Саша. Маленькие повести

© Валерий Казаков, 2021

ISBN 978-5-0053-6044-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДАР

Вера родилась в апреле, когда воздух наполнился запахом спелой весны, а зимние холода почтительно отступили, предоставив место яркому солнцу и первой несмелой зелени. Детство Веры прошло быстро и незаметно, как это бывает у людей живущих на природе, с ранних лет приученных к тяжелому крестьянскому труду. Из детства в памяти Веры остались незнакомые запахи духов, исходившие от красивых городских родственников, которые приезжали к её родителям на легковой машине. А ещё запомнился вкус парного молока, которое мать приносила из хлева в большом эмалированном ведре кофейного цвета и ставила это ведро на стул возле стола.

Когда Вера немного повзрослела, ей захотелось быстрее стать высокой и красивой, как Патрисия Каас, чтобы можно было каждый день ходить в кино, слушать музыку и загорать на пляже. Но вместо этого ранним утром Вере нужно было вставать с теплой постели, есть овсяную кашу и тащиться с тяжелым портфелем в школу, которая располагалась за деревянным мостом через речку, рядом с заброшенным парком.

После школы Вера вновь проходила через запущенный парк, потом долго учила уроки и с грустью смотрела в окно, за которым зеленел яблоневый сад. Потом полола гряды, собирала спелые ягоды черной смородины, поливала огурцы и помидоры. В общем, её детство чем-то напоминало плохой двухсерийный фильм. В одной серии – школа, в другой – дом, а между ними – солнечный промежуток, продуваемый всеми ветрами, в котором то вишня цветет, то опадает с деревьев желтые листья.

В детстве Вера жила исключительной способностью по-особому видеть мир. Она врастала в него, как юное дерево врастает в благодатную почву, и не чувствовала между собой и миром каких-либо существенных противоречий.

Сколько себя помнила, Вера всегда выполняла родительские указания, старалась выслушать их советы, вникнуть в бабушкину молитву, которая иногда дополнялась пеньем птиц, доносящимся из сада. Но во всем этом шуме, шелесте и бормотании для неё не существовало ничего желаннее первого солнечного луча, который нехотя пробивался в суверенные сумерки её спальни через облако тюлевых занавесок и рисовал на белой стене красивые силуэты земной растительности. Однажды она увидела в этих рисунках стебли осоки, потом – россыпи одуванчиков, а как-то раз разглядела даже силуэт юноши на фоне белых облаков.

Потом в ее жизни появились мальчики с крупными коротко стрижеными головами, от которых пахло то свежим ветром, то грубым мужским одеколоном, то дешевым табаком. Мальчики постоянно говорили гадости и норовили ущипнуть за ягодицу. Поэтому юность пришла к Вере как бы некстати, неожиданно, отодвинув в сторону детские грёзы. Она принесла с собой первые разочарования, первые утраченные иллюзии и неосуществленные планы. Юность, кажется, была уже не такой цветной, как детство, и порой стала утомлять по вечерам присутствием грусти и одиночества. Зато манящие всполохи любви на ясном горизонте будущего заставляли трепетать неопытное сердце и мечтать о чем-то возвышенном, нездешнем, неземном. И будущего у неё впереди было так много, как ржаного поля за садом, как неба над линией горизонта. В это будущее можно было плыть и плыть, постепенно приближаясь к холмистой зрелости. Правда, было ещё непонятно, что такое сама жизнь? Это – продвижение вглубь непознанного, или – возвращение в себя, к своей истинной сути, потому что глубь души и глубь неба вдруг стали равнозначны.

Последнее, что она запомнила в юности – это загадочно-печальные стихи Есенина, грустные новеллы писателя Голсуорси и первый сковывающий поцелуй в щеку, который холодил кожу, как капля дождя. Того мальчика, который её в первый раз поцеловал, она не любила, старалась на него не смотреть и не замечать, потому что он был отличником и читал на уроках газеты. А, самое главное, от него никогда ничем не пахло – даже свежестью, если он возвращался с яркой весенней улицы. Он был всегда опрятен, чист и сух, как желтый лист из старого гербария, который готов рассыпаться от первого случайного прикосновения.

***

После школы Вере пришлось устроиться разнорабочей на Хлебоприемный комбинат. Так ей посоветовали родители, потому что старшие дети разъехались по городам получать образование, а старики остались в деревне одни. Надо же было за ними кому-то присматривать. Помогать. Видимо предполагалось, что Вера может получить высшее образование заочно, если такое желание у неё появится. К тому же большого рвения к учебе она никогда не проявляла и не чувствовала в душе вполне определённого призвания к чему-либо. Правда, было такое время, когда ей хотелось устроиться на работу в лесничество, чтобы гулять по лесу с утра до вечера, но женщин лесников ей видеть не приходилось, поэтому желание связать свое будущее с лесом вскоре угасло.

Работая на Хлебоприемном комбинате в ночную смену, Вера очень уставала и поэтому передвигалась по территории предприятия медленно, пытаясь понять что-то важное в его гудящем и пыльном пространстве. Её одноклассницы вскоре подали заявления в институты и техникумы, а она не решилась этого сделать. Не хотела ссориться с родителями. Никуда дальше районного центра она не ездила и не чувствовала большой потребности в освоении мира. Ей казалось, что этот мир не может ничем её удивить. Он не больше и не интереснее того мира, который находится у неё в душе.

Однажды вечером Вера принялась очищать от грязи железную опалубку зерноприемника. Взяла в руки метлу и приступила к работе. Весь день шел дождь, обшивка бункера кое-где стала скользкой, и Вера не удержалась на тонкой железной конструкции. Несколько раз отчаянно взмахнула свободной рукой, пытаясь удержать равновесие, вскрикнула, испуганно выкатила глаза – и полетела вниз, в черную бездну железного подземелья, где работал ленточный транспортер…

Что было потом, она не запомнила.

Две недели Вера была без сознания. Родителям сообщили, что нужно готовиться к худшему, что медицина иногда в такой ситуации бывает бессильна. Хотя организм у Веры крепкий и сейчас вся надежда только на это. Несколько дней после консилиума больная не приходила в себя. Её мать поседела за эти страшные дни, отец перестал заниматься физкультурой и тайно молился каждый вечер, выходя в тёмный сад под осеннее звездное небо. Младший брат появлялся в школе с заплаканными глазами и удручающе бледным лицом. Бабушка повторяла, что сейчас вся надежда на Бога, на его великую милость к нам грешным. Только Он может свершить чудо. Поэтому надо не плакать, а молиться, просить у него помощи…

И чудо свершилось. Через какое-то время Вера пришла в себя, но, к сожалению, в новом для окружающих качестве. В качестве молодой симпатичной дурочки с озорными глазами. Во всяком случае, так показалось всем, кто её окружал в первые дни после выздоровления, когда она вдруг заговорила о политической концепции современного мира, где в основе всего лежит ложь и стяжательство, где маленький человек ничего не значит, как песчинка на речном дне, которую несет холодное течение времени, а куда – неизвестно. Всё, что он может – это созерцать и предчувствовать, сносить обиды и ждать перемен, пока Бог не наградит его за терпеливость каким-либо редкостным даром.

Когда её отцу, Ивану Филипповичу, сообщили о странных последствиях травмы дочери, он долго хлопал глазами. Потом в очередной раз прослезился и мысленно махнул на всё рукой. Забрал её из больницы и привез домой. Он надеялся, что дома она непременно поправится и постепенно станет такой же, как была. Как раньше.

Но не тут-то было. Из больницы Вера вернулась другой, совсем не похожей на прежнюю мечтательную девочку с двумя веселыми косичками. Впечатление было такое, будто у его дочери круто изменился жизненный цикл, и сейчас движение пошло в обратном направлении – тем путем, который плохо контролируется рассудком. Её вновь стали интересовать ярко наряженные куклы, увлекали наивные детские сказки и короткие, но поучительные стихи Агнии Барто. Она часами могла смотреть в заиндевелое окно, за которым падает снег. Или неожиданно принималась читать толстые литературные журналы, которые мать приносила ей из сельской библиотеки.

По инерции здравомыслия таких людей, как Вера, полагалось лечить. И её какое-то время интенсивно лечили в захудалой «психушке» села Ашлань, где на самом видном месте тяжелым квадратом из красного кирпича стоит облупившаяся полуразрушенная церковь, а вдоль речки растут тополя с корявыми, но пышными вершинами.

После лечения Вера некоторое время была такой же, как все здоровые люди, то есть скованной и молчаливой, готовой тянуть любую лямку. Сейчас она способна была питаться одним ржаным хлебом и картофелем, а потом говорить нескладным языком разные нелепые вещи, вроде того, что всю Россию довели до ручки тупые люди демократы, умеющие только разрушать. Хотя Святая Русь ещё жива и воинство её в железных шлемах ещё поднимется, чтобы в последней схватке с врагом уничтожить Антихриста. Ибо обратной связи с обществом у Антихриста нет, как нет связи с зеркалом, которое его не отражает. Он – пустота.

***

И вот, когда все уже привыкли, что Вера Голенищина всего лишь женщина со сдвигом, с приветом – странная и одновременно загадочная, с которой лучше лишний раз на улице не встречаться. Когда деревенские забулдыги стали открыто подшучивать над ней в самых людных местах, она открыла в себе необычную способность ощущать чужое волнение на расстоянии. Например, однажды она ясно почувствовала, что к дому родителей кто-то приближается, и этот человек сильно переживает о том, как его встретят.

– К нам гости, – весело сообщила она отцу и подбежала к ближнему окну, из которого могла рассмотреть небольшую часть по-зимнему белой улицы.

– Какие гости? – с недоумением переспросил отец.

– Не знаю, но ты иди, встречай. Иди, иди скорее.

Отец в растерянности замер на несколько секунд возле дивана, с которого только что встал, потом оделся и двинулся в сени. Из сеней поспешил на улицу, а там, в конце заснеженной дороги, увидел возвращающегося из армии сына. Всё это было так неожиданно и так приятно, что Иван Филиппович напрочь забыл о странной способности дочери предвидеть события.

Но примерно через месяц Вера вновь напомнила о себе. В колхозной конторе на этот раз лихие люди распотрошили сейф. В нем и было-то всего пять тысяч рублей и про них бы вскоре все забыли, если бы Верка случайно не проговорилась в продуктовом магазине, что знает, где украденные деньги лежат и где сейчас находятся незадачливые грабители. Ну конечно, ей не поверили, над ней посмеялись в очередной раз, только в тот же вечер кто-то поймал Верку в тёмном школьном парке, прижал к стволу огромной лиственницы и грубым голосом предупредил, чтобы ничего лишнего впредь не болтала, если хочет жить.

Потом она помогла найти девочку, заблудившуюся в лесу, потом рассказала правду о гибели конюха, пропавшего вместе с конями на ледовой переправе в первую декабрьскую пургу. Ни с того ни с сего поведала о том, как Иван Матвеевич запил, узнав про измену жены; как председатель сельпо заболел после жуткой растраты, и как погиб в лесу охотовед Медведев, ненароком встретившись с бригадой браконьеров из соседнего района. Причем её рассказы на этот раз изобиловали такими мелкими подробностями и таким ярким описанием деталей, как будто она видела это всё своими глазами, знала, но не смогла предотвратить.

После этого Иван Филиппович стал смотреть на дочь по-другому. Он понял, что она, пожалуй, может читать чужие мысли, в том числе и его неказистые раздумья о житье – бытье. И если бы эти мысли были исключительно философского плана, то тогда, конечно, пусть читает их на здоровье с утра до вечера. Но Иван Филиппович, глядя на жену, иногда думал такое, что человеку постороннему трудно было представить. Особенно часто это происходило в те моменты, когда его полная моложавая жена поворачивалась к нему соблазнительным задом. Конечно, ему было уже далеко не двадцать пять и даже не тридцать, его лицо покрывали мелкие морщинки, спина горбилась, волосы поредели и поседели, но душа почему-то не хотела стариться, душа продолжала жить мечтами юноши, желаниями и соблазнами полного сил мужчины. Поэтому, когда дочь бала рядом, Иван поскорее включал телевизор и погружался в сонное созерцание новостей. В это время в его голове становилось совершенно пусто, как в зимнем сумеречном поле, где только белое небо да белый снег до самого горизонта.

Однажды он долго и напряженно размышлял на эту тему, а потом неожиданно спросил у дочери:

– Вер, а Вер?

– Да, – откликнулась Вера.

– Ты это самое… чужие мысли – того – не читаешь? А то, чего доброго, взбредет в башку какая-нибудь блажь. А ты рядом.

– Можешь не волноваться, – ответила ему дочь, – у вас с мамой я ничего прочесть не могу. Только иногда от посторонних людей, которые сильно волнуются, до меня доносятся какие-то фразы, да и то, как бы издалека… В это время я вижу сияние над их головами. Как будто светиться чего-то у них внутри.

– Надо же! Нимб значит! – искренне заинтересовался Иван, испытав облегчение. – А нимб у кого видела?

– У Матвея – церковного звонаря, У Николая Алексеевича Вяткина, который в школе химию преподает. У тети Наташи, которая лежала парализованная двадцать лет. Нимб он почти у каждого человека есть, только по-разному светиться. У обычного человека он незаметен. Синеватый такой, как туман по утрам. У старых и добрых людей – поярче, а самый яркий у великомучеников, которые всю жизнь в трудах да заботах прожили и не нажили ничего.

– Да ведь таких-то в России большинство, – снова оживился Иван.

– Может быть, – согласилась дочь.

– Мы тут все такие, – не унимался Иван. – Ты на нас с матерью посмотри. Ну чем мы не великомученики? Скажи! С утра до вечера в работе, а прок от этой работы какой? Ни машины у нас нет, ни золота, ни серебра, только огромные валенки с галошами на ногах, да фуфайка на теле. Вот и всё наше богатство.

– Вы ещё хорошо живете.

– Да я не жалуюсь, просто к слову пришлось.

– У вас всё есть.

– Да я согласен. Есть. Я ничего против не имею. Мой отец ещё хуже жил. Вот только зачем по телевизору-то нам всё врут. Прямо неудобно как-то. Иногда в голову такое лезет – хоть письмо президенту пиши. Ведь президент-то, он, вероятно, правды не знает. Ему тоже хитрые люди неправду говорят. Вот ему и кажется, что всё у нас хорошо. Всё в порядке.

– А у меня в голове сейчас полная ясность, – между тем радостно сообщила дочь. – Всё на своих местах: и земля и небо, и свет и тьма. Только неясно, где начало и где конец всему этому?

– Чему? – не понял Иван.

– Тому, что называется жизнью.

– Так ведь есть рождение и смерть, – попробовал объяснить Иван.

– Это для одного существа, а меня волнует Вселенная, – спокойно уточнила дочь.

Иван Филиппович недоуменно пожевал губами и подумал про себя: «Черт знает что!» А Вера, между тем, продолжила:

– Мне кажется, жизнь отдельного человека на земле вообще не имеет смысла. Без прошлого и будущего отдельный человек ничего не значит.

– Да я ничего против не имею, – снова проговорил Иван, – только к нам с матерью больно-то не прислушивайся. Неудобно как-то.

Сказал это и почувствовал себя перед дочерью глупым старикашкой, которого легко поставить в тупик. Потом сел на диван и надолго замолчал.

***

По профессии Иван Филиппович был ветеринар, всю жизнь он лечил лошадей и коров, нехотя разбирался в колхозных дрязгах, и, видя по утрам в тусклом зеркале свое коричневатое лицо, всегда почему-то удивлялся – неужели это он? Почему такой старый, сухой и серый, как майский жук? Ведь, кажется, совсем недавно кожа приятно лоснилась на покатом лбу, на щеках горел румянец, а глаза блестели так сильно, что жена их видела даже в темноте. Дочь Вера была желанным ребенком. Её любили, как любят в России светлое будущее, с ней связывали массу радужных надежд. А она между тем вдруг призналась:

– Ни в жизни, ни в любви, папа, я ничего не понимаю. Столько романов написано об этом, столько сказано, а я в своих чувствах разобраться не могу. Есть природа, есть музыка, есть Бог. Неужели любовь может заменить всё это? Всё переиначить… Мне не верится. Ну, как это так! Я увижу его – и забуду обо всем. Про облака забуду, про звезды, вкус ягод лесных забуду, запах меда и шум дождя. Нет, не верю. Это неправда. Так не бывает.

– Ну, как тебе объяснить… Бывает, наверное, – попробовал возразить дочери Иван Филиппович. – Любовь надо испытать. Только тогда всё поймешь.

– Но я испытала уже, – неожиданно призналась Вера, – и… ничего не поняла.

– Когда это ты успела? – искренне удивился отец.

– Ещё в школе. Помнишь, к нам приехал тогда на практику новый учитель физкультуры, высокий такой, темноволосый, красивый.

– Припоминаю, – соврал Иван.

– Звали его Анатолий Сергеевич. Он отработал в нашей школе три месяца всего, а потом уехал.

– Ну!

– Так вот, он тогда очень понравился мне. С ним было интересно. Он стихи мне читал.

– Какие ещё стихи?

– Ахматову кажется. Всё время читал стихи и смотрел на меня как-то странно, как Демон смотрит с картины Врубеля. И в глазах у него таился огонь, как будто он говорит одно, а хочет сделать другое. Язык его гладит, а цепкие руки готовы схватить и смять.

В это время она показала своими тонкими пальцами, как можно схватить и смять. У неё это получилось убедительно и хищно.

– В его квартире рядом с окном стояла декоративная пальма, под пальмой – диван. Я всегда садилась под эту пальму на диван и смотрела в пасмурное окно… Помню, он стихи написал к моему дню рождения? Там были такие строки:

 
В руке твоей моя рука,
И мы летим под облака,
Как птицы белые в ночи,
Туда, где сходятся лучи
Вселенной.
Где царство радуги и тьмы
Ввергает в панику умы
Великих некогда людей,
Плененных красотой идей.
 

– Признаться, я и сейчас не понимаю, о чем это. Кажется красиво, а вдумаешься – мурашки идут по коже – больше ничего.

– Да, странно, – промолвил Иван Филиппович. – А ещё тебе кто-то нравился?

– Не помню, – ответила дочь, чуть помолчала и продолжила: – Почему ты об этом спрашиваешь?

– Да так, вспомнил и спросил.

Хотя спрашивал Иван Филиппович неспроста. Пару дней назад он не спал до полуночи, не вставал с кровати, не ворочался – просто лежал без движения и думал о чем-то своем. И вот, когда уже стал задремывать – вдруг увидел за окном яркий свет, напомнивший чем-то большую белую птицу. Каждый взмах её крыльев обдавал заиндевелое окно пульсирующим синеватым пламенем. Было такое впечатление, как будто неведомые вспышки наслаиваются одна на другую, не успевая погаснуть, а потом стекают вниз, превращаясь в искрящиеся льдинки. Иван приподнял над подушкой голову и увидел, как в соседней комнате со своей кровати медленно поднялась его дочь. Глаза её были закрыты, лицо бледно, руки безвольно опущены, но при этом она прекрасно ориентировалась в ночной обстановке. Сначала она подошла к окну и постояла там немного. У Ивана Филипповича возникло такое чувство, как будто Вера сквозь закрытые веки увидела что-то за окном, бледное лицо её в этот момент вздрогнуло и вытянулось. Потом она направилась на кухню и плотно прикрыла за собой дверь. После этого по всему дому разнесся странный запах лесной свежести. Как будто в комнату только что кто-то вошел с морозной улицы. Потом оттуда донесся тихий и спокойный шепот, напоминающий шум дождя.

Примерно через полчаса всё закончилось. За окном снова появился яркий свет, искрящимися пучками рассыпался по морозному стеклу, запульсировал, забился и потух… А ещё через какое-то время из кухни возвратилась Вера. Глаза её были закрыты, как прежде, но по лицу блуждала странная едва заметная улыбка. При этом руки её были согнуты в локтях, как будто она осторожно несла перед собой хрустальную вазу. Потом она легла на кровать, расслабленно вытянулась и сразу ровно задышала, а Иван Филиппович не сомкнул глаз до утра.

Утром он долго не мог понять: приснилось ему всё это, или произошло на самом деле? До обеда он ходил мрачный, а потом набрался смелости и спросил у дочери, не вспоминает ли она про того болезненного мальчика из соседнего дома, который умер два года назад. Они были когда-то дружны. Володя провожал её до дома, сумку ей носил, покупал дешевые сладости. Иван Филиппович сам не знал, для чего он это спросил.

Вера ответила, что ничего между ними не было, но она иногда видит этого мальчика во сне. Как будто он приходит к ней и говорит какие-то странные вещи.

– Какие, например? – заинтересовался взволнованный отец.

– Он говорит, что сила духа – это рассеянный свет, и если человек очень хочет, чтобы эта сила загорела в нём ярким пламенем – эти рассеянные лучи надо соединить в одну точку. Только так можно познать своё глубинное «я». Потому что внешний мир – ничто, а мир внутренний – Вселенная полная тайн.

– Вселенная полная тайн! – с недоумением повторил отец.

– А ещё он говорит, что образ предмета и сам предмет – это вовсе не одно и то же. То есть – внешний мир и наше представление о мире – это разные вещи. И поэтому надо отречься от привычных образов и забыть о собственном теле, чтобы познать истинную суть вещей.

– И где она, эта суть?

– Внутри нас, – уверенно ответила Вера.

– Как это?

– Он говорит, что Вселенная снаружи нас сопоставима с той, которая находится внутри. То есть, если образ познается через образец, идея – через идеал, то внешний мир точно так же можно познать через мир внутренний – мир души, который в свою очередь – часть космоса и в какой-то степени с ним сопоставим. Поэтому истинное знание не обязательно облекать в слова, необязательно придавать ему форму в виде рассуждений. Достаточно погрузиться в его поток, понять и принять, как озарение.

– Так, так… Приехали. Понятно, – устало отмахнулся Иван, предполагая, что это и сеть настоящее проявление её душевной болезни. Это есть самая настоящая шизофрения.

– А ещё он говорит, что каждый человек от природы наделён способностью мечтать и, следовательно, никогда не сможет удовлетвориться тем, что есть. Его желания растут как снежный ком, поэтому он всегда чем-то недоволен. Окружающий мир ему кажется неустроенным и бедным, хотя человек сыт, обут, одет и даже здоров… Но отчего-то его сопровождает вечная неудовлетворенность. Она всегда внутри человека. Его душа не в силах этому чувству противостоять, хотя интуитивно он стремится к свободе.

– Нет, нет. Этого я уже не понимаю, – судорожно тряся головой, признался Иван Филиппович, – и… говорить на эту тему не желаю. Не буду…

– Как хочешь, – холодно отозвалась дочь, немного помолчала и со странной полуулыбкой на лице удалилась в свою комнату.

Больше Иван Филиппович к этому разговору не возвращался и старался пораньше лечь спать, чтобы случайно не сойти с ума. Всё равно понять происходящее здравым рассудком было невозможно. Сон и реальность сейчас путались в его голове, мешая сосредоточиться… Чтобы лучше спать по ночам, он стал выходить перед сном на прогулку. Выбирался через сад на дорогу и по скрипучему снегу шагал до ближайшего перелеска, где останавливался передохнуть и с привычным недоумением смотрел на звезды, на вершины сосен и елей в серебрящемся контуре Он видел мутное пятно луны над горизонтом, синеватые волны сугробов слева и справа. Отрешенно вздыхал, читал «Отче наш», и возвращался обратно, чувствуя в душе желанную легкость. В тишине, под звездным ночным небом, будущее дочери уже не представлялось ему таким мрачным как раньше. Возникала уверенность, что из любого положения можно найти выход. Ведь, собственно, ничего страшного не произошло. Жизнь продолжается. А непонятные и неприятные сны лучше не вспоминать, лучше забыть о них как можно скорее.

***

Решение выдать Веру замуж пришло Ивану в голову неожиданно. Это показалось ему самым простым выходом из возникшей ситуации. Он уже давно тяготился её присутствием в доме, только вида не подавал. Всё-таки отец. К тому же ему казалось, что все её странности, все непонятные рассуждения – это из-за болезни. Вот выйдет она замуж, родит ребенка – и выздоровеет. Будет крепко спать, поправится, порозовеет, и её покинет эта странная способность к пророчествам и прочим непонятным вещам, которым трудно найти разумное объяснение.

И подходящий кандидат в женихи нашелся довольно скоро. Им оказался Павел Егорович Большетрубный – местный участковый милиционер. Ему сам Бог велел быть Веркиным мужем, потому что вместе в сыскном деле они горы могут свернуть. Ведь у Веры верный нюх на жуликов и грабителей, она с её тайными способностями может практически всё. Только бы Павел не озадачился её душевным состоянием. А так Вера – женщина хоть куда – вся в мать Евгению Семеновну. Грудь у неё высокая, бедра широкие, глаза озорные…

Павла Большетрубного Иван нашел в сельповской котельной. Тот был уже довольно пьян, вертел в руке деревянный подрозетник и пытался откусить от него небольшой кусок, видимо спутав его с пересохшим тульским пряником. Сидящий напротив его кочегар, взглянул на участкового недоуменно и спросил:

– Опять вчера накушался, Павел Егорович?

– Не твое дело, – ответил Павел, потом поднял лицо, посмотрел на Ивана Филипповича мутными глазами и почтительно замолчал.

Кочегар понял его взгляд по-своему и поспешил налить Ивану сто граммов в темный от чайной заварки стакан.

– За встречу, Филиппович! Пей, не стесняйся. Здесь все свои.

– Да я не хочу, – стал отнекиваться Иван, – я по делу зашел, с Павлом Егоровичем посоветоваться. Поговорить.

– Не сегодня, – громко отрезал участковый и замотал тяжелой головой, – Не сегодня, Иван Филиппович. Ты, конечно, извини, но сейчас я о деле говорить не могу. Горе у меня.

– Горе у него, – поддержал участкового кочегар.

– А что произошло? – участливо спросил Иван.

– Личное оружие потерял вчера при загадочных обстоятельствах, – поведал участковый.

– По пьянке, – уточнил кочегар.

– Не по пьянке, а по недоразумению, – уточнил Павел.

– Потеряешь тут, если спать будешь неизвестно где, – снова добавил кочегар.

– Надоел, – отмахнулся от него участковый, изображая на лице брезгливую физиономию, говорящую, должно быть, о крайней степени раздражения. – Я вчера у Машки Малининой ночевал.

– А проснулся где? – снова вставил свою реплику щуплый работник котельной.

– На колхозной конюшне.

– Вот! В этом всё дело! Скажи ты ему, Иван, в этом всё дело! Как он в колхозной конюшне-то оказался, если у Машки заночевал. А?

– Не знаю, – ответил милиционер.

– А я знаю. У неё же до Пашки чечен был, Амангельды, который водкой торговал самопальной. Помнишь? Вчера вечером его машину у магазина видели. Вот… Скажи спасибо, что он тебе башку не отрезал, только оружие забрал.

– Да ну тебя! – отмахнулся Павел

– С кавказцами шутки плохи.

– Шагай. Шагай, давай отсюда лучше, – сказал кому-то Павел, опустив голову и махнув рукой в сторону двери.

– А как насчет разговора? – снова спросил Иван.

– Да какой с ним сегодня разговор, – ответил за участкового кочегар.

– Оклемаюсь – зайду, – пообещал Павел.

Иван Филиппович посмотрел на него озадаченно и направился к выходу. Действительно, что от такого человека проку. Он ничего толком понять не способен. Едва ворочает языком.

***

Придя домой, Иван первым делом наказал жене, чтобы к вечеру непременно приготовила что-нибудь вкусненькое.

– Павел Егорович в гости может зайти, – пояснил он. – Побеседуем… Так-то он человек неплохой и родители у него были люди приличные, работящие. Только выпивает он лишнего.

– Ну, да кто сейчас не пьет-то, – отозвалась Евгения Семеновна примирительно, – лишь бы не дрался да дело знал.

– Женится – остепениться, – согласился Иван.

– Разве что…

Весь вечер Евгения Семеновна хлопотала на кухне возле стола. Выбегала то в погреб, то в клеть, но, кажется, не от радости металась по дому, от беспокойства: ладно – ли они с мужем поступают, насылаясь девкой этому проходимцу? Он хотя и милиционер, но забулдыга порядочный, вот и оружие свое потерял неизвестно где. Как на такого положиться? А Верка, хотя и странная немного, но зато писаная красавица и по хозяйству всё может. Неизбалованная она. Да если бы не эта странная болезнь – не видать бы ему Верки, как своих ушей.

В семь часов вечера проскрипели по сеням старого дома Ивана Филипповича новые яловые сапоги местного милиционера. У Евгении Семеновны от этого скрипа сердце застучало в висках. Идет супостат за ее лебедушкой, за ее красавицей ненаглядной.

– Можно к вам? – раздался из-за двери уверенный голос милиционера.

– Заходите, заходите, – враз откликнулись ему супруги Голенищины. – Мы вас заждались.

– Здравствуйте, – поздоровался милиционер, шагнув за порог и внимательно приглядываясь к чужому жилищу.

– Проходите к столу.

– Да нет, что вы, я так – поговорить зашел.

– Проходите, не стесняйтесь, – пригласила его Евгения Семеновна вторично. – Сейчас поужинаем вместе и поговорим. Да вы снимите пиджак-то. Без него свободнее. Дома у нас тепло… Проходите, садитесь.

Стол в тот вечер у Голенищиных и, правда, был отменный. Он чем-то походил на яркий натюрморт с одной знаменитой картины голландского мастера, репродукция которой висела в местной столовой с незапамятных времен. В центре стола у Голенищиных на этот раз возвышалась красивая бутылка шампанского из тёмного стекла. Рядом с ней притулилась простоватая пол-литра водки в алюминиевом берете, а дальше теснились салаты и закуски, копчености и солености; жареная рыба и холодец, клюквенный морс и вишневый компот. Видя всё это изобилие, Павел Егорович многозначительно потер руки и восхищенно произнес:

– Такого я не ожидал. Наготовили, как на свадьбу. Даже неудобно как-то… Неужели из-за меня это всё?

– Жена постаралась, – разъяснил Иван Филиппович с довольной улыбкой. – Она у меня на этот счет мастерица. Да и Верка вся в неё пошла. Тоже готовить-то умеет.

– Сади гостя да угощай, потом объяснять будешь, – посоветовала мужу Евгения Семеновна. – А то стоит человек у порога и ждет. Неудобно.

– Да, да, Павел Егорович, присаживайтесь.

Павел Егорович хотел было для приличия вначале присесть на диван, немного побеседовать о том – о сем, но хлебосольные супруги не позволили ему это сделать. Усадили за стол. И первое время за столом Павел Егорович с явным интересом смотрел по сторонам. Его внимание привлек книжный шкаф, до отказа заполненный разноцветными книгами в хороших переплетах. Потом он задержался взглядом на картине Шишкина «Дождь в дубовом лесу», и ему даже показалось, что нечто подобное он уже видел когда-то, только в реальной жизни. Он запомнил эту туманную даль, и эти лужи, и блестящую от влаги нежно-зелёную траву. Он даже испытал тогда чувство просветленности в душе, которое пришло к нему сейчас при взгляде на эту картину.