Czytaj książkę: «Непримиримый»

Czcionka:

* * *

Майор Иван Потёмкин ехал из Чечни домой, в отпуск.

Отпуск был очередной, но не вовремя: месяц как началась вторая кампания, войска медленно, но надёжно обкладывали Грозный, и вдруг вызвал комбат и, не глядя в глаза, какие-то бумажки на столе перебирая, приказал:

– Съезди домой на десять суток, тихо у нас будет недели две. Нервы подлечи, отоспись. Можешь водки попить…

«При чём здесь мои нервы?» – подумал тогда Иван. Комбат и сам-то, бывали дни, по-русски ни одного нормального слова, мат сплошной. Но перечить не стал и язык прикусил: три дня назад комбат сам видел, как он – «Пальцы на броню, сука!» – кувалдой отдубасил их пленному: «Теперь иди воюй!»

А что было делать, если этот угрюмый и наглый бородач добрых слов ну никак не понимал? Даже прапорщик Казанцев, известный тем, что у него любой пленный ваххабит, как кто-то засекал на спор, чуть ли не на пятой минуте допроса просил принять его в христианство, не смог его расколоть. Нормальный с виду мужик этот Казанцев, до пленных даже и не дотрагивался, но так умел с ними тихонько говорить – две пары волчьих глаз друг на друга, – что пленные после этого как-то подозрительно быстро начинали строчить показания в тетрадке целыми страницами, даже номера автоматов в банде вспоминали.

В офицерской палатке батальонной столовой Потёмкин, ковыряя густую перловую кашу с надоевшей тушёнкой, услышал сзади:

– Ну, как твой, быстро раскололся?

– А куда он денется? Пообещал ему зубы напильником почистить, так и заговорил.

В палатку вошли ещё двое, лейтенанты, командиры групп, только что вернувшиеся с «боевых».

– Ну, и дальше что? – спросил один из них, наливая из закопчённого чайника в кружку.

– А ничего, – ответил второй, – постукал его башкой по броне.

– Кого и за что? – хмуро спросил у лейтенанта Потёмкин.

– Артиллериста, товарищ майор. Я уходил – он спит, вернулся – опять спит. А огонь нужен был срочно: в засаду попали. Вызываю этого тетерева по рации – ни звука! Еле ушли! А он спит, понимаешь. Вот и постукал…

– Ну, это за дело… – сказал Потёмкин. И подумал: «Звереем…»

Второй лейтенант, отхлёбывая из кружки горячий чай, стал рассказывать:

– А мы сидим у перекрёстка в квадрате «Рысь», вдруг вижу: КамАЗ едет. Остановился, вылезли человек двадцать, достали свои шланги… Я смотрю в бинокль – да это же негры! К «чехам» на подмогу ехали, скорей всего. Быстро вызвал залп «Градов», через две минуты – ни КамАЗа, ни этих негров. Но какой кайф был это видеть, ты бы знал… У меня боец бегал посмотреть. Вернулся – одни, говорит, клочки по кустам…

«Звереем… – опять подумал Потёмкин, когда услышал, с каким удовольствием этот лейтенант рассказывает… – И война ещё только начинается…»

– Мы тоже вчера чёрного взяли, – добавил второй лейтенант. – Сначала подумали, что «чех», но у костра так закоптился, а ножом по щеке поскребли – негр!

– Я, мужики, что-то своей пехоты при возвращении с задания боюсь больше, чем «духов»: какой-нибудь один наш цирик выстрелит, заметив перед собой что-то подозрительное, и понеслось – беспорядочная пальба по всему фронту, – рассказал лейтенант. – Недавно выходим к своим позициям, темно, ни зги не видно. Вижу силуэт – кто-то идёт навстречу, без оружия, а мы лежим. Подошёл ко мне и ширинку расстёгивает. Я ему засунул ствол в ширинку, а то бы он меня обдул…

Засмеялись.

– А мы в позапрошлый раз ухитрились всей группой спрятаться за кустом, прижались друг к другу, «духи» прошли мимо дружной толпой, не заметили, – рассказал другой лейтенант.

Один из лейтенантов снял со столба палатки гитару и негромко, но с чувством запел:

Мы сумрачным Доном
Идём эскадроном,
Так благослови ж нас, Россия-страна.
Поручик Голицын, раздайте патроны,
Корнет Оболенский, надеть ордена…

«Эх, пацаны… – подумал Потёмкин, когда лейтенант так же неожиданно поставил гитару. – Что-то с вами будет через месяц-два… Ведь в этой песне есть и такие слова: „За что же мы дрались, поручик Голицын, и что теперь толку в моих орденах…”»

Отпуск у Потёмкина по графику должен был быть в сентябре, но начались сборы на Кавказ, а когда их разведывательный батальон погрузился в эшелон, стало ясно, что в этом году дома ему вряд ли придётся побывать.

«Ничего, справимся без тебя… Езжай», – сказал Ивану комбат.

В части майор Потёмкин, заместитель командира батальона, чувствовал себя пока как не в своей тарелке: перевели сюда за месяц до отправки, людей знал плохо. Да и круг обязанностей – он отвечал за боевую подготовку – был не по сердцу: война началась, какие уж теперь тренировки, поздно пить боржоми.

«Ну и справляйтесь, хрен с вами!» – психанул Потёмкин и пошёл в строевую часть штаба оформлять отпускные документы.

«Пять часов», – взглянул Иван на свои «командирские», проснувшись от криков за окном. Приподнялся и посмотрел сквозь грязное стекло на улицу. Вдоль вагона шумно бегали тётки и ребятишки с вёдрами яблок и огурцов и криками будили пассажиров, предлагая свой товар. «Господи, какая же нужда так рано вставать, чтобы огурцы свои копеечные продать… – подумал Потёмкин. – До чего же надо довести людей…»

В толпе торговцев его внимание невольно привлёк дедок в стареньком пиджачишке с орденом Славы на засаленном лацкане. Он шкандыбал на деревяшке вдоль вагона, то и дело протягивая к окнам ведро с яблоками. «Как дед», – подумал Иван. Тот тоже вернулся с фронта без ноги и всю оставшуюся жизнь ходил в кузницу с деревяшкой – какие там в деревне были тогда у инвалидов протезы… «Но уж дед-то никогда бы не унизился, чтобы бегать вот так с ведёрком по станции».

Иван невольно вспомнил, как однажды тот, прижавшись ухом к настенному радио, слушал свою любимую песню, «Коробейники», – слёзы горошинами катились по щекам. Дед в молодости был гармонистом и славутником… Иван своим дедом, да и прадедами, гордился: основателем династии был денщик самого князя Потёмкина, от него и получивший фамилию. По семейному преданию, этот предок хаживал со светлейшим князем аж до Крыма, турок бить.

А недавно племянница Ивана, Ольга-историк, раскопала в архиве, что их ещё более давним предком был Вьялица Кузьмич Потёмкин, дьяк Аптекарского приказа. В числе полутора тысяч отличившихся при обороне Москвы от поляков в 1618 году получил от царя-государя землицу в нынешней Вологодской области, где с тех пор его потомки и обитали. Иван, правда, никак не мог взять в толк, почему это они, потомки дьяка, со временем превратились в обычных крестьян. Племянница даже уверяла, что поскольку Потёмкиных в те времена было немного, то они светлейшему князю точно какая-нибудь дальняя родня. Иван, впрочем, ничего ни благородного, ни тем более княжеского в себе никогда не ощущал.

Майор Потёмкин посмотрел на бутылки, стоявшие на вагонном столике – все были пустые, – и стал одеваться. Сосед его, капитан Евстигнеев, продолжал храпеть с верхней полки, другой попутчик – мясистый кубанский казачина, ехавший по делам в Москву, – проснулся.

– За пивом, майор? Купи и мне пару…

Иван вышел в тамбур. Проводница прижала его к стене вагона своим огромным задом, принимая вёдра с помидорами от такой же дородной торговки.

– Дяденька, купите горячей картошки с укропчиком и с малосольными огурчиками, – протянул мальчишка тарелку Потёмкину.

Завидев потенциального покупателя, к дверям вагона сбежалась толпа человек в двадцать. Все они наперебой, мешая друг другу, совали Потёмкину свои вёдра. Оказались в толпе и несколько его возраста мужиков, тоже с кошёлками.

– Неужели другой работы у вас нет, что бегаете сюда, да ещё в такую рань, торговать? – спросил Иван одного из них.

– Да какая у нас тут работа, – замялся мужик. – Шахту давно закрыли…

– А ты попробуй, военный, на мою пенсию прожить! – закричала вдруг тётка в старом цветастом платке.

Толпа завелась быстро. Наперебой кричали, что работы нет, пенсии нищенские – «Ну не воровать же идти на старости лет!» – да и яблок с огурцами нынче – самим столько не съесть.

– Так требовали бы от властей, чтобы порядок наводили! Вы же народ! – завёлся и Иван. – Нехрен было выбирать кого ни попадя!

И осёкся: он же сам защищал эту власть в девяносто третьем. Тогда польстился на обещание квартиры и согласился сесть в танк. Стрелял по Белому дому, стараясь, правда, не смотреть на чёрные клубы дыма из окон.

Когда командир полка показал им перед штурмом фотографии баркашовцев с вроде как даже свастикой на нарукавных повязках, маршировавших у Белого дома, Иван обомлел: «Дед с такими же воевал, ногу потерял, и опять власовцы, да где – в России!» А после стрельбы, когда увидел, как рослые, похожие на американцев омоновцы, подгоняя дубинками, заталкивали в автобусы пленных из этого Белого дома, обыкновенных парней и мужиков в штатском, казнился: «Ведь свои же люди, русские, неужели нельзя было миром им мозги вправить?..»

Незадолго до этих событий он в выходной специально съездил из гарнизона в Москву, в штаб баркашовцев, – связался по контактному телефону, наклеенному на столбе. Неприятно поразила его тогда одна деталь: ноги у двери надо было вытирать об израильский флаг. Иван переступил через этот заляпанный грязью флаг. «Как-то это не по-русски. Хотя и чужое государство, но надо же уважать их флаг, тем более что с нами оно не воюет».

Баркашовцы, все почему-то похожие на «дедов» перед дембелем, ему в ту короткую встречу не понравились – одни разговоры про сионистский заговор… «У нас и своих дураков хватает, нечего наш бардак на происки каких-то заморских врагов списывать…» – решил тогда Иван.

Толпа у вагона, оказавшись без покупателей, явно была настроена на продолжение политической дискуссии.

– Вот ты бы и вёл нас тогда на Москву! – робко, но громко крикнул кто-то из мужиков.

– Да какие из вас, на хрен, вояки… – ответил Иван. – С кошёлками…

И только тут заметил в толпе двоих милиционеров.

– Это кто же здесь такой Стенька Разин выискался? – ухмыляясь, спросил один из них, загорелый и мордатый старший лейтенант. И со злостью: – По какому случаю митинг?

Толпа стала торопливо и молча рассасываться.

– По случаю необходимости покупки пива, – с неприязнью ответил Иван и протянул тётке у вагона деньги. – Шесть бутылок.

Старлей недобро посмотрел на Потёмкина. Впереди натужно и тоскливо загудел тепловоз, и состав медленно стал набирать ход.

Иван поставил бутылки с пивом на стол. Казачина любовно резал своё сало большими, но аккуратными кусками.

– И чего они там гутарили про политику? – спросил он Ивана.

– Да предлагали мне на Москву их вести, – просто и грустно ответил Иван.

– «На Москву», – передразнил казак. – А я вот у себя в станице половину бы перестрелял.

– Это за что ж так? – оторопел Иван.

– А красюки все… – спокойно ответил казак, отрезая ломоть от каравая.

Кровь ударила Ивану в голову. «Красюки!» В памяти вспыхнул рассказ деда, когда он его в детстве в бане спросил, откуда эта пулевая отметина почти под сердцем. «Да это ещё в двадцатом казак один подстрелил». В Гражданскую деда, тогда девятнадцатилетнего вологодского паренька, мобилизовали красные, и попал он на деникинский фронт, под беспощадные казацкие шашки.

– Так с меня, может, и начнёшь? – едва сдерживая бешенство, спросил Иван.

– А ты из коммуняк, что ли? – спросил казак, сжимая нож над салом.

– Эй вы, кончайте этот базар! – свесил голову с полки Евстигнеев.

Потёмкин открыл бутылку пива и выпил его залпом.

«Есть же ещё дураки на белом свете… – со злостью думал Иван. – Красюки… коммуняки… В Чечне я вас что-то не видал, таких героев, мальчишки за вас воюют, только дома щеголяете своими лампасами, понторезы…»

Вспомнил рассказ отца, пехотного комбата в Отечественную, как они зимой сорок третьего на Дону перехватили целый обоз казаков: с бабами и ребятишками на санях тикали с немцами «от красных» всем хутором. Вспомнил, как отец говорил, что в Австрии его батальон схлестнулся с казаками; на кубанках были германские орлы, а рожа у единственного взятого в том бою пленного была – на немецких харчах – того и гляди треснет. Так что к казакам в целом относился Потёмкин без романтического пиетета. Но песню «Едут-едут по Берлину наши казаки…» послушать любил. Иной раз чуть не до слёз прошибала его эта песня…

В их батальоне контрактников – или, как их там называли, «контрабасов», – уже через месяц кампании стало около половины. Заменили на срочников, отслуживших меньше полугода. Мужики были почти со всей России. Ростовские шахтёры, мурманские рыбаки, ивановские мастера с остановившихся ткацких фабрик, орловские, брянские работяги, много воронежских. Кого только не было, а вот из коренных казаков, да и то на срочке, был только один.

Ещё до отправки в Чечню приезжал к нему его отец, поставил в кабинете комбата трёхлитровую бутыль самогона, рядом положил нагайку.

– Ну, как мой сын служит?

А сын его был рослый красивый сержант.

– Он у вас молодец! – ответил тогда Потёмкин.

– Ты правду говори! Если хороший – пей, если плохой – секи его! – И кивнул на нагайку.

Иван тоже посмотрел на неё. Кончик – с утолщением. Слыхал, что казаки в кончик нагайки кусочек свинца зашивают…

Выпили, закусили салом.

А через неделю этот сержант-казак погиб: в строй роты, когда она шла по обочине дороги, влетела иномарка с пьяным новым русским. Троих искалечил, подлец, а сержанта – насмерть…

«Лежу на диване, смотрю телевизор – бегущей строкой объявление военкомата о наборе на контрактную службу, – вспомнил Иван бесхитростный рассказ одного из таких парней. – А почему бы не повоевать? Я каменщик, а полгода сижу без работы».

Другой рассказал: «Как собака и жена начинают лаять – значит, пора на войну собираться». Этот воевал в Югославии, в Африке, ни одной горячей точки не пропустил. А потом вдруг разоткровенничался, когда они закурили с Потёмкиным: «А если правду сказать, товарищ майор, то сейчас поехал, чтобы жене на лечение заработать: детей у нас нет…»

«Стыдно сказать, кто я был в мирной жизни, – говорил сибиряк-гранатомётчик, – товаровед по пушным и меховым изделиям. А в долгах был как в шелках».

Вспомнил усача из Ивановской области: «Землю мне государство дало, а вот на трактор и чтобы скотину купить, пришлось сюда ехать зарабатывать – автоматом».

Вспомнил, как один ивановец, это ещё в первую кампанию, получил расчёт и заплакал: «Сроду в колхозе таких денег в руках не держал, за всю прежнюю жизнь столько не заработал…»

Из нового пополнения особенно поразил Потёмкина один чудак-мужичок из Тульской области, директор сельского клуба: приехал в Чечню контрактником, чтобы заработать на электрогитару для ансамбля из местных ребятишек.

Запомнил Потёмкин и ивановца с лицом старого суворовского солдата: «Я здесь затем, чтобы сыну моему не пришлось с этими „духами“ воевать. Пацан ещё, пусть выучится на программиста, как мечтает, а я за него отвоюю, пока силы есть».

В начале кампании в их батальоне были только срочники. Разные попадались ребята – и нормальные, и затюканные службой.

«Его хоть каждый день умывай – всё равно как поросёнок!» – сказал об одном таком «воине» сержант-усач из Иванова. А паренёк был из Москвы.

– Какое сегодня число, знаешь? – спросил его тогда Потёмкин.

– Не интересовался. Как будет Новый год – ребята скажут.

– Но вот артиллерия вчера особенно сильно стреляла. В честь какого праздника, как думаешь?

– Не обратил внимания. Да каждый день вроде бы так стреляют…

Чернозём под ногтями этого солдата был ещё ставропольский, месячной давности.

– Вшей не накопил? – спросил Потёмкин.

– В голове – нет. В бане же были неделю назад. А до этого месяц не мылись.

– Мать знает, где ты сейчас?

– Знает: в Нижнем Новгороде служу, – ответил солдат. Хотя солдатам сказали, чтобы свой обратный адрес писали так: «Москва-400».

Запомнил Иван рассказ командира роты капитана Четверикова:

– Был у нас в роте мальчишка-срочник, над ним вся рота угорала. Вечно от него воняло – не мылся, не брился. Не солдат, а чушок, забитый, затюканный, как цыплёнок. А у меня одно время вообще не было людей. Думаю, возьму на задание лучше его, чем крутого «контрабаса». Взял его как ишака. Я ему сразу сказал: «Ты ходишь за мной и носишь патроны». У меня их всегда недоставало. Набил ему рюкзак цинками с патронами.

Так этот мальчишка от меня ни на шаг не отходил. Жмётся ко мне как цыплёнок. Когда у меня кончились патроны, мне его даже звать не пришлось. Рядом пули свистят: на меня весь огонь перенесли. Я поворачиваюсь – пули свистят, а он на голом месте лежит. Меня такая собачья преданность до глубины души потрясла. Я ему только магазины пустые швырял, он их заряжал.

В батальон пришли, я роту построил и говорю: «Слушайте, волки. Если хоть одно слово в его сторону, хоть один плевок – расстреляю, ей-богу». И все мои бойцы вдруг вспомнили его имя, да и он приободрился. Потом мой сержант подходит: «У него скоро дембель. Клянусь, через месяц вы этого ботаника встретите где-нибудь в Москве или в Питере и не узнаете». – «Это почему же?» – «Он мимо пройдёт, и вы его не узнаете: будет в галстуке и на хорошей машине».

Ждём вертолёт за дембелями. Этот солдат подходит: «Можно мне с вами на крайнее задание сходить?» – «На крайнее – не возьму». – «Но я же тогда больше никогда в жизни не смогу сходить в разведку!» – «Сиди всю ночь в роте, топи печку, целей будешь». Утром прилетел вертолёт. Я его обнял и: «Кругом, бегом – марш!» Надеюсь, добрался, дома сейчас… Хоть кого-то война перевоспитала…

И всё же из десяти срочников нормальный, более-менее подготовленный по своей специальности солдат был один, не больше. Особенно невзлюбил Потёмкин батальонных поваров: трое, а готовили так, что убивать пора, зато каждый вечер считают на калькуляторе, сколько за день заработали, потом галетами хрустят, как мыши.

Срочники даже обрадовались, когда в батальон где-то через две-три недели после начала кампании прибыла первая большая партия контрактников, сразу повеселели. Мужики быстро научили молодых ловко ставить палатки, дров заготовили, умываться стали заставлять. Даже маменькины сынки быстро становились солдатами. Сколько раз бывало: остановится колонна в чистом поле, а уже через минуту звенят пилы, стучат топорики, без суеты поставили палатки, печки, траншеи-нужники выкопали, уже и кухня дымит, а скоро и кашей с тушёнкой запахнет.

За первый месяц кампании их разведбат место дислокации менял раз пятнадцать-двадцать. В считаные минуты после получения приказа на движение – весь скарб в машинах, а на месте, где был лагерь, – чистота и пустота.

– Чтоб ни одной пустой консервной банки не валялось! – гремел комбат.

Но и среди «контрабасов» раздолбаев хватало. Незадолго до отпуска к майору Потёмкину пришла делегация стариков из ближайшего чеченского села.

– Двое ваших нашу женщину изнасиловали. Ей теперь надо руки на себя наложить.

Иван приказал немедленно заводить «бэху» – и в село, взял с собой только двоих разведчиков с РПК. Оказалось, что двое орловцев пришли в это село за водкой, нажрались, как поросята, и изнасиловали молодую женщину, а у той двое ребятишек маленьких. Муж её прибежал, чуть не разорвал обоих – они уже в отрубоне валялись. Соседи сошлись: мол, ладно, что хватило ума их сразу не прирезать. Послали стариков к командиру батальона, а тот «перевёл» их к Потёмкину.

Большего стыда за армию майору Потёмкину испытывать ещё не приходилось… Проспавшихся раздолбаев-контрактников пинками и не жалея кулаков, чтобы видели старики, затолкал в «бэху». Оправдываться перед толпой чеченцев было нечем. Поклонился тяжело, как с мешком картошки на шее, злобно смотревшим на него беззубым старикам и бабам-кликушам, попросил прощения за армию. Батальон недели на две останется без тушёнки, да и машину муки в придачу пришлось отдать в это село, чтобы «не поминали лихом», как, не придумав ничего другого на прощанье, брякнул тогда Потёмкин.

В поезде в двух купе под охраной везли в гарнизон человек семь-восемь проштрафившихся контрактников из их дивизии. В тамбуре, когда пошли покурить, Иван спросил одного:

– За что попался-то?

– Да варенья захотелось… Спросил у бабки, она ругаться, я и дал очередь. Но я же не по окнам стрелял, а по низу дома! Дед тут же выбежал с банкой, ну офицер и увидел…

Другой рассказал, что сменял на рынке гранату на бутылку, третий – ковёр в роту приволок, да ещё оправдывался: «Это же от благодарного чеченского народа…»

Словом, публика была та ещё.

Иван встал и вышел из купе.

– Скажите, а где вагон-ресторан? – спросил он у проводницы.

– В седьмом вагоне. А если водки надо, то у меня же есть…

– Нет, мне сигарет. Забыл купить на станции.

Майор Потёмкин прошёл один вагон, второй, вглядываясь в лица просыпающихся пассажиров.

– Эй, военный! – кто-то окликнул его сзади из купе.

Иван оглянулся. В купе сидели трое кавказцев, в угол у окна забилась, со страхом поглядывая на них, русская девчонка.

– Ну, и чего тебе? – спросил Иван.

– Посиди, поговорим, – предложил один из них, с тяжёлым взглядом мутных и наглых глаз. – Где воевал? Мы тоже с войны едем, отдыхать… – И вызывающе загоготал.

Двое его попутчиков, переглянувшись, встали и пошли по коридору.

– Садись. А не хочешь – пойдём в тамбуре покурим, – предложил кавказец.

– Ну пойдём, – ответил Иван, чувствуя, как всё тело наливается знакомым и привычным чувством предстоящей схватки.

Драться он любил, зверел мгновенно, страха никогда не знал, да и казак этот вывел из себя, надо было снять напряжение.

– Смотри, там тебя двое в тамбуре ждут, – успела шепнуть проводница.

– Да знаю я, – отмахнулся Иван. «Какая наблюдательная, надо же…»

Он заметил, что дверь из вагона на улицу открыта, рядом стоит один из кавказцев, второй, стало быть, ждёт его справа.

Ударил ногой в открытую дверь, быстро схватил стоявшего справа от двери за руку, заломил и швырнул его из вагона. Не разворачиваясь, чувствуя, что сзади на него прыгает тот, что предлагал покурить, перекинул его через себя – и туда же. Поднял за куртку третьего, с разбитым дверью лбом, и, пинком под зад – догонять компанию.

«Как в девяносто втором, когда из Тбилиси ехал», – вспомнил Иван давний случай. Тогда в вагоне к нему тоже привязались трое кавказцев: «Эй, русский, давай поговорим…»

Он прошёл в вагон-ресторан, купил сигарет у заспанной буфетчицы.

– Ты живой? – ахнула предупредившая его проводница, когда он возвращался. – А эти трое где?

– Пешком решили идти…

– Дядя, это вы? – услышал он сзади удивлённый девичий голос.

Потёмкин оглянулся. В купе сидела черноглазая девушка – надо же! – та самая, которой он два дня назад помог в Наурской. Тогда Иван ходил в комендатуру и у здания временного РОВД в толпе чеченцев, стоявших в ожидании оформления паспортов, обратил внимание на двух девушек. Одна из них, высокая и красивая, стояла и горько плакала, отвернувшись от очереди. Потёмкин подошёл, спросил, что случилось. Девушка рассказала, что получила вызов в Краснодар, в кардиологическую клинику, у неё больное сердце, но, чтобы ехать, сначала надо получить паспорт. А для его оформления требуется столько документов, что собрать их быстро невозможно.

– Справка из школы – она сгорела, из ЖЭУ – его тоже давно нет…

Иван, когда посмотрел список требуемых документов, понял, что даже в своём городе, даже его шустрой жене пришлось бы за ними побегать по инстанциям не один день.

– У меня только свидетельство о рождении и фотографии… – снова заплакала девушка.

У майора Потёмкина в РОВД, и как раз в отделе, где оформляли выдачу паспортов, служил земляк – видел его в тот день в комендатуре.

– Давайте ваши метрики, – сказал Иван девушке. – Ждите.

Он коротко объяснил земляку суть дела.

– Надо помочь девчонке, Михаил.

– Надеюсь, она эту клинику не взрывать поедет? Ну, давай, что у неё есть. Свидетельство о рождении?

Через полчаса Иван вышел на улицу к этим подругам-чеченкам. Заслонил их спиной от очереди и протянул девушке новенький российский паспорт. Едва взглянув на свою фотографию в документе, она с плачем бросилась ему на шею.

И вот эта неожиданная встреча в поезде…

– У вас есть где остановиться в Ростове? – спросил Иван девушку.

– У дяди. Но я сразу в клинику поеду. Спасибо вам, вы добрый человек…

Иван прошёл мимо купе, где сидели кавказцы, которых он выкинул из вагона. Русская девчонка всё так же тупо смотрела в окно.

– Обижали тебя?

– Да, – всхлипнула девчонка.

И только тут Иван заметил на её белой блузке пятна от немытых рук кавказцев.

– Лапали, нас не стесняясь, – тихо сказала ему старушка с бокового сиденья.

– А ты что смотрел? – спросил Иван сидевшего напротив старушки крепкого патлатого парня. – Трус? Или голубой?

– Они же с ножами… – виновато ответил парень.

– А если бы они её на твоих глазах здесь же изнасиловали? Так бы и сидел как пень? Дать бы тебе по роже, чтобы вспомнил, что ты русский…

Парень нахмурился и отвернулся к окну.

Потёмкин прошёл в свой вагон. Капитан Евстигнеев так и лежал на полке носом к стенке, а казачина, уставившись в окно, тихо и задумчиво пел:

Как на дикий Терек
Выгнали казаки,
Выгнали казаки
Сорок тысяч лошадей,
И покрылось поле,
И покрылся берег
Сотнями порубанных,
Пострелянных людей…

«И накаркает ведь», – подумал Потёмкин. Хотя вторая кампания вроде бы пошла легче и правильней, чем первая, особых иллюзий насчёт боевых качеств своих солдат и генералов он не строил.

В Москве они сразу же пошли на стоянку такси.

«Надо же, все стёкла целые… – удивился майор Потёмкин, глядя на окна домов, и подумал: – У меня уже чеченский синдром. В Москве не может быть разбитых стёкол». И вспомнил жуткие развалины Грозного первой кампании…

Он с интересом разглядывал рекламные щиты, когда машина останавливалась у светофоров, нарядных женщин. И предвкушал скорую встречу с женой. Свою Ленку любил он безумно, изменял только в крайних случаях, да и то по пьянке. Ленка досталась ему, можно сказать, с боем, в рукопашной, в первый год его учёбы в военном училище.

В тот вечер он бегал в самоволку на танцы и её на площадке увидел сразу – девчонкой Ленка была рослой, видной. Поскольку стакан портвейна в нём уже сидел, Иван пригласил её на танец сразу же. О чём-то говорили, она смеялась, он всё крепче прижимал её в танце.

Когда танец закончился, Ивана сзади подёргал за руку малец:

– Там тебя парень один спрашивает…

Едва Иван спустился с танцплощадки в темноту, даже оглядеться не успел, как на него со всех сторон обрушились кулаки. Били его, вставши в круг, человек шесть-семь. Как ни старался Иван отбивать удары или вырваться из круга, ничего не получалось, даже ремень со стальной бляхой никак снять не мог. Досталось ему тогда неплохо.

Натешившись, парни бросились врассыпную. Одного, в белой рубашке, Иван почти было догнал, закричал ему вслед:

– Ну, если ты такой смелый, говори адрес, завтра один на один поговорим!

– Речная, дом шесть, квартира восемь! – смело прокричал ему парень в темноту.

На следующий день Иван, прихватив лучшего друга Толяна Смирнова, снова ушёл в самоволку. Пришёл по этому адресу. Дверь открыл жующий парень, с губы свисала вермишель. Иван вытащил его за ворот на площадку и начал отхаживать своими железными кулачищами. Парень заорал. Из квартиры на площадку, услышав крики, пыталась выйти его мать, но Толян дверь держал крепко. Давно на душе у Ивана не было так легко, как после этой драки. Парня этого он хорошим пинком в зад затолкал в его квартиру, под ноги голосившей матери.

В тот же вечер Иван снова пригласил Ленку танцевать. Мальца к нему местные парни больше не присылали. Да и курсанты в тот вечер держались все вместе. А через месяц Иван, краснея и с трудом складывая слова, сделал Ленке предложение. Она, к его удивлению, тут же сказала: «Да!» – и первой его поцеловала.

В Чечне, когда случались свободные минутки, Иван любил разглядывать их семейную фотографию. Ленка смотрела со снимка с укором, словно спрашивала: «Опять на чужих баб уставился?» А вот дочка Танька, ангельское создание трёх лет от роду, смотрела на него серьёзно, как взрослая. Сын Сашка, тогда ещё курсант военного училища, словно стесняясь этой компании «предков», стоял на фотографии чуть в сторонке.

На трассе по пути в военный городок, за заправкой, махая рукой, к машине выскочила девчонка в рваных на коленках джинсиках и с голым пупом. Водитель вопросительно оглянулся на Потёмкина.

– Останови. Подвезём, не жалко.

Девчонка заёрзала на заднем сиденье.

– Спасибо, дяденьки. Я скажу, где мне выходить.

Салон машины быстро заполнился запахом дешёвого вина и косметики. Молчала девчонка не больше десяти секунд, скоро начала тараторить, что любит военных больше всех мужчин, назвала свое имя – Лиля, – назойливо стала спрашивать имена у Потёмкина и Евстигнеева. Как ни далёк был Иван от гражданской жизни, всё же скоро сообразил, что девчонка – обыкновенная проститутка, а они для неё – потенциальные клиенты.

Когда она прямо предложила им развлечься, причем тут же, в машине, Иван тронул водителя за плечо:

– Останови! – И девчонке: – Ты надоела! Неужели ничем другим нельзя заработать, дрянь ты такая! Выходи! – коротко, но твёрдо приказал он девице.

Они вылезли из такси.

– Вперёд, – скомандовал Потёмкин. И через несколько шагов, когда они прошли к лесопосадкам: – Всё, прощайся с жизнью.

– Да вы что, дяденька! – завизжала девка и упала на колени.

– Спиной ко мне, встать! – приказал Иван, доставая из-за пазухи газовый револьвер, который он всегда носил с собой на всякий случай.

Девица с рёвом, но повернулась к нему спиной и стала приподниматься. От выстрела с деревьев неподалёку с карканьем взлетела стая ворон.

– Иван Павлович! Да вы что там? – испуганно крикнул из такси Евстигнеев.

– Да ничего, капитан. Поучил сучку немного.

Иван сел на сиденье.

– Эй, иди в машину! – крикнул он девчонке. И добавил, когда она через минуту молча и отрешённо села рядом: – Ещё раз здесь мявгнешь – пристрелю по-настоящему. Вот из-за таких стерв, как ты, кавказцы и презирают наших женщин.

Через несколько километров, у заправки, девчонка попросила её высадить. Ушла, шмыгнув соплями, не простившись.

Иван вспомнил, как в первую кампанию к ним в роту приползла на четвереньках истерзанная русская, молодая, но совершенно седая женщина. Рассказала, что чеченцы стащили её прямо с поезда (была она проводницей) и месяца три ежедневно насиловали всей бандой. Она даже плакать не могла…

Скоро показался и военный городок, где жили семьи офицеров. Расплатившись с таксистом и попрощавшись с Евстигнеевым, Иван зашёл в минимаркет купить бутылку шампанского да по шоколадке Ленке и Таньке. У прилавка двое молодых кавказцев громко ругались с продавщицей, как понял Иван, из-за того, что она не могла найти им сдачи.