Czytaj książkę: «Непримиримый», strona 2

– Ты как с женщиной разговариваешь, молокосос! – сделал Потёмкин замечание тому, кто кричал громче.

– Рот закрой! – грубо ответил ему парень.

Кулак Потёмкина влетел ему в нос на автомате, да так, что кровь брызнула на дверь. Парень удержался на ногах, но не посмел ответить и, злобно сверкая зрачками, вышел из магазинчика. Второй кавказец молча ушёл за ним.

– Так ему и надо, а то совсем распоясались… – ответила продавщица.

«Ни хрена себе! „Рот закрой!“ – мне, офицеру, какой-то щенок!..» – с бешенством думал Иван.

У бабушки, сидевшей на ящике, Потёмкин не глядя купил букет каких-то цветов, понюхал зачем-то и зашагал к дому, почти успокоившись и предвкушая, как будет сейчас тискать тугие груди жены.

– Давай погадаю, командир красивый! – выскочила ему наперерез молодая и худющая как смерть цыганка.

– Отстань, – едва повернув голову, резко ответил Иван на ходу, и цыганка мигом замолкла.

Цыганок Иван не любил: одна из таких в прошлом году выманила у его жены-простофили кольцо и серёжки. Ладно, что та спохватилась быстро, прибежала с рёвом домой. Пришлось идти искать эту цыганку. Нашёл там же, у рынка, дёрнул сзади за рукав и так на неё зыркнул, что та мгновенно оценила ситуацию и молча протянула тонкую ладошку с колечком и серёжками.

На аллее недалеко от дома Иван заметил впереди двоих мальчишек лет двенадцати. Обнявшись, они, изображая пьяных, нарочно толкали встречных женщин.

– Щенки! – догнал их Иван и, стукнув лбами, швырнул на газон.

«Надо же, свет горит в подъезде…» – опять удивился Иван. В подъезде на первом этаже, у подоконника, в табачном дыму стояли двое подростков.

– Курите? Школьники херовы…

«Херовы… Херовы…» – понеслось эхом на пятый этаж.

Иван загромыхал сапогами по лестнице.

Жена была дома, сразу же сладко прижалась к его груди.

– Фу! Опять «Шипр»! – поморщилась Ленка. – Иван, ну даже солдаты, у которых денег кот наплакал, и то сейчас «Шипром» не пользуются. Им же только комаров отгонять!

Ленка никак не могла отучить своего благоверного от курсантской привычки душиться «Шипром»: уж и выливала эти пузырьки не один раз в унитаз, и покупала ему «Ожон», но он всё равно его где-то находил.

– У прапорщика Шустрова его ещё целый ящик! – простодушно сказал Потёмкин.

– Но он же прапорщик, а ты-то офицер! Неужели никто в части тебе про этот запах не говорит?

– Никто. А что, запах как запах. А Танька где? – спросил Иван.

– В садике ещё.

Через полчаса, в постели, Ленка вдруг осторожно спросила:

– Вань, ты в этой командировке убивал людей?

– Людей? Нет.

– А кого же тогда, если не людей?

– Ну, те были не люди – звери.

Не рассказывать же Ленке, как он сам неделю назад добил двоих взятых в плен раненых арабов. У одного из них нашли фотографию – держит в руках отрубленную голову нашего солдата. И не рассказывать же, как он пристрелил подростка, которого солдаты в траншее-нужнике посадили умирать «очком» на вбитую в землю арматуру. Сидел он на арматуре – обоссанный, весь в дерьме, но в сознании. Иван добил его, чтобы не мучился. Хотя помучиться пацану стоило: взяли его, когда с такими же отморозками резал глотки раненым спецназовцам, попавшим в засаду. Хвастался, что нож у него – от самого Басаева, закалённый в русской крови.

– А почему ты это спрашиваешь?

– Да какой-то ты не такой…

– Сашка когда звонил?

– Неделю назад. Вань, кажется, он в Чечню напросился: предупредил, что в командировку уезжает скоро, сказал, что поближе к нам.

Сашка, их сын, прошлым летом окончил военное училище и служил командиром разведвзвода в глухом гарнизоне в Приморском крае.

В квартире под ними начал орать, явно куражась, чтобы его слышали соседи, какой-то пьяный мужик.

– Кто это пасть дерёт? – спросил Иван у жены.

– Да сосед… Помнишь, наверное, телемастером когда-то работал. Каждый день орёт, надоел – сил нет. Нигде не работает несколько лет, в чапке стаканы облизывает. И представляешь, оформил недавно инвалидность! Пьянь, рвань, работать не хочет, а теперь ещё и пенсию ни за что получает, в такие-то годы…

«И за эту мразь в том числе ребята в Чечне кровь проливают… Ну что за страна…»

Иван стал надевать брюки.

Спустившись этажом ниже, Потёмкин позвонил в квартиру. Вышел мужичонка лет сорока, в трусах, с похмельной и давно небритой рожей.

– Ты чего это глотку дерёшь? – спросил Иван.

– А какое твоё дело?

Иван стукнул его ладонью в лоб, и тот со звуком пустой тыквы ударился затылком о стену.

– Ещё раз услышу – яйца оторву! Понял?

У пьянчуги с испугом забегали мышиные глазёнки. Иван ещё раз толкнул его широченной своей ладонью в лоб, так что мужик свалился в прихожей, и закрыл за ним дверь.

Поднявшись к себе, Иван увидел, что жена куда-то собралась.

– Ой, мне же за Танькой пора бежать, в садик.

Едва Потёмкин лёг на диван, в квартиру позвонили.

«Чего-то забыла…»

Перед дверью стоял рослый парень в майке-тельняшке, скрестив на груди руки, чтобы были видны наколки перстней на пальцах. Морда тупая, и смотрит, нагло прищурившись, явно с приглашением подраться.

– Вы почему моего папу обидели?

«Ладно хоть на „вы“», – подумал Иван.

По бокам от соседа стояли два хорька, готовые броситься ему на подмогу. Иван вспомнил этого соседа: ещё подростком он сел первый раз: бросил, забавляясь, с балкона кирпич пьяному прохожему на голову. Первая ходка на зону ума не прибавила. Второй раз сел за шапку, тоже года на два, не больше. От армии «пацан», таким образом, благополучно откосил и пока что «гулял» перед очередной ходкой.

Объяснять ему, за что он его «папу обидел», Потёмкин счёл излишним. Вступать офицеру в дискуссию «о правах человека» с каким-то крысёнышем, сбивавшим шапки с прохожих, – это уж ни в какие ворота…

Иван молча и с силой ударил парню голой пяткой в зубы и, почти одновременно, слева и справа, кулаками хорькам по зубам. Все трое покатились по ступенькам.

– Ну, мы тебя ещё достанем… – процедил, держась за скулу, кто-то из хорьков.

Иван закрыл за собой дверь и улёгся на диван. Потом, вспомнив, сел к телефону, достал записную книжку и начал обзванивать матерей своих солдат, у которых перед отъездом взял номера их домашних телефонов.

– Да точно живой ваш сын, не беспокойтесь… Да не плачьте вы… – успокаивал Потёмкин.

Набрал ещё один номер.

– Это мама младшего сержанта Макарова? – переспросил по телефону. – Я офицер из его батальона. Ваш сын на днях был ранен…

– Только ранен? Ой, спасибо вам! – услышал Иван.

– За что спасибо-то? – опешил Потёмкин, – У вашего сына сквозное ранение плеча, госпитализирован.

Он посмотрел на вернувшуюся из садика жену.

– Ну и матери пошли. Скажешь, что их сын ранен, – рады…

– А ты не говори сразу в лоб, что сын ранен, подготовь как-нибудь… Эх ты, солдафон… Надо же быть толерантным! И чувства материнские понимать надо!

Больше часа звонил по телефону Потёмкин в разные концы страны, передавал приветы, успокаивал, слушал, вздыхал… После материнских рыданий так и пришлось махнуть стакан водки.

И всё же, подумал Иван, в эту кампанию порядка в армии стало побольше. Тогда, в самом начале войны, было много больных, даже с педикулёзом. И с медикаментами очень плохо, не было даже аспирина, а чистое бельё, случалось, привозили уже со вшами.

«Надо же быть толерантным…» – вспомнил Иван упрёк жены. Достала она его в последнее время этим не очень-то понятным модным словом.

– Почему я должен быть терпимым к разной сволочи? – отвечал он в ответ. – Так и сядут на шею!

– Но ты ж чуть что не по-твоему – сразу в лоб!

– Ну и что? Бью – значит, за дело!

Он долго нюхал волосики дочки, когда они с Ленкой пришли из садика. «Господи, как же ты, такая красота, у меня зародилась…»

– А про шоколадку-то я и забыл, – полез Иван в дорожную сумку.

– Ну, такая же, как дядя Витя всегда приносит… – недовольно сказала дочка.

– Это какой дядя Витя? – громко спросил Иван, чтобы и жена слышала.

– Который сюда приходит, к маме в гости.

– Да это Фирсов, начфин наш. Картошки два мешка привозил… – выглянула из кухни вдруг покрасневшая жена.

– Иди-ка сюда, – встал Иван и провёл её в другую комнату. – Смотри в глаза. Было? – грубо взял её за плечи.

– Да ты что, Вань… – А в глазах ложь. – Что, опять скажешь, что жена Цезаря должна быть вне подозрений? – засмеялась глупо.

Иван швырнул жену на кровать.

Когда Ленка ушла на кухню, он услышал пронизывающий душу горький плач дочки и чуть слышно, но с ненавистью:

– Чтоб не болтала!

Малышка со слезами прибежала к отцу, прижалась:

– Она меня по голове стукнула сильно!

«Вот и кончилась наша семейная жизнь…» – подумал Иван, с трудом успокоив дочку. Ленка громко скребла на кухне сковородку.

Ужинали молча, и про шампанское не вспомнил. Спать легли, отвернувшись друг от друга. Ленка осторожно трогала его своей полной коленкой. Иван лежал, не шевелясь, словно застыл не только мозг, но и тело: он всегда долго держал в себе обиду.

Под балконом кто-то начал громко кричать:

– Аслан! Аслан!

Аслан не отзывался. Если бы он лежал при смерти, всё равно бы, наверное, поднялся на такой крик.

– Ну и чего ты орёшь на всю улицу? – вышел Иван в трусах на балкон. – Какой тебе тут может быть Аслан? Страной не ошибся?

– Он здесь живёт! Аслан!

– Это соседи под нами, – сказала Ленка. – Торгаши с Кавказа квартиру снимают.

– Какие у нас могут быть торгаши с Кавказа? – не понял Иван.

– Да наш командир части им целый этаж в общежитии офицерском сдал!

– Как сдал? А пиджаков-лейтенантов куда?

– Их теперь возят ночевать в какие-то заброшенные казармы, километров за девяносто, по-моему. Каждый день туда и обратно, на «Урале».

«Это сколько же надо горючки-то… – подумал Иван. – С ума тут все посходили, что ли?..»

– А дневальные на КПП с этих кавказцев берут за въезд по червонцу каждый вечер, – добавила Ленка.

Иван лёг, заворочался. Под окнами залаяла собака. Лаяла она громко, во всю пасть и, что особенно било по нервам, беспрерывно и глупо, в никуда.

Иван посмотрел на настенные часы, вздохнул.

– Собака мешает? – спросила Ленка. – Лает, стерва, часами без передышки. Бывает, что Танька просыпается, плачет.

– А чья псина-то?

– Да ничья, бродячая. Каждую ночь так заливается. Надоело – сил нет.

– И что, унять некому? Мужиков же в доме полно!

– Никому здесь ничего не надо… – зло ответила Ленка и закрыла ухо подушкой.

Иван встал, прошёл в прихожую.

– Где у тебя тесак, которым ты капусту шинкуешь?

– Ну ещё что придумал?

Иван оделся, достал из ящика с инструментами старый сапожный нож.

Собака гавкала где-то на территории детского садика. В темноте Иван перелез через забор, призывно посвистел. Лай прекратился, а через несколько секунд ему в руки ткнулся холодный собачий нос. «Дворняга, – ласково потрепал её за ухом Иван, – а чёрный-то – как чёрт!» Он с силой вогнал собаке нож в горло, прижал дёргающееся и жалобно взвизгивающее тело к земле. Взял её за шкирку и оттащил в стоявший неподалёку мусорный бак.

И всплыла в памяти картинка из далёкого детства… Как он насмерть дрался со Шмагой (был у них в деревне такой шпанёнок), когда тот палкой убил их любимую общую деревенскую собаку. Звали её Тайга, тоже была чёрная, как чёрт, да и гавкала так же… Тогда он из-за Тайги готов был убить этого Шмагу; долго, весь в слезах от обиды и злости, пинал его в дверях дома, еле отняли родители. А сейчас такой же Тайге он легко перерезал горло… Чтобы дочка Танька не плакала по ночам в страхе из-за собачьего лая.

Пока Иван шёл домой, вспомнил, как в лейтенантские годы съел свою первую собаку. Тренировал солдат ловить и драться с окрестными собаками. Один из них как-то уж очень легко и проворно перерезал псине десантным ножом горло. А потом этот солдат предложить её съесть: «А что, мясо как мясо, у нас в Приморье корейцы их за мёд едят, надо только уметь приготовить…» Съели, ничего, не подавились.

Вспомнил Иван и ещё одну собаку такой же масти и породы – Дика, который в первую кампанию с сапёрами сопровождал колонны до Шатоя. Каждый день зигзагами от обочины к обочине, принюхиваясь – нет ли заложенного фугаса. Двадцать километров в одну сторону, столько же в другую. Однажды утром Потёмкин услышал за палаткой её жалобное, с какой-то детской обидой повизгивание. Вышел. Дик едва сидел от усталости, глаза его слезились, и такая в них была боль! Сбитые в кровь лапы мелко дрожали…

– Господи, до чего довели собаку! – не выдержал тогда Иван. – Лейтенант Комлев! Заменить сегодня Дика!

– Некому, товарищ капитан. Казбек же позавчера подорвался… Он один остался. Я давал заявку в тыл – не шлют собак.

– Здесь их нет, а там гавкают впустую… – разозлился Иван.

Только стал было засыпать, за окном опять начался вой – человеческий. Выл, а скорее орал, какой-то парень. Без остановки и, казалось, на одном дыхании, с молодой дурью. Через пять минут такого ора Потёмкин сам был готов завыть от бешенства: «Ну, сколько же можно! Как не надоест!»

Иван опять надел штаны.

– Да это наркоманы воют, – подняла голову с подушки Ленка. – Неужели опять пойдёшь?

Потёмкин шёл в темноте на так и не смолкающий вой.

На лавочке, едва видимые под дальним светом тусклого фонаря, сидели четверо. Иван подошёл к тому, что выл, он сидел к нему спиной, и молча, без предисловий, свалил его с лавки ударом кулака в ухо. Второй улетел с лавки направо.

– Ты что, мужик?! Оборзел?! – крикнул кто-то из сидевших на второй лавке за столиком.

Потёмкин молча, вместе со столбиками, выдернул освободившуюся из-под сбитых им на землю парней лавку и с силой забросил её в кусты. Своротил стол – и туда же. Раскачал вторую лавку, вытащил – и тоже в кусты. Двое подростков, которым не перепало кулаков, молча и со страхом смотрели на Ивана, первые двое тихо постанывали где-то рядом в темноте.

– Пошли на хер отсюда спать! – сказал Потёмкин.

Он вытер руки о штаны и пошёл домой.

– Спаси и сохрани… – прошептал, засыпая, Иван молитву, которой его в детстве научила бабушка-покоенка.

В Бога Потёмкин не верил, но от этой привычки шептать на ночь короткую молитву избавиться не мог: был он из тех русских мужиков, которые одной рукой крестятся, а другой яйца чешут.

Утром Иван по привычке сунул руку под подушку и похолодел: «А где автомат? Тьфу ты, чёрт, я же дома…»

Жена, собираясь с дочкой в садик и на работу, как ни в чём не бывало попросила:

– Вань, купи сметаны. Банка в кухне на столе.

Всё равно надо было за пивом, и Иван быстро собрался. Отстоял очередь в молочном отделе, мысленно чертыхаясь на старух, медленно, как в сельпо, заказывающих товар.

Наконец подошла очередь Ивана.

– Сметаны!

– Давайте тару! – ответила продавщица.

«Тьфу ты, чёрт, банку-то дома забыл…»

Пришлось вернуться домой. Ещё раз отстоял очередь, с банкой в кошёлке. Подал банку.

– С вас двадцать шесть рублей.

Иван сунул руку в брючный карман. «Кошелёк забыл, будь он проклят!» Опять пришлось идти домой. Банку со сметаной оставил на прилавке.

Наконец сметана в кошёлке. «А где же ключи? Неужели на полочке оставил, когда кошелёк искал? Точно…» Пришлось идти на работу к жене, в поликлинику, за ключом. Ещё полчаса потерял.

Отпирая дверь, Иван уронил кошёлку с банкой. Всё – вдрызг!

«Да будь ты проклята со своей сметаной!» Иван добил кошёлку с банкой о стену и выбросил её в мусорное ведро. «Сходил в магазин, полдня потерял… И про пиво забыл…»

Иван взял ведро со стекляшками и пошёл на помойку. В баке копошился бомж. Иван вывалил ведро, бомж поднял голову из бака. Льдинками блеснули знакомые глаза…

– Юрка? – спросил Иван. – Ты что тут делаешь?

– Бутылки пустые ищу…

Иван оглядел Юрку. Драные, век не стиранные брюки, рубашка с чёрным от грязи воротником. Однажды, ещё в мирное время, этот Юрка, проживавший недалеко от военного городка, попросил Потёмкина, как офицера, помочь создать ему военно-патриотический клуб для местных оболтусов. Иван не поленился, обошёл все нужные инстанции, чтобы получить для Юрки заброшенный подвал в одном из домов. Дружными усилиями оболтусы выгребли оттуда мусор и даже покрасили стены. Но энтузиазм у них быстро угас: курить, матюгаться и болтаться по улицам оказалось легче и интересней, чем ворочать гири и отжиматься на турнике. Клуб распался.

Юрка от обиды, что патриотизм его здесь никому не нужен, решил уехать куда-нибудь в горячую точку, но так что-то и не собрался. Хотя были они тогда на выбор: Карабах, Абхазия, Приднестровье… Мечтал даже в Сербию уехать, братьев-славян спасать. И мечтал-то долго: не один раз, как встречал его Потёмкин, расспрашивал, как туда доехать.

Скоро патриотизм у Юрки иссяк, да и быт заел. Пропил бабкину квартиру, потом свою и покатился… Работать не хотелось, связался со шпаной.

– Сидел? – прямо спросил его Потёмкин.

– Два года, – вздохнул Юрка.

– Эх, патриот ты херов, – рубанул ему Иван. – Живёшь-то где?

– Нигде…

– Мудак!

Иван брякнул пустым ведром и пошёл домой. Юрку было не жаль. «Сколько ему можно помогать в жизни? Не за руку же, такого-то лба, вести на работу устраивать?» – подумал Потёмкин.

Побрившись, Потёмкин пошёл в часть.

Майор Фирсов в кабинете был один. Встал навстречу, пытаясь изобразить улыбку:

– Привет, а за отпускными ещё рано, дня через три…

Иван подошёл, молча, сильно и точно ударил его в челюсть.

– За что – понял? – спросил он, склонившись над свалившимся у стола Фирсовым, и так зыркнул потемневшими от бешенства глазами, что заметил, как мгновенно у того расширились от ужаса зрачки.

Как никогда раньше захотелось напиться. Иван взял в ближайшем от дома киоске бутылку водки и пошёл к подъезду. У дверей соседнего стояла толпа.

«Кого-то хоронят», – понял Потёмкин. Спросил у одного из сидевших на корточках парней, то и дело сплёвывавших на асфальт перед собой:

– Кого?

– Алёшку Рыжова, – ответил пацан и выдохнул пивным перегаром: – Передоз.

С отцом Алёшки, Андреем, Потёмкин служил ещё в Германии. В начале чеченской кампании он был контужен под Грозным и после госпиталя ушёл служить в райвоенкомат. Хорошо помнил Иван и его Алёшку – симпатичного мальчишку с васильковыми глазами. Тот был младше его сына года на два.

Иван поднялся на второй этаж, в квартиру Рыжовых. Отец, почерневший от горя, сидел у гроба с сыном, придерживая за плечи рыдающую жену, Марину. Что-то причитали старушки-соседки…

Потёмкин, всегда тяжело переносивший похороны, вышел на улицу, закурил.

– Вторые похороны в доме на неделе, – сказал ему сидевший на лавке пожилой мужчина. – В первом подъезде внучка задушила насмерть свою бабушку – она до пенсии преподавала научный коммунизм в каком-то институте.

– Ничего себе живёте вы тут… – удивился Потёмкин.

– Так внучка наркоманкой была. Не училась, не работала… Бабушка ей денег на дозу не давала, вот она её и придушила. И внук у неё был. Тот, пока за что-то не посадили, в макулатуру отнёс полное собрание сочинений Ленина, пятьдесят пять томов. Это мне сама Марья Васильевна, профессорша наша, говорила… Царствие ей небесное…

– А родители их где? – спросил Иван.

– Так они ещё в девяносто втором в Америку укатили, за свободой… – ответил ему мужчина.

Подъехал катафалк, и минут через десять гроб вынесли. Андрей Рыжов, заметив в толпе у подъезда Потёмкина, молча кивнул ему.

Пока соседи успокаивали почти потерявшую сознание мать, Рыжов подошёл к Потёмкину.

– Иван, достань мне «Муху»…

– Да ты что, Андрей, мы же не в Чечне. Да и зачем она тебе сейчас?

– Поедешь на кладбище?

– Конечно…

– Родственники усопшего, прощайтесь… – громко, пропитым и прокуренным голосом сказал один из могильщиков.

Когда Алёшку Рыжова засыпали песком под желтеющими берёзками и толпа с кладбища стала рассаживаться по автобусам, Андрей подошёл к Потёмкину.

– Знаю, кто загубил сына, на иглу его посадил, а ничего, Вань, сделать не могу…

– А милиция что же?

– Да что милиция… Одна отговорка: «Очень трудно документировать факт продажи», – махнул Рыжов рукой. – В посёлке за гарнизоном цыгане обосновались, домов понастроили – палаты царские! И всё на продаже наркотиков. Я в январе был на совещании по итогам осеннего призыва. Знаешь, сколько в области от передозировки наркотиков ребят за год погибло? Четыреста пятьдесят пять… У нас в городке с начала года мой сын – пятый уже.

– Ни хрена себе… Это же батальон! Так чего ж вы тут смотрите-то? Неужели управы на них не найти? Здесь, в тылу, и столько парней погубили!

– Так достанешь «Муху», Иван?

– Поехали-ка в эти «палаты царские»!

После поминок они, налив в канистру бензина, на машине Рыжова поехали в посёлок, где обосновались наркоторговцы.

– Вот в этом доме их старший живёт, – показал Андрей Ивану на двухэтажный особняк. – Построен на слезах наших матерей… Героин можно купить в любое время дня и ночи.

Подошли к забору. Во дворе подметал парень.

Иван позвал его и, присмотревшись, сказал:

– Что-то мне рожа твоя знакома… Погоди, ты же у меня в роте служил. Першин, кажется?

– Я, товарищ майор.

– Что ты тут делаешь? Ты же давно дембельнулся. Почему домой не поехал?

– Да вот, застрял здесь…

– На барона, что ли, работаешь? За наркотики?

Потёмкин вспомнил, как в Грозном Першин, тогда механик-водитель танка, по его приказу, под огнём боевиков, хоронил гусеницами наших погибших солдат, чтобы собаки не растащили.

– А ну, позови-ка хозяина…

Вышел цыган – пожилой, с животом, как у деревенской беременной бабы на последнем месяце.

– А ну, хозяин, садись-ка, поговорим, – поставил ему Иван дорогой стул, оказавшийся у забора рядом с лавочкой. – Ты что же делаешь, стервец? Ребят наших губишь…

– Ничем я никого не гублю. А ты докажи! Ты кто такой здесь? – закричал вдруг цыган.

Иван опять почувствовал, как всего его охватывает неукротимое бешенство. «Ты кто такой?» – мысленно повторил он наглый крик цыгана.

– Ты что, думаешь, на тебя и управы нет? Есть! – Иван осадил барона кулаком в лоб, схватил за руки и быстро прикрутил к стулу брошенной Андреем верёвкой. – Неси канистру!

– Эй, эй! Вы что, ребята, с ума сошли? – заорал цыган.

На крик из дома выбежали несколько женщин, таких же крикливых, как чеченки, да и одетых почти так же, но Иван подпёр дверь калитки доской. Потёмкин опрокинул на голову цыгана канистру. Захлёбываясь и мотая головой, тот орал что было мочи, пытаясь высвободить руки.

– Царица Небесная, да вы что задумали-то, нехристи?! – услышал Иван голос за спиной.

К ним почти бежал чернобородый мужичок в рясе священника и с большим крестом на груди.

– Это отец Виссарион, священник местный, – подсказал Рыжов Ивану. – Он же замполит наш бывший, подполковник Выдрин, помнишь его? В отставку вышел и теперь не КПСС служит, а Богу.

– Да вот, суд вершу, товарищ подполковник, – пытаясь успокоиться, ответил Иван.

– Не суд, а самосуд! По какому праву?! – закричал священник. В голосе его зазвучали армейские нотки. – Разве так-то можно – человека живьём жечь?!

– А ему можно наших детей губить? – жёстко спросил Иван. – Или, если у самого дочь, так парней не жалко? Как, бывало, и солдат в армии? Нет, «батюшка», или как там вас сейчас, сам его буду судить, по простому праву русского офицера, как врага нашего.

– Да ведь не по-божески это, Потёмкин! – закричал Выдрин. – Побойся Бога!

– А я не Богу служу, а России! Отойдите, товарищ подполковник, от греха…

Потёмкин достал из кармана коробок со спичками. За забором опять взвыли цыганки.

– Пощади! Мы уедем сегодня же, всё бросим! – взмолился барон.

Из-за поворота выехал и резко затормозил милицейский уазик. Из машины неторопливо вылез седой капитан в сером поношенном мундире.

– Что здесь происходит? – грозно спросил на ходу страж порядка.

– Они меня, товарищ начальник, хотят сжечь! Бензином облили! За то, что я будто бы наркотиками торгую, – закричал цыган.

– Так ведь и правда же торгуешь, – спокойно сказал милицейский капитан. – Три из пяти твоих дочерей сидят за героин, сына посадили за это же, и тебе, дай срок, не отвертеться. Мужики, – подошёл капитан к Потёмкину и Рыжову, – и охота вам за это гнилое мясо потом сидеть? Успокойтесь, посажу я его всё равно.

Иван молча сдавил коробок в кулаке. Ненависть уходила, душу заполняла звенящая пустота. «Вот такие мы, русские, дураки… Травят нас, губят, а раздавить гадину, если не в бою, и духу не хватает…»

– А ты… как там тебя? Забыл, – склонился милицейский капитан к самой роже барона. – Чтобы завтра к утру в посёлке не было ни тебя, ни баб твоих, никого вообще из ваших, что здесь у нас жить вздумали. Понял меня? А то ведь я в другой такой раз и не приеду… Развяжи его, – приказал капитан водителю.

Цыган проворно, качая пузом, убежал в дом. Бабы его мигом стихли. Капитан сел в уазик и уехал.

– А пойдёмте, мужики, вмажем, – предложил Потёмкин. – Надо залить это дело.

– Мне бы надо зайти минут на пятнадцать в администрацию районную, – сказал Выдрин. – Обещал выступить там перед трудновоспитуемыми. Это недалеко, вон крыша зелёная виднеется. Я ведь туда и шёл…

Шли молча. Выдрин то и дело что-то вздыхал и украдкой крестился.

Вошли в просторный актовый зал. Выдрин сразу же прошёл в президиум – за стол, где уже сидели две девушки в милицейской форме.

В зале – это было видно по серым лицам с тупыми глазами – собралась явно не лучшая часть местной молодёжи. Некоторые подростки хихикали, бросали «умные» реплики, можно было услышать и матерщинку. Девушка-лейтенант, сидевшая перед ними за столом, то и дело грозила кулачком расшалившимся недорослям.

Потёмкин и Рыжов сели в кресла в зале с краю, рядом с женщиной, явно из администрации.

– А вы чьи родители? – спросила женщина. И, не дождавшись ответа от растерянно крякнувшего Потёмкина, сообщила: – Многие по четыре-пять лет условного срока наказания имеют, к восемнадцати годам по две-три судимости. – И, с удивлением, глупо округлив глаза, воскликнула: – Куда идём-то?!

Миловидная девушка-лейтенант с пухлыми детскими губами представила Выдрина собравшимся:

– Священник отец Александр.

Свою душеспасительную беседу Выдрин начал с экскурса в историю.

– Все мы произошли не от обезьян – Бог создал первого человека! – рубанул, сверкнув глазами, да так уверенно, словно классиков марксизма никогда и не читал.

Глядя на этих хихикающих оболтусов, Потёмкину захотелось возразить: некоторые, как и наука утверждает, всё же произошли от обезьян.

– Надо бы к Богу стремиться, а он, человек, – «давай выпьем и потом подерёмся», – посетовал отец Александр на современные нравы и вдруг грозно спросил: – Кто из вас был на зоне?

Никто не откликнулся.

– На зоне можно заразиться туберкулёзом, – стал стращать недорослей священник. – Там невесело! Там и работать заставляют! – И, совсем уж перейдя на язык молодёжи, заключил: – Там можно оказаться не тузом, а шестёркой! И удовольствий там немного: выпил водки – ложись под одеяло, а кто-то чифирит. Человек приходит с зоны и не может здесь жить: друзей нет, его забыли. Покуролесит – и опять на зону.

Выдержав паузу, отец Александр спросил:

– Есть среди вас крещёные?

В зале – лес рук.

– Если вы ведёте себя не по заповедям, вы и Бога можете прогневить! – продолжал нравоучения священник. – А Бог видит всех насквозь. С Богом шутки опасны!

В зале ненадолго присмирели, но скоро опять начали хихикать.

Наконец Выдрин не выдержал смеха двоих развалившихся перед ним наглецов и приказал:

– Кто из вас постарше, дайте им по затылку! – И продолжил: – Зона – это вам не кино! Бог любит каждого из вас, но придёт время – заберёт на тот свет, а там Богу лапшу на уши не повесишь! – И опять грозно спросил: – Кто из вас носит крест на шее?

Несколько человек подняли руки.

– Кто хоть раз в жизни исповедовался?

Человек пять робко подняли руки.

– Я вас за шиворот в храм не могу притащить, но прислушайтесь к своей душе. Благодарите Бога, что вас ещё в узде держат.

На этом выступление отца Александра и закончилось. Слегка поклонившись залу, он уверенным армейским шагом пошёл к дверям.

Потёмкин, поднявшись следом, услышал, как кто-то из подростков спросил девушек-лейтенантов:

– Что нам хотел объяснить этот батюшка? Чтобы мы сразу пошли в церковь? Этого не будет!

Потёмкин заметил, как две рослые голоногие девицы из трудновоспитуемых с жадностью закурили, едва выйдя на крыльцо районной администрации.

– И на хрен тебе всё это нужно? – с удивлением спросил Иван у Выдрина, когда они отошли от здания.

– Ну нельзя же совсем-то без веры!

– Да ведь и это не вера, а херня какая-то! – зло сказал Потёмкин.

– А вот это ты зря! Зёрна всё-таки упали им в души!

– Да какие зёрна, в какие души?! Сколько можно врать самим себе?!

– Мужики! Мне ведь надо переодеться, не в рясе же в кабак идти! – сказал Выдрин. – Ты, Потёмкин, недалеко от истины ушёл, это я, как бывший коммунист, признать должен. Недавно вот ездил я в колонию для трудновоспитуемых… Целый час им мораль читал да про Бога. Оставил целую пачку Библий, чтобы хоть что-то читали. Перед отъездом зашёл в их туалет – лежит Библия на подоконнике, и уж несколько страниц выдрано на подтирку… Богохульники, одно слово…

Свернули к церквушке. Выдрин у порога зацепился ногой за какую-то железяку и так вкусно и от души выматерился (крестясь, правда), что Потёмкин невольно улыбнулся.

Пока Выдрин переодевался в закутке, Иван оглядел расписанные изображениями святых стены. На столике обратил внимание на скреплённые листы бумаги, взял, вчитался.

Заголовок под крестом гласил: «Исповедь», а под ним под номерами:

Не верил в Бога, в Святую Соборную Апостольскую Церковь.

Сомневался в существовании Бога, грешил маловерием, неверием.

Отрекался от Бога (перед людьми, мысленно).

Не верил в Святое Писание.

«Это что же, вопросы, которые священник должен задавать на исповеди? – сообразил Иван. Посмотрел на последний, под номером 291. – Ого!»

А глаза сами выхватывали со страниц:

Богохульствовал, насмехался над какой-либо святыней.

Сам рассказывал или слушал богохульные шутки, стихи, анекдоты и смеялся и других вводил в грех.

Пел и слушал богохульные песни.

«Это что же, анекдоты слушать – грех?» – удивился Потёмкин.

Вступал ли в пионеры, комсомол, партии, профсоюз и др.?

Ходил ли к мемориалам, памятникам, вечному огню (в т. ч. во время бракосочетания), возлагал ли цветы?

«Ну это уж слишком! Что же, и к Вечному огню на День Победы ходить нельзя?»

Справлял ли языческие праздники (Новый год, 8 марта, 7 ноября, 1 мая)?

Смотрел ли телевизор (если отец лжи – диавол, то его пасть – это телевизор, из которого течёт поток лжи): телесериалы, боевики, ужастики, порнографию?

Посещал ли Музей Ленина? Сколько раз?

«Ну был один раз, и что? В этом тоже надо на исповеди каяться?» – всё больше начинал заводиться Иван.

Верил ли школьной пропаганде, что царский режим – кровавый?

Иван быстро пробежал глазами ещё пару страниц, а глаза выхватывали из текста:

Разговаривал до утренней и после вечерней молитвы.