необмята — совсем зелёные новички… Конечно, командиры, приехавшие за пополнением и разобравшие его в несколько минут, гонялись в основном за «старичками» — опытные солдаты были очень нужны, на новичков поглядывали недружелюбно и брали их к себе неохотно — слишком уж много предстоит с ними мороки, им ещё надо объяснять, с какого бока подходить к винтовке, где у неё дуло с мушкой, а где приклад с железной пластиной упора, но даже и после подробных объяснений нельзя будет считать, что новички стали солдатами…

Вот когда повоюет иной парнишка месяц-полтора, пропитается порохом до самого кобчика, тогда можно будет вносить его в разные списки и ставить на настоящее довольствие. Хотя на довольствие они попадают гораздо раньше, иногда даже до того, как появятся в части.

Старший лейтенант Горшков только подивился тому, как быстро растаял строй пополнения — очень уж подсуетились товарищи командиры, — с огорчением подумал о том, что надо было бы приехать минут на десять раньше, но не вышло, получилось то, что получилось, в строю пополнения осталось лишь человек пять хлипких прыщавых юнцов, один колченогий дедок с ходулями такими кривыми, что их можно использовать вместо циркуля, да приземистый человек с рысьими светлыми глазами и какой-то сожалеющей улыбкой, прочно приклеившейся к твёрдым жёстким губами.

Горшков озадаченно почесал затылок: брать было некого.

Водители «зисов» выстроили своих железных коней в рядок и отбыли колонной — так же, как и прибыли, рядком… Едва рокот автомобильных моторов стих, как стал слышен другой рокот — где-то за облаками ходил самолёт, судя по всему, с характерным собачьим «гау-гау-гау», но поскольку облака наползли плотные, ни одной дырки в них, пилот был слеп, как крот, его можно было не опасаться. Напрасно водители «зисов» поторопились… А с другой стороны, беспокоиться о собственной жизни никому не возбраняется. Горшков прошёлся вдоль жидкого строя оставшихся, по лицу его было хорошо видно, что он думает о сложившейся ситуации, о людях, тянущихся перед ним во «фрунт».

Впрочем, один из прибывших и не думал тянуться перед командиром — независимо поглядывал в сторону и что-то тихонько сплёвывал на землю, словно бы к губам у него прилип банный лист и он теперь скусывал его по частям.

Это был мужичок с плоским загорелым лицом и рысьими глазами.

Горшков остановился перед ним.

— Как тебя зовут?

Мужичок окинул старшего лейтенанта оценивающим взором, — с головы до ног прошёлся, — и ответил неторопливо, с достоинством:

— Мустафа.

— Где крещение порохом и дымом принимал, Мустафа?

— Под городом дедушки Калинина, в декабре сорок первого…

— Значит, под Калинином. А до этого где был?

Мустафа чуть приметно усмехнулся.

— В зоне.

— Сидел?

— Сидел.

— За что?

— Да так. Развлекался мало-помалу.

— Значит, серьёзно развлекался, иначе бы не посадили.

Старший лейтенант ещё раз окинул Мустафу взглядом, подумал о том, что в полку к этому человеку могут придраться, поскольку полк их, артиллерийский, считается элитным, да и вообще артиллеристы — это белая кость в армии, образованные люди, сливки, — тем не менее спросил Мустафу:

— Ординарцем ко мне пойдёшь?

— А возьмёте?

— Раз предлагаю — значит, возьму.

Мустафа поддел под лямку тощий «сидор», висевший у него на плече и произнёс тихо и спокойно:

— Хоть и не привык я начальству сапоги чистить, но к вам пойду, — видимо, что-то сработало в нём, он оценил командира, стоявшего перед ним, и поверил ему.

— Я, Мустафа, начальник разведки артиллерийского полка и сапоги мне чистить необязательно, если надо, я их и сам могу почистить, но вот когда пойду на ту сторону фронта, с разведчиками, со мной надо идти обязательно.

У Мустафы, когда он услышал об этом, даже выражение глаз изменилось — то ли посветлели они больше обычного, то ли загорелись — заполыхали в них крохотные костерки, изменили взгляд, то ли произошло что-то ещё, прошло всего несколько мгновений, и перед Горшковым стоял уже другой человек.

— Разведку я уважаю, — проговорил Мустафа прежним тихим голосом.

— Тогда поехали, друг, — старший лейтенант махнул рукой, забирая бывшего зека, расписался в ведомости у тщедушного горбоносого младшего политрука, отвечавшего за целостность пополнения, и пошёл к своей машине — полуторке с обломанными бортами — на неё во время бомбёжки рухнуло тяжёлое дерево, — по дороге спросил:

— Чтобы быть полезным в разведке, делать что-нибудь умеешь?

Мустафа неопределённо приподнял одно плечо, почесался о него щекой и произнёс простодушно:

— Не знаю. Может, умею, а может, и нет.

— Ну, например? — Горшков остановился, испытующе посмотрел на Мустафу.

Тот также остановился, сунул руку за голенище и вытащил оттуда нож. Небольшой самодельный финский нож с цветной наборной ручкой и прочными алюминиевыми усиками. Лёгким движением послал нож вниз, себе под сапоги.

Нож всадился в землю по самые усики.

— Ну и что? — недоумённо спросил старший лейтенант. — В чём фокус?

Мустафа молча извлёк нож из земли, снова взмахнул им и лезвие вошло точно в прежний след, в прорезь, оставленную первым ударом, миллиметр в миллиметр. Горшков хмыкнул непроизвольно: а ведь действительно в этом что-то есть… Мустафа тем временем снова выдернул нож из земли и опять вогнал нож в старую щель — в третий раз не нарушил прорезь ни на миллиметр. Предложил:

— Может, попробуете, товарищ старший лейтенант?

— А ведь ей-ей, хрен повторишь? — сомневающимся тоном проговорил Горшков, покачал головой, словно бы осуждая себя за что-то, потом нагнулся, вытащил нож из земли, скребнул пальцем по лезвию. — И не жалко тебе, Мустафа, такой острый нож тупить?

— Я его наточу, это дело недолгое.

Горшков задержал в себе дыхание, будто перед показной стрельбой на учениях, примерился, внёс небольшую поправку, глядя на кончик острия прищуренным глазом, и метнул нож в прорезь, оставленную Мустафой. Крякнул досадливо — нож всадился в землю по самую рукоятку сантиметрах в семи от прорези.

— Тьфу! — сплюнул себе под ноги старший лейтенант. — Наваждение какое-то. Такое простое дело, а мимо почему-то.

Мустафа вежливо рассмеялся.

— Да не наваждение, товарищ старший лейтенант, а тренировка.

Старший лейтенант почувствовал, что он начинает заводиться.

— Дай-ка, попробую ещё разок, — сказал он, берясь за рукоять ножа.

— Попыток не пыток, — коряво, искажённой пословицей, отозвался на это Мустафа.

Вытащив нож, Горшков несколько мгновений держал его в руке, словно проверял на тяжесть, либо искал центр, точно разделяющий черенок с лезвием, поморщился озадаченно, ухватился за нож поудобнее и снова послал его в землю. Опять мимо — до прорези не дотянул сантиметра три.

— Ну-ка, попробуй снова ты, — сказал старший лейтенант, протянул нож Мустафе.

Тот понимающе наклонил голову, ловко перехватил нож и без всяких примерок, без прицеливания, отправил его в землю, в след, оставленный последним броском старшего лейтенанта, затем нагнулся, вытащил финку — движения были отлаженными, точными и, не останавливаясь ни на секунду, сильно и ловко кинул нож себе под сапоги. Только комочки влажной земли брызнули в разные стороны.

Лезвие точно вошло в старый разрез, оставшийся после ударов Мустафы.

— Ловко, — удивлённо произнёс старший лейтенант. — Простая вроде бы вещь, а семь потов надо пролить, прежде чем получится что-то путное…

— Больше, товарищ командир, — серьёзным, даже чуточку опечаленным, а может быть, обиженным тоном проговорил Мустафа, — не семь потов, и не семнадцать, и даже не семьдесят… Для этого надо посидеть в лагере.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — недовольно дёрнул головой старший лейтенант. — Лучше не надо… Это нам, пардоньте, совсем ни к чему.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — повторил Мустафа плевки старшего лейтенанта. — Я имел в виду совсем не это.

— А в дерево со скольких метров попадаешь? — спросил Горшков.

— Ну-у… если нож с тяжёлым лезвием, утяжелённым ртутью или свинцом, могу даже с двадцати метров попасть.

— А больше?

— Больше — вряд ли.

— Ну-ка, попробуем…

— Не верите? — Мустафа улыбнулся, блеснув чистыми, на удивление молодыми крепкими зубами. — Ваше право. Я бы тоже, наверное, не поверил.

Полуторка старшего лейтенанта стояла под вялой, с обломанными сучьями берёзой. Ствол дерева был сильно посечён осколками. Горшков показал пальцем на берёзу:

— Попробуем?

— Попыток не пыток, — привычно произнёс в ответ Мустафа.

Старший лейтенант подошёл к березе и стал шагами измерять пространство. Отмерив пятнадцать шагов, остановился.

— Ну, Мустафа, сколько метров ещё отматывать?

— Давайте, товарищ командир, как и договорились, остановимся на двадцати.

— Двадцать так двадцать, — произнёс Горшков согласно, отсчитал ещё пять метров и провёл носком сапога на земле черту. — Есть двадцатка. Вот риска.

Мустафа, ловко подкидывая нож и ловя его на ходу — каждый раз нож оказывался наборной ручкой в ладони, приблизился к риске, встал около неё и несколько мгновений стоял молча, вглядываясь в изувеченный ствол и вслепую подкидывая и ловя нож.

Потом, поймав его в очередной раз, сильно взмахнул рукой.

В воздухе раздался свист. Нож нёсся, как пуля, он почти не был виден, достиг берёзового ствола и всадился в него.

Горшков не выдержал, похлопал в ладони, лицо старшего лейтенанта сделалось весёлым, открытым, будто он что-то выиграл в карты.

— Браво, Мустафа!

Мустафа, никак не реагируя на восторги старшего лейтенанта, прошёл к берёзе, выдернул из ствола нож.

— Ехать пора, товарищ командир, — произнёс он негромко.

— Счас поедем. Доберёмся до части, там нас ждёт обед.

— Пообедать и тут можно. У меня есть полбуханки хлеба и банка немецкой консервированной колбасы.

— Я тоже не пустой. Но первое мы с тобой вряд ли сумеем сгородить. А я хочу первого отведать, супа какого-нибудь. На сухомятке мы с тобой ещё насидимся — когда в разведку пойдём… — Горшков оглянулся на полуторку. В кабине спал, положив голову на руль, водитель. — Да и шофёр — едок не промах, имеет изнеженное брюхо, вряд ли согласится на сухомятку. Ладно, поехали, друг Мустафа…

— Как скажете, товарищ старший лейтенант, так и будет.

Мустафа прыгнул в кузов, Горшков уселся рядом с шофёром, длинноносым унылым парнем с висячим пыльным чубом, закрывавшим с одной стороны глаз едва ли не целиком, шофёр зевнул, откинул чупрынь в сторону и завёл мотор.

Дорога была изрыта воронками, скорость не наберёшь даже самую малую — колёса обязательно унесёт на ближайшее дерево, поэтому шофёр ожесточённо тряс чубом и матерился, объезжая воронки и короткими бросками продвигаясь вперёд.

Неожиданно он нажал на тормоз и остановил машину, чуть не уткнувшись лицом в ветровое стекло. Сморщился болезненно, будто в него угодила пуля.

— Господи, — прошептал он неверяще, — Вовка Макаров… Неужели это ты? — Шофёр всхлипнул зажато, тоненько, словно бы в нём что-то отказало — взяла и оборвалась внутри нужная мышца и жизнь сразу сделалась бессмысленной.

Впереди, между двумя голыми, напрочь очищенными от веток и сучьев деревьями, стоял старенький грузовик и медленно догорал. Задние колеса у грузовика были оторваны, проломленным кузовом автомобиль опустился в свежую, источавшую едкий дым воронку.

— Вовка! — горестно взвыл водитель и выскочил из кабины.

Старший лейтенант выскочил следом.

Собственно, кузова у грузовика уже не было, вместо днища зияла большая дыра. Снаряд, прилетевший издалека, умудрился выбрать себе цель и точно угодил в неё, проломил кузов грузовика и взорвался в земле.

От шофёра после таких попаданий обычно остаётся одна оболочка — кожа с переломанными костями. Да бурые пятна на потолке кабины.

Водитель полуторки обежал раскуроченный грузовик кругом, простонал на ходу:

— Володька… За что же тебе такое наказание?

Кабина светилась от частых дыр, в наполовину сбритой осколками крыше серело недоброе тусклое небо. То, что осталось от неведомого водителя Володьки, было обычной окровавленной кучей тряпья, сверху накрытой помятой пилоткой-маломеркой.

— Мака-аров! — взвыл водитель полуторки громко, затряс головой, сыпя вокруг себя слёзы.

Старший лейтенант обошёл грузовик следом за водителем полуторки, удручённо почесал пальцем затылок: на спасение у шофёра не было ни одного шанса.

— Что же ты, земеля, — водитель полуторки вновь обрызгал пространство слезами, — как же ты промахнулся?

— А что он мог сделать? — спросил Горшков. — Отпихнуть от себя снаряд ногой?

Водитель полуторки повыл ещё немного и умолк, начал деловито суетиться, выламывать из разбитых бортов куски дерева, потом остановился и тупо, как-то остервенело поглядел на старшего лейтенанта.

— Надо бы Володьку в часть отвезти, товарищ командир, похоронить там.

— Да от него ничего не осталось. Один воздух с тряпками.

— Что делать, что делать…

— Похоронить здесь, на обочине дороги, рядом с машиной, чего же. Лопата есть?

— Есть.

— Доставай, — Горшков оглянулся на полуторку, призывно махнул рукой. — Слезай, Мустафа, предстоят земляные работы.

Мустафа легко перелетел через борт, при приземлении смачно бултыхнул разбитыми сапогами. Заглянул в кабину грузовика.

— Не повезло парню.

Водитель полуторки отошёл в сторону, отмерил лопатой прямоугольник могилы.

— Одно хорошо — земля сухая, песка в ней много, — с хакеньем вогнал лезвие под густой травяной куст, с хрустом подрезал корни, — лежать в земле приятно.

Старший лейтенант подивился: какое значение имеет сейчас эта ерунда? Приятно лежать, неприятно… Тьфу! Главное, что Володьки этого уже нет. Нету! И не будет никогда. Горшков почувствовал, что у него сами по себе раздражённо задёргались уголки рта. Водитель полуторки выдохся быстро, воткнул лопату в землю и ухватился обеими руками за поясницу.

— Охо-хо-о… Ноет, проклятая, — пожаловался он старшему лейтенанту, лицо его стало плаксивым. — Пуля засела в прошлом году, так её и не вытащили.

Старший лейтенант перехватил лопату, примерился, но копать ему не дал Мустафа.

— Не царское это дело, товарищ командир. Дайте-ка!

Работал Мустафа сноровисто, ловко, только земля отлетала в сторону непрерывно, не прошло и получаса, как могила была вырыта.

Водитель полуторки, увидев это, захныкал вновь, хныканье быстро перешло в хриплый, забитый мокротой вой.

— Воло-одька!

— Мустафа, обыщи разбитый грузовик, может, какое-нибудь полотно найдётся? — не обращая внимания на вой водителя, приказал старший лейтенант. — Неудобно хоронить человека без какой-либо домовины.

Мустафа понимающе кивнул.

— В кабине посмотри, под сидением. Наверняка у шофёра была подстилка… Когда он забирался под грузовик чего-нибудь отремонтировать, то как пить дать подстилал что-то под себя…

Под сидением действительно нашлась пропахшая бензином, в пятнах мазута, в нескольких местах проткнутая осколками, подстилка. В неё и завернули то, что осталось от неведомого Володьки Макарова.

Водитель полуторки вновь не сумел сдержать себя, заплакал, затряс плечами, потом заревел в голос — у Горшкова даже сдавило горло.

— Тихо ты! — рявкнул он на водителя. Тот подёргал плечами ещё немного и умолк. — Лучше дощечку какую-нибудь найди — на могиле надо надпись оставить.

Размякший, будто разварившийся, враз сделавшийся рыхлым водитель полуторки, слепо шаря пальцами по воздуху, пошёл к своей машине.

Несмотря на размякшесть и то, что он вроде бы ничего не соображал, водитель довольно быстро отыскал чистую, аккуратно, без заусенцев, обрезанную фанерку, притащил её к старшему лейтенанту.

— Вот.

Могила к этой поре уже была закопана, Мустафа деликатно обшлёпывал её лопатой, лепя аккуратный земляной холмик. Горшков расстегнул свою полевую сумку. Там, в отделении для ручек-самописок, у него гнездились два толстых карандаша — трофейные, чёрный и красный.

Старший лейтенант выдернул красный карандаш. Нарисовал наверху на фанерке звёздочку — обозначил, что здесь похоронен военный человек.

— Как, говоришь, фамилия твоего земели была? Макаров?

— Так точно, Макаров, — горестно кивнул водитель полуторки. — Володька.

— А отчество его как?

Лицо водителя сделалось недоумённым.

— Отчества не знаю. Ведь мы же никогда не обращались друг к другу по отчеству… Только по именам. Эх, Володька!

— Всё, обрёл твой Володька на этой земле вечную хату, — Горшков косо всадил в землю фанерку, постучал сверху камнем, вгоняя её поглубже и поднялся на ноги. — Прощай, друг! Поехали!

Водитель полуторки забрался в кабину, положил руки на руль и поморщился плаксиво: пальцы у него плясали на эбонитовом круге — так расстроился…

— Я не смогу вести машину, — сипло выдавил он из себя.

Горшков, уже усевшийся рядом, молча выпрыгнул из кабины, обошёл полуторку.

Водитель послушно уступил ему руль, старший лейтенант тронул полуторку с места, пригнулся, заглядывая под козырёк кабины: что там наверху, в небе, нет ли «мессеров»?

Небо по-прежнему было серым, плотным, ни одного светлого прогала: погода была нелётной. Впрочем, впереди на дороге поднялся столбик пыли, проворно побежал в сторону… Родился ветер. Если он устоит, если облака и тяжёлое небо не раздавят его, то ветер может справиться с этой обморочной затишью и разгонит наволочь. Вот тогда и жди стервятников с крестами, которые начнут поливать дороги свинцом и бросать бомбы.

А пока их можно не бояться.

Разведчики занимали в одном из приусадебных участков просторную клуню, набитую прошлогодним сеном, которое пахло очень и очень вкусно: хозяйская корова с тёлкой были убиты взрывом, их пустили на мясо, а запас сена остался — не выкидывать же его, разведчики понаделали в нём нор, каждый себе индивидуальную, побросали туда вещевые мешки, патроны и прочие нужные манатки — в сене и спать было хорошо, особенно завернувшись в плащ-палатку, и у каждого место своё собственное было.

Горшков поставил полуторку под деревом недалеко от штаба артиллерийского полка, будто любимую корову, чтобы дождик сверху не накапал, хлопнул водителя по плечу и двинулся по широкой ровной улице села, будто по городскому проспекту, к клуне, где его ждали разведчики. Надеялись, что прибудет с пополнением, на деле же вышло, что он прибыл лишь с намёком на пополнение.

Разведчиков у него оставалось немного, с гулькин нос, остальные выбыли: четверо валяются в госпитале, одного даже в Москву отвезли на операцию — немецкая пуля раздробила у него один из позвонков, трое убиты, в клуне же живут — вместе с Горшковым — пять человек. Пять дееспособных солдат, которые и проволоку зубами умеют перекусывать, и суп из топора варить, и поезда под откос пускать подручными средствами без всякого тола и динамита, и лечить без лекарств, и стрелять без патронов — одним словом, настоящие разведчики. Других людей начальник разведки Горшков не признавал и старался брать к себе только тех, которые ему подходили.

Поскольку клуня стояла в отдалении от старого, с потрескавшейся на крыше дранкой хозяйского дома, то имела свою изгородь, излаженную из кольев, а в изгороди — калитку. Едва старший лейтенант взялся рукой за калитку, как дверца клуни беззвучно распахнулась — именно беззвучно, хотя обычно скрипела так, что было охота выплюнуть собственные зубы, — и показался Коновалов, полнеющий солдат, совсем не похожий на разведчика, с ускользающим взглядом и сбитой набок пряжкой ремня… Это называется — почувствовал товарища командира.

Нюх у Арсюхи Коновалова был такой, что любая собака могла ему позавидовать, за редкостное чутьё Горшков прощал Коновалову и сбитый набок ремень, и всегдашнее желание выловить в общем котле кусок мяса побольше, и природную лень… Но главный талант заключался в том, что Арсюха умел перемещаться по пространству без единого звука, даже по битому стеклу мог ходить бесшумно. В разведке такое умение ценилось высоко.

— Ба! — развёл Арсюха руки в стороны. — Командир вернулся.

— Вернулся, — подтвердил старший лейтенант, — и не один. — Он пропустил вперёд Мустафу. — Знакомься, Коновалов, это Мустафа!

Коновалову одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кто такой Мустафа, где крестился и крестился ли вообще, в каких местах провёл одну половину жизни, а в каких другую, и так далее. Он наклонил голову и произнёс с едва приметной усмешкой:

— Будь здоров, Мустафа!

— И ты будь, не кашляй в холодные дни, — в тон Арсюхе отозвался Мустафа, также едва приметно усмехнулся.

Было ясно без всяких слов: эти двое, несмотря на натянутость, возникшую при знакомстве, уже прикинули кое-что и как пить дать сработаются, в любом поиске будут действовать, словно единое целое.

— Меня зовут Арсением, — проговорил через несколько мгновений Коновалов, — можно просто Арсюхой, — не обижусь.

— А меня — Мустафой Ильгизовичем. Тоже, если назовёшь целиком — не обижусь.

Арсюха раскатисто, колыхаясь всем телом и роняя на грудь подбородок, рассмеялся. Мустафа — тоже. Они поняли друг друга до конца, и оба теперь знали, — уже окончательно, без всяких поправок, — как будут действовать в той или иной ситуации — в наступлении, в отступлении, в голодухе или в жирной объедаловке, знали, кто кому и в какой момент протянет руку, а в какой, напротив, отвернёт голову в сторону.

Не оборачиваясь, Арсюха гулко стукнул кулаком по полуоткрытой двери клуни:

— Мужики, вылезайте, — командир новенького привёл.

Внутри клуни что-то зашуршало, словно бы зверь какой переполз по сену с одного места на другое, потом шорох стих, и Мустафа уже подумал, что никто из клуни не вылезет, — отдыхают люди, — но это было не так: дверь отодвинулась ещё на немного и в проёме возникли сразу двое, один человек прикрывал другого, — широкоплечий, чуть сутуловатый, сколоченный по-медвежьи, очень прочный мужик с пытливыми маленькими глазками и короткими прядями волос, опущенными беспорядочно на лоб, за медведем этим — явно сибирского разлива, — стоял худой высокий парень в круглых старомодных очках, к дужкам которых была привязана резинка, вытащенная из чьих-то трусов, в новенькой необмятой гимнастёрке, на которой висела медаль «За отвагу» на прямоугольной, довоенного образца колодке, обтянутой муаровой лентой брусничного цвета.

— Старшина группы разведки Охворостов, — представил медведя Горшков, и тот в коротком ленивом движении приподнял одну руку. — Поскольку товарищ Охворостов — человек в полку очень уважаемый и все к нему относятся с большим почтением, то обращаемся мы к нему только по имени-отчеству… Егор Сергеевич и только так. С ним — самый знающий человек в артиллерийском полку, наш переводчик Игорь Довгялло, прошу любить и жаловать, — представил старший лейтенант второго разведчика, и тот также лениво и коротко приподнял одну руку. Старший лейтенант огляделся. — А где Соломин, что-то не вижу… Куда подевался?

— В деревню ушёл, харч получать, — готовно пояснил Арсюха.

— Харч — дело серьёзное, — сказал старший лейтенант Мустафе, будто тот сам не знал этого, — если вовремя не ухватишь котелок с кулешом за горячую дужку — голодным останешься. — Горшков огляделся вновь, хлопнул ладонью по боку. — Кота не вижу.

— Здесь он, — по-ребячьи шмыгнув носом, доложил Арсюха, — мышь углядел, поймать хочет. — Позвал громко: — Пердунок! Каша на подходе! Не зевни, не то без обеда останешься!

Сено зашуршало громко, наверху отделился пласт и сполз вниз, в следующее мгновение из-под сапог старшины вылез крупный лобастый кот с редкостными зелёными глазами, похожими на изумруды. Состоял он их трёх больших пятен, будто бы сшитых друг с другом: рыжего пятна, чёрного пятна и неровного словно бы с обкусанными краями белого — впрочем, белым это пятно можно было назвать с натяжкой, скорее это было тёмно-серое пятно извозюканное, с прилипшими остьями сена. Мыться кот не любил, если его тащили к воде, орал так, что крики его были слышны даже на немецкой стороне и оттуда немедленно открывали артиллерийский огонь, поэтому разведчики решили вымыть кота только когда он превратится из трёхцветного в одноцветного, но миг этот почему-то не наступал: то ли кот втихаря совершал где-то самостоятельные помывки (утреннее облизывание самого себя не в счёт), то ли волос его, бывший когда-то белым, высветлялся сам по себе.

— Вот он, явился, не запылился, — объявил старший лейтенант. — Пердунок собственной персоной. Знакомься, Мустафа!

— А почему вы его прозвали Пердунком? — спросил Мустафа.

— Это тебе Арсюха объяснит. Он над котом командир, — старший лейтенант поправил на голове пилотку. — Пойду, доложусь, что прибыл. Заодно и Соломина подгоню, — Горшков лихо, будто спортсмен на областных соревнованиях, перемахнул через калитку и исчез.

— Ну что, Мустафа, — старшина неторопливо поскрёб ногтем темя, — с прибытием тебя в прославленную боевую часть.

— Спасибо, — сдержанно отозвался Мустафа.

— У нас, у разведчиков, положено прописываться…

— За этим дело не застрянет, — Мустафа сбросил с плеча «сидор» и, раздёрнув горловину, встряхнул мешок. Внутри громыхнули консервные банки. Среди банок, горлышком вверх на манер зенитки, приготовившейся пальнуть по вражескому летательному аппарату, красовалась литровая бутылка. Горлышко бутылки было заткнуто туго скатанным в рулон куском газеты.

Жидкость, плескавшаяся в бутылке, имела мутноватый, схожий с берёзовым соком цвет.

— Что это? — подозрительно сощурившись, спросил старшина.

— Спирт, Егор Сергеевич, чистый спирт, — без улыбки ответил Мустафа, знал, что этот вопрос последует обязательно, — разведённый до сорокаградусной крепости, как водка, и заправленный хреном.

— А хрен-то зачем? Чтоб до печёнок пронимало?

— Нет. Напиток сразу делается вкусным — это раз, и два — никто не догадается, что пьёт спирт.

— Дивны дела твои, Аллах мусульманский, — качнул головой старшина. — А говорят, мусульманам пить разведённый спирт запрещает Коран… А? — не дождавшись ответа, старшина махнул рукой. — По части консервов мы, честно говоря, тоже не бедны — есть кое-что, а вот по части спирта с хреном, — он покачал головой, почмокал губами и скомандовал: — Наливай!

Мустафа растянул губы в улыбке:

— Ну и скорость!

— Да шучу я, шучу! Торопиться не будем. Надо дождаться командира — раз, и два — Соломина с обедом. Консервированная тушёнка — это хорошо, а горячий кулеш — много лучше.

— А почему вы кота так необычно назвали, — вновь поинтересовался Мустафа, — Пердунком?

Лицо старшины украсила широкая, во все тридцать два зуба улыбка.

— Пообтираешься рядом с ним пару дней — всё поймёшь сам, — сказал он.

— И всё-таки? — Мустафа был настойчив.

— Кот у нас появился неожиданно, возник на ровном месте, словно из-под земли вытаял… Было это в одной разрушенной деревне. Походил по батареям полка, посетил хозяйственников, которые всегда сыты и у них вкусно пахнет, заглянул в штаб, но нигде не задержался — пришёл к нам. Мы его накормили, кот обнюхал каждого и остался…

— А Пердунком как он заделался? Имя такое — м-м-м… — Мустафа выразительно помотал рукой в воздухе.

— Редкое имя. Во всём Советском Союзе нет кота с такой кличкой. Сидим мы как-то с котом, я его расчёсываю, репьи из хвоста выбираю, в это время командир появляется, товарищ старший лейтенант Горшков. Я вскочил, вытянулся, доложил по всей форме, что в подразделении у нас появился, мол, новый боец — кот… Командир тоже присел, тоже начал репьи выбирать — надо же с новым бойцом познакомиться. В это время кот напружинился и… испортил воздух. Струю газа пустил такую, что у нас ноздри вывернулись наизнанку, их нужно было вворачивать обратно — вонь была хуже, чем от вражеского танка, заправленного прокисшей простоквашей. Командир глянул на меня подозрительно, я на него — на кота в тот момент мы грешить совсем не думали. А потом поняли — кот это, вот и прозвали его Пердунком.

Мустафа даже не услышал, как сзади к нему подошёл невысокий, в белёсой от частых стирок гимнастёрке сержант, — обладающий обострённым чувством пространства Мустафа ничего не засёк, а ведь сержант и дверцу изгороди открывал, и по земле шёл… Но нет, ничего этого не ощутил Мустафа и удивился несказанно… Как же это он проворонил сержанта?

Неосязаемым человеком этим был, как понял Мустафа, сержант Соломин, который ходил на кухню за обедом для разведчиков.

Пердунок поспешно подскочил к сержанту, потёрся пыльной шкурой о его сапог. «Хорошая примета, — подумал Мустафа, — раз кот трётся об обувку, значит — добыча будет». В правой руке сержант держал ведро — закопченное, чёрное, с большой вмятиной в боку. Ведро было накрыто куском фанеры.

— Пердунок, — проговорил сержант ласково, кот от его голоса замурлыкал громко. Мустафа понял, что из всей компании разведчиков кот брал в хозяева одного — сержанта Соломина, все остальные, в том числе и Горшков, и старшина были для него людьми второстепенными.

— Познакомься, Коля, — сказал старшина Соломину, — у нас новенький, Мустафой зовут.

Мустафа развернулся лицом к сержанту, одного короткого взгляда ему было достаточно, чтобы запомнить лик Коли Соломина: загорелое до смуглости лицо (будто сержант специально поджаривался на керосинке, каждый день это делал, без пропусков), синие резкие глаза, впалые щёки и тяжёлый подбородок с раздвоиной, — лицо волевого, уверенного в себе человека. Весомым дополнением к положительному облику этого человека был рубиновый орден, прикреплённый к застиранной гимнастёрке сержанта — Красной Звезды.