Памяти моей жены Наташи
Давая возможность авторам высказаться, Издательство может не разделять мнение авторов.
* * *
© Осинский В., 2022
© ООО «Издательство Родина», 2022
Часть первая
Книга
1
Ранними октябрьскими сумерками по Арбату в сторону Смоленской площади торопливо шагал высокий худощавый мужчина лет сорока пяти. На нем был дорогой пиджак, брюки в тонкую полоску, зауженные по моде девяностых, и лакированные штиблеты. Пестрый галстук устало свесил атласный язык из нагрудного кармана незнакомца. Первые снежинки одиноко кружились в морозном воздухе и таяли на фигурной брусчатке, и редкие прохожие косились на легкий, не по сезону костюм мужчины.
Можно было бы написать, что незнакомец не обращал внимания на холод, если бы не поднятый ворот пиджака и руки, засунутые в карманы брюк. Впрочем, холода мужчина действительно не замечал. Как не замечал он ничего вокруг: ни театра Вахтангова, куда много раз ходил на Ульянова и Борисову, ни «стену Цоя», разрисованную граффити, – рядом с ней нищий с седым хвостиком на затылке и жестянкой для подаяний у ног одиноко фальшивил на гитаре «Ждём перемен». Так же, как он не замечал Плотникова переулка с одним из домов, построенных по проекту его двоюродного прадеда.
На губах мужчины застыла ироническая ухмылка, в глазах – отчаяние.
Незнакомец так и этак крутил в голове мысль, слипшуюся, как кусок разноцветного пластилина, в огромный ком из множества других мыслей, а получалось одно и то же! Когда два институтских и кандидатский диплом уложены в пакетик с орденом Красной Звезды в ящике среди белья, а ты полгода не можешь найти работу, друзей нет, семьи – тоже, когда сын-студент лишь из вежливости терпеливо слушает тебя по телефону, а дочь стыдится тебя перед одноклассниками, когда о бывших женах не хочется вспоминать, а в комнату в коммуналке с алкашами-соседями, где оказался после размена квартиры, не хочется возвращаться, когда деньги кончились и выхода нет, значит, где-то ты совершил ошибку. И в сорок пять эту ошибку не исправить!
Кто терял работу в сорок пять, тому ничего объяснять не надо!
Мужчина не знал, как это происходит у других, но полагал: приблизительно так же, как у него. Сначала никому не нужные анкеты на интернет-сайтах и резюме в один конец; игривое «нет ли чего?» знакомым, мол, имей меня в виду, но не затягивай, уже были предложения. «Ты сказал, я тебя услышал, старик!» – «Пока съезжу отдохнуть». – «Отдохни!»
Через месяц, два… всё то же, но без куда-то запропавших знакомых.
Злобное: не вагоны же разгружать! С тайным знанием, что там тоже не ждут!
Навсегда онемевший мобильник, пустой ящик электронной почты, засиженный мошками спама, забытые странички в соцсетях с твоими снимками там, где тебе уж не бывать, слепые блики телевизора.
Затем изо дня в день серое, немое, страшное, безысходное, с чем засыпаешь и просыпаешься и от чего не спрятаться под одеялом, так, словно тебе воткнули, как жуку, в спину булавку и бесстрастно наблюдают (точнее, наблюдаешь ты сам, ибо никому нет до тебя дела!), скоро ли конец. Последний загашник и хорошо побегавшая машина (ее можно продать) только оттянут исход.
Мысль о суициде лишь сначала кажется пошлой. Ибо никто никогда не узнает чужих обстоятельств и потому не сможет сказать, трусость это или храбрость – умереть по собственной воле. Сколько их, таких вот людских трагедий, громких и незаметных, похоронено за века вне кладбищенских оград!
У обывателя все просто: не разгибаясь, до положенной тебе минуты делай то, что написано на роду, а там никто не спросит, хочешь ты умереть или нет? – ойкнуть не успеешь!
Но это для других! Ты-то – иное дело! Ты-то – не как все! Каждый искренне верит, что он не каждый!
Если на свете есть хоть один человек, ради которого ты готов отдать свою жизнь, или тот, кто отдаст свою жизнь за тебя, имеет смысл за жизнь цепляться. Но ни первого – о себе, ни второго – о других – мужчина не знал. Его жизнь как жертву никто не требовал. Чужая – не требовалась ему. Он относился к тому типу людей, которые напоминают знакомым о себе, чтобы те не чувствовали себя одинокими, пока однажды не поймут, что знакомые прекрасно обходятся без него.
Он мог бы спиться. Но если не получилось достойно жить, можно хотя бы достойно умереть.
Вот тогда-то, как избавление, пришло решение. Спокойное, простое…
Когда мужчина перестал жалеть себя: мол, слышали, такой-то повесился, бросился с крыши, под поезд метро, вскрыл вены, наглотался снотворного, отравился газом, – он почувствовал, что все, что с ним происходит, – всерьез, и ничего никому объяснять не надо. Главное – не надо объяснять себе! Теперь мужчину занимал практический вопрос: в момент самоубийства он наверняка обгадится, потом протухнет, – или как там бывает? – словом, доставит посторонним гигиенические неудобства, которыми брезговал. Он знал, что организм всегда до конца борется за жизнь, подключая животный страх смерти, инстинкт самосохранения, отчаянное желание жить! Поэтому местом заключительного действия он выбрал Москву-реку (вода омоет!), и не картинную верхотуру Крымского моста, на глазах у случайных зевак (их это не касается!) – а тихое местечко под автобаном на какой-нибудь набережной, зассанной пивными животами. Например, Бородинский мост на Ростовской набережной. Идти к нему через Арбат ближе, чем к другим мостам. Впрочем, место не совсем удачное: напротив Киевский вокзал, спуск к воде по открытой площадке и, должно быть, мелко…
Определенного плана у мужчины не было. Единственное, что он утром решил совершенно точно: если собеседование с очередным глупеньким тридцатилетним Yuppie закончится ничем, – настанет время, дружок, и в комнатке для лузеров ты сядешь на моё место! – то унижаться за пост вахтера он больше не станет: очевидно, наверху лучше знают, как распорядиться его судьбой!
…Мужчина прошел почти весь Арбат, когда заметил стоявшего на привычном месте у книжных развалов продавца. Мужчина подошел к книгам скорее по многолетней привычке, нежели потому, что сейчас его интересовали ветхие тома, разложенные по цвету корешков. Букинист, бородатый, седенький дядька неопределенных лет, сверкнул на мужчину очками толстого стекла и, не вынимая рук из карманов брезентовой куртки, кивнул. Одинокий продавец и одинокий покупатель являли собой странное зрелище среди пустынного Арбата.
– Интересуетесь? – спросил букинист, скорее из вежливости, чем надеясь что-нибудь продать. – Берите. Недорого отдам.
– У меня все это есть. А чего нет, я давно прочитал.
В другое время мужчина блеснул бы эрудицией, навскидку опознав год и издательство любой букинистической редкости, но сейчас он вздохнул, в последний раз обегая взором невостребованную вселенскую мудрость, и было шагнул прочь, когда на глаза ему попалась книга в кожаном переплете с тиснением. Книга лежала с краю под рукой букиниста.
– А это что? – спросил мужчина.
– Не продается.
– Зачем же вы ее выставили?
– Ее принесли только что. Не на продажу. Вдруг кто-нибудь возьмет.
– Разрешите?
Продавец подал ему небольшой, в полторы ладони шириной, том. Мужчина открыл лицевую страницу. Затем по привычке пролистал книгу назад, желая узнать тираж.
– Тут ничего нет! – удивился он, глядя на ветхие и совершенно пустые страницы.
– Вы пропустили. В самом начале.
Мужчина перевернул лицевую страницу. Здесь действительно были начертаны выцветшие иероглифы. Их сменила арабская вязь, выполненная от руки.
– Это рукопись? – удивился незнакомец, продолжая осторожно изучать книгу.
Продавец не ответил, полагая, что покупатель сам разберется.
Следом за арабскими крючочками начинались древнерусские письмена с «ятями» и «ерями». Арабские и древнерусские записи были разного размера – длиннее или короче, – написанные разной краской или чернилами, разным почерком. Между ними попадались записи латиницей – на английском, французском или немецком языках, определить было трудно. Некоторые записи начинались с заглавных букв. Другие обрывались без знаков препинания. Строчкой ниже их вела другая рука.
– Это дневник? – спросил мужчина. В голосе незнакомца послышалось любопытство, смешанное с раздражением на загадку, отвлекавшую его от важного дела.
– Ни то, ни другое. Как мне объяснили, это книга желаний.
– В каком смысле?
– Вы записываете в книгу любое желание, и оно сбывается.
Мужчина недоуменно посмотрел на продавца и вдруг понимающе улыбнулся.
– А, ну да! Типа, одноклассники точка ру, двенадцать месяцев и прочий ширпотреб масскульта! Я сценарии фильмов читал. Сюжет стар, как «Шагреневая кожа» Бальзака. Хороший рекламный ход.
– Мне это рассказал прежний владелец книги.
– Почему же он не оставил книгу себе?
– Она! Книгу принесла пожилая женщина. Чтобы не поддаться искушению. Книга досталась наследникам от отца. Как пояснила владелица, каждая запись обратно пропорциональна продолжительности жизни ее автора. Другими словами, каждая буква записанного желания соответствует месяцу или году жизни того, кто желание записал. Если желание легко выполнимо, отнимаются месяцы жизни, дни, часы. Если трудно, тогда – годы. Вся штука в том, что никто не знает, сколько времени ему отмерено. Поэтому желание может оказаться последним, а конец – внезапным. Женщина не захотела рисковать.
– Занимательно! – только и проговорил мужчина, перелистывая книгу.
И вдруг почувствовал легкий озноб – то ли от морозного воздуха, то ли от слов продавца.
– А если я пожелаю остановить Землю? – спросил мужчина.
– На это не хватит человеческой жизни.
Незнакомец вгляделся в лицо дядьки и с облегчением решил, что тот принял для согрева и теперь потешается. Мужчина чуть помедлил и вернул книгу на прилавок.
– Похоже, что это старинная вещица. Как думаете, сколько ей лет?
– Думаю, не менее двух тысяч.
Мужчина посмотрел на продавца с иронией:
– В смысле, Гуттенберг отдыхает? – проговорил он, собираясь уходить. Видимо, такой поворот темы не показался ему занимательным.
– При чем тут Гуттенберг? Бумагу изобрели в Китае задолго до Гуттенберга. Цай Лунь в первом веке лишь усовершенствовал то, что придумали за триста лет до него. А кодексы, древние прототипы современных книг в переплетах, делали еще в Древнем Риме.
– Это всем известно! Так что с того?
– А вот что! Посмотрите внимательно! – Обойдя прилавок, букинист подошел к мужчине и открыл книгу на первой странице. – Бумага сделана из шелка, который изготавливали из бракованных коконов шелкопряда. Бумагу из шелка до Цай Луня делали только в Китае, а позже в Корее и Японии.
– Не совсем так. Но допустим.
– Теперь посмотрите сюда!
Продавец извлек из кармана одноразовую зажигалку, чиркнул и, прежде чем незнакомец попытался остановить вандала за рукав, тот поднес рыжий лепесток огня к листку бумаги.
– Вы сдурели?
– Тише! Смотрите внимательно! – продавец неспешно освободил руку.
Жало огня хищно облизывало лист. Бумага даже не закоптилась. Продавец подержал над огнем другой, третий лист, пока не обжёгся и не отдернул руку.
– Бумага обработана неизвестным способом, – продолжал торговец, погасив пламя. – Иначе она не сохранилась бы столько лет. Внизу все листы отрезаны неровно. Нижний край предыдущей страницы совпадает с верхним краем последующей страницы в первой тетради. Это говорит о том, что листы нарезали сверху вниз, первоначально бумага предназначалась для свитка. Книгу склеили позже. Причем сделали это уже в Азии. На кожаном переплете оттиснуто, очевидно, имя мастера и владельца книги.
Букинист кончиками пальцев пощупал оттиск и дал пощупать своему собеседнику.
– Действительно! Как вам удалось на морозе в темноте за несколько минут так хорошо изучить книгу? – все еще потрясенный экспериментом с огнем, но уже с привычной иронией сказал мужчина.
– Я ее не изучал. О книге мне рассказала ее прежняя хозяйка. Я задавал ей точно такие же вопросы, какие задаете вы. Она оставила пояснения на листочках! – терпеливо ответил букинист и вложил в книгу несколько исписанных страниц.
– Тогда почему вы не оставите книгу себе?
– Я нормальный человек и так же, как вы, не верю в сказки. Книга не книга, тетрадь не тетрадь! Что в ней написано, не понятно. Продать ее трудно. Только место на прилавке занимает. С другой стороны, допустим, что все, что я вам сейчас рассказал, – правда. Мне семьдесят лет. Кто знает, может, через минуту меня хватит удар, и я не доживу до утра. А если я напишу, что немедленно хочу кружку горячего чая и бутерброд, может статься, что это будет мое последнее желание, потому что я умру на месте, и ни бутерброд, ни чай мне не понадобятся.
– Но и я не знаю, что со мной будет через минуту!
– Извините, мне кажется, вам все равно, что с вами будет через минуту, – букинист посмотрел на мужчину поверх очков и смущенно кашлянул.
– Что вы имеете в виду?
– Если человек трезвый и в своем уме выходит из дома по морозу без пальто, значит, у него что-то стряслось.
– М-да. Пожалуй. А кто был последним владельцем этой книги? – перевел разговор на другую тему мужчина.
– Мне сказали: книга из личной библиотеки какого-то известного архитектора. Правда это или нет? Я его почерк не знаю! – Продавец начал пролистывать страницы. – Владельцы книги посвятили ее изучению не один год. В двух словах история ее такова. Из Китая в Среднюю Азию книга попала в 751 году, после битвы в Таласской долине между войсками китайского полководца Гао Сяньчжи и наместника Аббасидского халифата Абу Муслима. Затем ее хозяином стал визирь халифа Харуна ар-Рашида Джафар ибн Яхья, известный тем, что в 800 году он построил в Багдаде первую бумажную фабрику. Позже книгой долго владели потомки турецкого султана. В Россию ее якобы привез Абрам Петрович Ганнибал – прадед Александра Сергеевича Пушкина. Как известно, Ибрагим Ганнибал был сыном эфиопского князя – вассала турецкого султана. В 1703 году Ибрагима захватили в плен и вместе с братом отправили в султанский дворец в Стамбуле. Русский посол и разведчик Савва Рагузинский привез братьев в подарок царю Петру. После Ганнибала книгой владели его потомки. И Александр Сергеевич Пушкин в том числе. Убедитесь сами. Вот его автограф, – ткнул пальцем продавец.
Мужчина недоверчиво посмотрел на автограф, знакомый по фотографиям, с чернильной кляксой вместо точки. Клякса выглядела совершенно свежей, словно ее только что шлепнули на бумагу, и это вновь вызвало у мужчины приступ скептицизма.
– И чего же желал Александр Сергеевич? – иронично спросил мужчина.
– Тут – славы! – показал пальцем торговец. – А тут – любви Натальи Гончаровой! Видите, запись на французском языке? Одно из последних желаний поэта.
– Ну, а прадед Пушкина, он что же, ничего не желал, дожив до девяноста лет?
– Записи в книге делал его брат, крещенный Алексеем, – ничуть не смущаясь ироническим тоном мужчины, ответил торговец. – Видите, между древнерусскими записями две строчки арабской вязью. Известно, что брат Ибрагима Алексей карьеры не сделал. Служил гобоистом в Преображенском полку. Женился на крепостной ссыльных князей Голицыных и последний раз упоминается в источниках в конце 1710-х. Один из исследователей книги предположил, что, зная ее силу, Алексей пожертвовал собой ради брата и ценой своей жизни выпросил ему карьеру.
– Исторический триллер! Почему же Пушкин не попросил победы на Черной речке?
– Не успел. Пока не выполнено одно желание, нельзя записывать другое.
– Ловко! За один только автограф Пушкина вам заплатят состояние!
– Я вам рассказываю только то, что рассказали мне! И не утверждаю, что это правда! А насчет – продать… Книгу нельзя продать. Тот, кто продает ее, автоматически признает себя ее прежним владельцем. Мне пояснили, что если следующий владелец книги сделал запись своей рукой, то книга будет принадлежать ему до смерти. Даже если кто-то запишет желание в книге, помимо него, время все равно вычитается из жизни ее владельца. Поэтому тот, кто её продает, продает вместе с ней свою жизнь – желания другого человека все равно записываются, так сказать, на счет владельца.
– Допустим! А кто еще владел книгой?
– Трудно сказать. Судя по почерку, последние триста лет в России книгой владели человек десять. Здесь вот кто-то просит место министра. Затем проклинает тетрадь. Можно предположить, что он заплатил за пост жизнью. Последний владелец книги просил, чтобы у его брата всё получилось. На этом запись обрывается.
– У вас есть ручка? – спросил мужчина после долгого раздумья.
– Есть. У вас появились желания? Тогда, может, все не так плохо? – торговец улыбнулся, протягивая одноразовую ручку.
Незнакомец что-то быстро набросал в тетради.
– Желаю удачи! – сказал торговец. – Вот вам моя визитка на случай, если захотите сделать заказ. Вся эта история – галиматья, конечно. Но, честно говоря, любопытная галиматья.
Мужчина распихал визитку и книгу по карманам пиджака и вдруг вспомнил:
– Послушайте, а если желание сбудется, как я узнаю, что это не совпадение? Как я узнаю, что с моего счета, то есть с моей жизни, вычли время?
– Смотрите в зеркало. Зеркало все скажет. Мне объяснили так.
Мужчина махнул на прощание торговцу, опять засунул руки в карманы брюк, зябко втянул голову в плечи и отправился к Смоленской площади, решив: на свете много чудаков.
2
По Садовому кольцу проносились автомобили, словно ошалев от свободы, после дневных пробок. У МИДа, на решётке вентиляции метро, обнявшись, спали два бомжа в лохмотьях. Мужчина помедлил мгновение. Достал из кармана все деньги, что у него были, – будущему покойнику деньги не нужны! – и запихнул скомканные ассигнации в карман ближнего к нему нищего, что обнял товарища сзади. Бомж беспокойно пошевелился и снова заснул. Мужчина отправился дальше.
Через подземный переход он пересек площадь вниз к набережной Москвы-реки.
Незнакомец ощущал спокойствие, какое бывает, когда важное решение принято. Он вдруг понял, что за последний час перестал бояться будущего – страх, который мучил его все месяцы без работы, отступил! – и мужчина снова распоряжался своей судьбой.
Тут незнакомец вспомнил единственный в его жизни бой. В узком ущелье БМДРы их роты едва успели развернуться в круговую оборону, как он сначала догадался, а лишь затем почувствовал, что ранен: пуля пробила легкое навылет. В ташкентском госпитале он узнал, что из роты выжили двое: он и старослужащий Стёпа Краев – из родных у того была только мать. Стёпа отстреливался, перебегая от пулемета к пулемету, пока его не накрыли минами; но подоспел десантный батальон. Ему и Степе дали по ордену Красной Звезды. На «гражданке» Стёпа крепко запил. Что стало с ним дальше, он не знал.
Мужчина навсегда запомнил спокойствие предсмертного мига – в момент смерти умирать не страшно. Поэтому сейчас его беспокоила лишь реакция организма на ледяную воду и спазмы удушья, когда он станет захлебываться.
Вдоль запаркованных у тротуара машин мужчина спустился на безлюдную в этот час гранитную набережную под Бородинским мостом – конструкции архитектора Романа Клейна (профессиональная память оживляла необязательные сейчас имена).
К досаде самоубийцы, под мостом не оказалось спуска к воде. С противоположного берега Москвы-реки на черной беспокойной воде змеились отражения рыжих и белых огней неоклассического здания Киевского вокзала. Согласно семейным легендам, одним из его проектировщиков был дальний родственник нашего героя – Вячеслав Олтаржевский. Ассоциативный ряд увел его мысли от самого архитектора к его учителю – Отто Вагнеру. В памяти поплыли не имевшие отношения к австрийскому сецессиону резиденция Шёнбрун, памятник Марии Терезии…
Незнакомец отогнал неуместные ассоциации и огляделся. Поодаль к воде вели ступеньки. По тротуару он спустился к реке.
М-да! Он крайне необдуманно выбрал место: через реку от вокзала на самоубийцу словно бы с незримым осуждением взирал знаменитый пращур; справа в отдалении темнели арки метромоста, под которым мужчина еще студентом сидел на набережной, болтая ногами, со своей однокурсницей, тогда будущей, а ныне бывшей женой.
В родном городе каждый дом или трещина на асфальте – это старые знакомые, которые знают о тебе все. Может, потому многие самоубийцы для исполнения собственного приговора предпочитают интимное уединение шести стен, бутылку водки залпом, чтоб забыться, перед выходом на крышу высотки, либо едут подальше от молчаливых свидетелей их непутевой жизни – скрываются от знакомых трещин на асфальте и домов…
Опять же, вернулся к действительности мужчина, неизвестно – глубоко ли здесь? Проскоблишь башкой дно, и наутро назло медсестрам очухаешься в белом скафандре в одной из московских травматологий, тем же безработным стариком, как накануне, но с переломом шеи.
Мужчина выдернул из кармана галстук: подойдет вместо веревки! При размытом свете фонаря тщетно поискал глазами отбитый бордюрный камень или какое-нибудь грузило – Муму вроде бы так кончали! Но ни камня, ни другого балласта не нашел. (Не тащить же было с собой из дома через весь город в офис глупого Yuppie гирю!)
Тогда мужчина решил топиться, как есть – в одежде и туфлях, чтобы, набрав воды, вещи скорее утянули на дно. Он застегнул пиджак, коротко выдохнул, как перед подходом к гимнастическому снаряду, и ступил на край парапета. Отчаяние прошло, и теперь мужчина из упрямства хотел узнать: сумеет ли он хоть сейчас завершить задуманное?
Главное, ни о чем не думать и мысленно ни с кем не прощаться…
За спиной послышалось шарканье.
Под аркой пристроился какой-то жлоб в костюме. Он издал паскудные раскатистые звуки и, сладострастно матерясь сквозь зубы, испортил торжественную минуту. Жлоб, застегивая брюки, пригляделся к долговязой фигуре ночного «моржа».
– Славка? – не доверяя скудному освещению, спросил он. – Олтаржевский? Ты, что ли?
– Ну! – недовольно отозвался самоубийца. – Я!
– Во так встреча! А я ща еду и думаю, куда этот черт пропал? Сам Бог мне тя послал! Полезай в машину! Я ща руки сполосну!
– Гусь, ты, что ли? – Олтаржевский по говору узнал институтского друга: родившись в Москве, Арон Гуськов по невнятной причине экономил буквы в словах.
– Я! Я! Натюрлих, – играя русскими и немецкими смыслами, весело оскалился Гусь.
Кряхтя и не зло матерясь, он потянулся к воде. Хотел было лечь пухлым пузом на грязные ступеньки, но вовремя спохватился и не лег.
– Ты ссал тут, что ли? До воды граблями не дотянуться, – подосадовал Гусь и, косолапя, просеменил вверх по лестнице, на ходу бросив так, словно приятели только что вышли из машины: – Чего замер? Поехали!
Олтаржевский потоптался, не зная, что делать – остаться или идти? Он недобро хмыкнул: даже собственное самоубийство обернулось фарсом. Представил себя со стороны и презрительно процедил: «Старый осёл!»
Когда Олтаржевский вразвалочку одолел лестницу и вышел к черному лимузину, водитель в лакированных штиблетах, отклячив зад и придерживая галстук, чтобы не облиться, у обочины поливал из бутылки ладони хозяину. Гусь нагнулся, закинув галстук на плечо. Поодаль по сторонам квадратного «Мерседеса», похожего на катафалк, четыре здоровенных парня в зимних кожанах шагнули было к Олтаржевскому, и еще четверо у другого «мерина» насторожились, но Гуськов лениво осадил: «Свои!» И смачно харкнул.
Только тут Олтаржевский сообразил, что Гусь пьян, и потому обычно тихий – насколько помнил его Олтаржевский по институту, – сейчас заметно оскотинился.
Гусь, отфыркиваясь, сполоснул лицо.
– Лужок – мудак! В городе даже отлить негде! Ну, здорово, брат! – Гуськов оскалил великолепные фарфоровые виниры и мокрыми руками обнял приятеля.
– Это «Майбах»? – рассеянно спросил Олтаржевский.
– Ага. В Москве такой есть у меня и у Жирика. Полезай с той стороны. Не засри сиденье.
Охранник услужливо открыл Олтаржевскому дверь, и гость утонул в кресле, чем-то напоминавшем кресло-трансформер стоматолога, но уютнее. В светло-бежевом салоне, обитом неведомым Олтаржевскому материалом, было тепло, пахло дорогим парфюмом и ничем не перебиваемым запахом глицерина, исходившим от Гуськова.
Откуда-то из-под локтя Гуся выплыли стопки с золотыми императорскими орлами, а к груди Олтаржевского услужливо придвинулся маленький столик.
В матовом свете Гусь ощупал приятеля насмешливым взглядом.
– Чего уставился? – сердито проворчал Олтаржевский.
– Каким ты был, Ржева, таким остался: прямой, как палка! Откуда ты взялся? Топился, что ли?
– Типа того… – неохотно отозвался Олтаржевский, краснея.
– А почему без пальто? В пальто удобнее. Набухнет и сразу на дно! Правда, в этом месте воробью по колено! Проиграл пальтишко в казино?
– Забыл в конторе, где нанимался.
– Как забыл?
– Психанул. А возвращаться стыдно. Да и не к чему.
– В вахтёры нанимался? Ты в этом костюме – как лох с Черкизона. – Гусь отвинтил крышечку с коньячного горлышка и разлил по стопкам. – Чё мне не позвонил?
– Звонил. Номер не обслуживается. А через твоих ротвейлеров не пробиться.
Гуськов поднял стопку, и приятели махнули за встречу.
– Держи! – Гусь бросил на подлокотник визитку в платиновом тиснении.
– Не надо.
– Ты, Слав, за тот случай не обижайся. Заманали меня все. Пока гол, как сокол, никому не нужен. А только бабки появились, вся шелупонь как мухи на говно слетелись.
– Замяли! – примирительно сказал Олтаржевский.
…Еще на первом курсе ВГИКа Ржева сошёлся со старшекурсником Гусём в любви к Фасбиндеру и Кафке. Олтаржевский, защищая Гуся, жестоко подрался с монгольскими стажерами-кинематографистами, приехавшими в Москву по обмену. Будучи младше, он опекал Гуся, как старший. Из одной кружки на двоих они запивали «балтийский чай» – кокаин с водкой – дефицитной краснодарской «Пепси», что возил из дома в авоськах иногородний приятель Олтаржевского. Они забивали косячки духовитой южной конопли, «пялили» лимитчиц в разных комнатах одной квартиры. Фарцевали – мечтали разбогатеть и снять фильм. В итоге обоих «свинтили» гэбэшники: отец Ржевы, в то время зам главного редактора «Московской правды», а теперь нищий пенсионер, отмазывал. Еще раз выручать Гуся пришлось в начале «перестройки». На него подали два иска за неуплату долга. Дело замяли «в связи с изменением обстановки».
У Аркадия всегда был свой интерес к Ржеве: помимо папы, партийного газетчика, дружба с потомком знаменитых архитекторов из интеллигентной семьи сама по себе – плюс в антисемитском советском обществе.
На время они расстались. Ржева «сбежал» в Афган. Гусь, поработав режиссером областного театра, вернулся в Москву. Они с Ржевой посменно таксовали на купленном в складчину четыреста двенадцатом «Москвиче» и уже понимали, что в жизни пора что-то менять: режиссура Международного фестиваля молодежи и студентов или московских игр Доброй воли стабильного дохода не давала. Олтаржевского уже тогда восхищало, как талантливо приятель сговаривался с нужными людьми, чтобы достать недоступное.
Олтаржевский «ушел в науку». Гуськов открыл кооператив и куда-то исчез. Появился он, как следовало из газет, на подступах к Кремлю, приятелем Лужкова.
Тогда-то на одном из московских тусняков по поводу вручения медийной премии «Обложка года» Ржева впервые за десятилетие его и встретил.
В сад «Эрмитаж», где проходила церемония, Олтаржевского «затащила» жена – по протекции свекра она работала выпускающим редактором еженедельника.
Это была обычная московская «движуха»! «Русская ракета» Павел Буре скучал во втором ряду со своей вечно молодой мамой Таней. Гламурная Юля Бордовских с подругой дефилировала в антракте по проходу театра. Глызин завистливо – почему он, а не я на сцене? – пожирал глазами Олега Газманова, крутившего кульбиты под своих «Скакунов». «Король гламура» парикмахер Зверев на чудовищных платформах ломался на сцене среди детишек, радостно пинавших воздушные шарики. Воздыхатели Эсмеральды исполняли арию, навязчиво вливавшуюся тем летом в уши народа всеми радиостанциями Москвы.
Олтаржевский маялся в первом ряду: еженедельник жены победил в какой-то номинации, и организаторы рассадили лауреатов ближе к сцене.
Тут к микрофону торжественно вывели спонсора мероприятия господина Гуськова. Некогда – Аркадия Сергеевича, а ныне – Арона Самуиловича. Ведущие приветствовали его со льстивым юмором. Приглашенные гости оглядели со снисходительным презрением. Гусь кивнул Ржеве (Олтаржевский почувствовал на затылке жжение сотни любопытных взглядов). Но так и не подошел к старому другу. Ни в зрительном зале. Ни на фуршете «а-ля шведский стол». Олтаржевский со свойственным ему самоедством заключил, что, вероятно, тогда на нем, Олтаржевском, стали проступать, как лишайные пятна, первые признаки неудачника, вскоре ставшие очевидными не только для его жены.
Олтаржевский разговаривал с Павлом Буре о его отце Владимире, легендарном олимпионике Мюнхена – позже Олтаржевский замечал в зрачках у публичных знаменитостей такое же, как у Буре, льдистое отчуждение при разговоре с посторонними. Гусь заглянул в зал, кивнул всем и куда-то ушел с «усатым нянем», «забыв» о Ржеве.
Оказалось, помнит, коль первым заикнулся о той встрече!
– Я навел о те справки! – Гусь деликатно покосился на приятеля. – Ты директором в издательском доме работал. Серьезное предприятие с приличным оборотом! Чё ушел? Даже не подстраховался – место не подыскал!
– Генеральный, старый алкаш, возомнил себя Мердоком. Его дочку вызвездило от папиных денег. Я им сказал, что думаю о них…
– Узнаю тебя, Ржева! – хмыкнул Гусь. – Чем занимаешься, кроме газетной пачкотни?
– Да так… Роман думал попробовать…
– Значит, ничем! Пойдешь ко мне в компаньоны?
– Гусь, ты резвишься спьяну. А мне завтра что-то жрать надо.
– Я о серьезном деле говорю! Я тебе звонил – телефон вне зоны. Твои жены не знают, где ты. А твои коммунальные гоблины с похмелюги не вспомнили, кто ты.
– Что за спешка? – обескураженный осведомленностью Гуся, спросил Олтаржевский. – Я все равно в твоих делах не смыслю.
– Мне не нужно, чтобы ты смыслил! На меня смыслящих пол-Кембриджа пашет. Вторая половина – генеральское гэбьё. Толку-то! Ща такая свистопляска начнется! – он вздохнул.
– Гусь, говори прямо – тебе зицпредседатель Фунт нужен? Сейчас с улицы даже продавца в ларек не берут!
– Опять ты в лоб садишь, Ржева! – поморщился Гусь. – Дурацкая привычка! Отвыкай! В бизнесе и политике так не принято! Слава, ты здесь, потому что мы с тобой спина к спине плющили узкоглазых. С твоими мозгами ты бы давно министром печати был. Я ж помню, как за ночь ты на спор выучил сорок восемь падежей табасаранского и семьдесят префиксов хайда? Но в жизни к мозгам нужны связи. И свои люди.