Глава первая
ВОЛНЕНИЯ И «ВОЛНИТЕЛЬНОСЬ»
I
В бестолковщине митинга не сыскать существа безобидней городского сумасшедшего. Любой записной бунтарь охотно вам это подтвердит. И уж тем более ни один из них не станет шарахаться в толпе от одетого не по погоде чудака, костерящего на всю Ивановскую какого-то там Чубайса или даже самого товарища Златопердского.
Люди сведущие знают, что бояться нужно неприметного гражданина, склонного к добровольному посещению массовых волнений. Именно этот тип более опасен для городских ротозеев, влившихся в густой митинговый кисель по глупости или из желания поправить финансовое положение. Ведь даже самый именитый последователь Зигмунда Фрейда – со всеми парадигмами, накопившимися за долгую усидчивость в его ученом мозгу, – не скажет: какой из потайных тумблерков щёлкнет в голове блеклого скромника, с восторгом обнаружившего, что в нескончаемых поисках правды и справедливости он не одинок. В череп такому не заглянешь, не определишь – способен тщедушный тихоня пустить в ход припасённую на крайний случай заточку или затаится до следующего раза?
За городского же сумасшедшего поручиться можно. Он открыт, он беззащитен и ярок, как лампочка накаливания в ночи.
Хмурым декабрьским днём один из таких появился на подступах к мятежной площади. Случилось это в час, когда ближайшие улицы уже начало заполнять людское половодье, грозившее утопить временно отведённую под бунт территорию. Приземистый человек шел на хрипящие звуки «раз… раз… раз…», несшиеся из огромных черных ящиков, выложенных, как кубики, друг на друге, рядом с пышно убранной во всё белое, словно к свадьбе, сценой. Тайные силы влекли его в центр назревавших событий, торопили туда, где заговорщицки шептались сосредоточенные люди, избравшие протест уставной обязанностью.
Шёл товарищ смело и в движении более напоминал экзотического жреца, нежели штатного смутьяна. Он то начинал семенить, то вдруг резко останавливался, чтобы, слегка потоптавшись на месте, развернуться и продолжить путь, идя уже боком или даже спиной вперёд. Набегавший ветер изредка возмущал седую шевелюру коротышки, чем довершал в нём образ шамана, исполнявшего свои мудрёные пляски.
Демонстранта можно было принять за пьяного, но индивид был трезв, как томик Маркса. Мужчина вообще не пил, и именно это похвальное свойство позволяло ему казаться достоверным в самозабвенном обличении предателей народа. Натуральности образу добавляла деталь, не заметить которую было невозможно: странный человек не выговаривал половину алфавита. Видимо, поэтому вырывавшиеся из него гейзером фразы имели некую магическую мелодику, остановиться и вслушаться в которую хотели многие, проходившие мимо, зеваки. Даже ругательные слова, такие, как «кретины», «мрази», он изрекал мягко, округло: «кьетины», «мыази». Там, где ему хотелось заклеймить кого-то, назвать, например, «фашистом», по ветру летело: «хашисты». Чего уж говорить о классическом определении всех тех, кто хоть однажды менял соратников по борьбе?
– Пойитические пыаститутки… – выкрикивал оратор и следом в адрес изменников неслись проклятия вперемешку с требованием отдать власть в руки прогрессивных сил.
Перед каждой новой фразой мужчина останавливался, вскидывал голову и в глазах его, как у пришпоренного конька-горбунка, вспыхивала решимость. Необстрелянное митинговое пополнение слушало дерзкие речи, восторженно принимало их и зычно подбадривало картавого оратора:
– Во даёт!
– Наш человек!
– Долой!
Однако интерес к говоруну вскоре пропадал. Кого-то не устраивало, что правду-матку режет персонаж весьма сомнительный, не стоящий внимания; а кто-то собственным нутром успевал прочувствовать, как в опасной близи раскручивается, словно воронка на воде, самостоятельная, непонятная и судорожная стихия, способная, при роковом стечении обстоятельств, вобрать в себя их легковерные души и утащить в бездну гибельного водоворота.
Некрасивая девушка в симпатичной шапочке и зябкой куртёнке восхищенно следила за шаманскими танцами, внимала каждому слову мистического персонажа. Сама она держала в руке карикатурный портрет главного узурпатора, чей лик, стараниями неизвестного художника, был втиснут в округлость дорожного знака «Остановка запрещена». – Совершенно замечательно. Браво! Посмотри, посмотри, – толкала она в бок своим острым локотком долговязого спутника. – Каким замечательно смелым нужно быть.
– Это Семён. Не пропускает ни один митинг. Его среди нас Лениным кличут. Всех костерит, обзывает политическими проститутками. Малость придурковатый, но беззлобный, – низко склонившись над соратницей, пояснил юноша.
Ему было приятно проявить осведомлённость. Довольный собой, молодой человек пружинисто выпрямился и с хрустом в плече выбросил вверх сжатую в кулак руку.
– Даёшь демократию! – раздался в толпе его ломкий голос.
Призыв взлетел над россыпью голов-горошин и тут же запутался в многоцветных стягах знаменосцев, прибывших накануне на заказных автобусах.
Девушка наградила долговязого восторженным взглядом. Ей и самой до слёз хотелось, чтобы скорей наступила замечательная пора. Она вскинула свою тоненькую ручонку, но, так и не придумав, что лучше всего крикнуть в поддержку законного требования, опустила кулачек и восхищённо прошептала:
– О-бал-деть.
«Народу-то сколько. И всё подваливают, подваливают хорьки», – бурчали правоохранители из оцепления и хмуро поглаживали новые резиновые дубинки, выданные накануне по случаю праздника свободного волеизъявления. Лоснящиеся каски полицейских очерчивали периметр площади, а на подступах к ней обозначали коридоры, по которым, как горячая кровь по венам, растекались всё прибывавшие и прибывавшие люди, насыщая собой митинговую плоть.
– Дорогу лирикам! – раздалось где-то внутри толпы и сразу же захлебнулось в негодующем рыке непримиримых баритонов:
– Пида-расы не пройдут! Пида-расы не пройдут!
Под ногами крикунов сухо щелкнули петарды, брошенные чьей-то провокаторской рукой. От запрещённых звуков громко заверещал ребёнок.
– Ма-а-ма! Ма-а-ма! – не переставало откуда-то звать дитё свою революционно настроенную мать.
Но и этот пронзительный голос, едва успев заявить о себе, сразу становился достоянием толпы, не признающей личности и с одинаковым равнодушием переваривающей в своей ненасытной утробе детей, женщин, представителей силовых структур.
На городской площади, совсем ещё недавно мирно спавшей, формировался особый живой организм. Он беспрестанно колобродил, ежеминутно менялся в объёме и опасно пульсировал. В какой-то момент от него начал исходить тот специфический гул, при котором осторожный человек начинает чувствовать безотчетную панику. Так случается, когда до слуха доносится не безобидное жужжанье деловито собирающих нектар пчел, а будоражащий и грозный аккорд, воспроизводимый их собратьями, сбитыми в неукротимый рой.
II
Иосиф Богданович Маркин, не молодой уже артист оригинального жанра, бестолково и шумно носился по своему загородному дому. Он с грохотом открывал многочисленные шкафы, комоды, рылся в полках затхлых чуланов, где за долгие годы переменчивого творческого вдохновения скопилось его главное богатство – концертные костюмы и реквизит. Маэстро готовился к самому большому в своей жизни выходу и был возбуждён как никогда.
Следом за ним, в таком же крайнем возбуждении, бегала по этажам его гражданская жена, последняя любовь и почти что муза – Лизонька. Она сопровождала Иосифа молча, и только упрямые складки в углах пухлых (подарок благосклонной природы) губ говорили о тяжелом моменте, переживаемом ею. Уже несколько дней она, как могла, боролась с блажью артиста, вздумавшего пополнить собой ряды приверженцев демократии. Всё могло показаться не таким уж и страшным, если бы Маркин накануне не объявил, что намерен предстать перед соратниками в костюме, символизирующем «раскрепощённый дух». Спорное решение грозило обернуться катастрофой. Тончайшей женской интуицией Лизонька почувствовала, что в народе не воспримут ни ажурные колготки с блёстками, ни трепетное боа, которые её любимый собирался использовать в качестве дополнения к мятежному образу.
Против лёгкого скандала спутница жизни ничего не имела, но полный крах не входил в её планы. Поэтому, улучая момент, она с ловкостью орлицы цепляла безукоризненным маникюром облюбованное мужем сценическое шмотьё и с негодованием уносила добычу на старые места. Назад возвращались сомнительные панталоны, экзотические головные уборы, пёстрые пиджаки и цветастые жилеты.
Изредка из галантерейной мишуры Маркин извлекал предметы, назначение которых могло показаться загадкой не только для целомудренных девиц. Попадавшие под руку штучки Иосиф любовно обзывал «артифаками» и, как истинный артист, моментально приступал к импровизации, применяя безделушки мимо их прямой пользы. Забавлялся ими он не долго – крепкий профессионал умел вовремя остановиться и сосредоточиться на главном.
– Не смеши людей, Ёжик. Если ты у нас теперь революционер, то учти: они в таком не ходят, – иронично заметила Лиза, увидев, как задумчиво смотрит Иосиф на красный со стразами костюм, где у брюк имелись кокетливые прорехи, позволявшие ягодицам свободно взирать на мир.
Артист пробовал объяснить творческий замысел, но его доводы разбивались о женскую логику, заставлявшую почти сразу усомниться в правильности того, что всего лишь минуту назад казалось гениальным. В конце концов, смешить людей он, точно, не собирался; но и оставлять за Лизонькой последнее слово было не в его характере.
– Я компоную. Не мешай! Лёся, скажи хоть ты ей что-нибудь, – взвыл в конце концов Маркин и призвал вмешаться в спор собственного продюсера, Алексея Грота, который уже несколько часов наблюдал за происходившим в доме тарарамом. – Она не понимает. Она не хочет понять, что наступает мой звёздный час. Меня, может, впервые в жизни увидят миллионы людей. Это наш последний и решительный… шанс, Лёся. Я не могу предстать перед народом вахлаком. Или ты с нею заодно?
Лёся, который до сего момента никак не вмешивался в происходившее, в ответ промямлил что-то несуразное и неуверенно пожал плечами. За долгие годы общения он научился ладить с Иосифом и лишний раз не лез на рожон, особенно в тех случаях, когда его чудаковатый друг находился в творческом поиске.
Понятны были ему и опасения Лизоньки. Она тревожилась за карьеру мужа. Почти до обморока её пугала идея Иосифа примкнуть к революционному авангарду. Бедная Лиза, к своему несчастью, слышала о кровавом воскресенье. Назидательный пример, почерпнутый из школьного курса истории, всплыл в её избирательной памяти сразу же, как только стало известно, куда собирается пойти на выходные Иосиф.
– Отвинтят вам бóшки. Ей богу, отвинтят, – причитала Лизонька.
Было жутко представить, что её Маркин, известный в высоких кругах артист, исполнитель оригинальных номеров, добровольно идёт подставлять собственную голову под промозглый зимний ветер и дубинки тех, кто во все времена гонял интеллигенцию и передовой пролетариат по переулкам и подворотням бунтующих городов.
Лизонька на собственной кожице знала: каково это – попасть под горячую руку, служа естественным объектом внимания. С первым своим серьёзным ухажером – ударником в рок-группе – ей не раз приходилось переживать болезненные моменты. И хотя внезапно возникавшие меж ними потасовки были мимолётными и неизменно тонули в безумной страсти двух влюблённых сердец, втайне девушка мечтала об иной доле. Но тогда… тогда они были слишком юными и пылкими.
С Маркиным у Лизоньки всё складывалось по-иному. Она терпеливо сносила его выходки, закрывала глаза на безобидные чудачества, но никогда не позволяла зарождаться процессам, способным лишить благ, доставшихся ей ценой, о которой предпочитала не вспоминать.
Услышав от Иосифа слово «справедливость», она ойкнула и тут же призвала Грота, чтобы совместно навалиться на кормильца и отговорить его от опасной затеи.
– Лёсик, срочно приезжай. Я просто в шоке. Маркин решил идти в политику. Ты представляешь: сказал, что нужен протестному движению. Они ему уже и должность придумали в своём правительстве. Будет, говорит, реформировать нашу многострадальную культуру. Лёшенька, приезжай завтра пораньше… Прошу… Я не могу… мне уже… – и она захлюпала носом, чем сразу добилась согласия Грота быть в их доме уже с самого утра.
III
Талант Иосифа Маркина ценился в среде таможенных брокеров, работников дальних отделов внутренних дел, в закрытых женских клубах и элитных коттеджных посёлках. Но только дружба с реверсивной партией, которую с первого дня её основания возглавлял Гарик Леонтьевич Уссацкий, подогревало в артисте надежду, что однажды и его творчество вырвется из замызганных красных уголков, богато меблированных особняков, яхт, немноголюдных VIP-залов, обретёт, наконец, широкого зрителя.
На дворе уже был глубокий вечер, когда в «Артистическое агентство Маркина» позвонили из секретариата головной штаб-квартиры объединённого политсовета партии реверсивного движения и предложили маэстро встречу. Странным звонок никому не показался. Иосиф находился на короткой ноге с партийным костяком и мог побеспокоить личной просьбой любого из боссов. Общаться запросто с людьми из разных политических эшелонов Маркину позволяла его эмоциональная свобода и статус «изюминки» на самых разных сборных концертах. Способность артиста радовать партийный актив лёгким жанром неизменно пользовалась спросом под занавес очередных съездов, по случаю знаменательных дат, событий и юбилеев.
Маркину нравились неформальные отношения с реверсивной партией, руководство которой к тому же не скупилось на искусство. Даже после того, как любимец публики отдавал (по тайной договорённости) Митрофану Брунету, главному партийному идеологу, две трети своего гонорара, на руках у Иосифа оставалась сумма, позволявшая ещё долго спокойно дожидаться очередного слёта активистов.
Утром следующего дня маэстро уже сидел в приёмной председателя и развлекал шутками всеобщую любимицу партии, секретаршу Уссацкого, Оксану. Пухленькая, отзывчивая на любые просьбы девушка была рада артисту. Она во все глаза таращилась на него, временами прыскала от смеха, и, чтобы веселье на рабочем месте казалось не очень бросающимся в глаза, прикрывала лицо сводным отчетом о работе региональных партийных ячеек. Время от времени Оксана кокетливо повторяла:
– Ну вас, Иосиф Богданович…
На шум, в приёмную заглянул Митрофан Брунет.
– Опять бардак развели. Веселитесь? – неодобрительно заметил главный идеолог.
– Да нет, товарищ Брунет, – оправдывалась девушка, – товарищ Маркин рассказывает о случаях на концертах. Люди, оказывается, такие странные бывают… я валяюсь, – и она опять, поперхнувшись смехом, прикрыла лицо спасительным отчетом.
– Вот-вот. Я и говорю – веселитесь. Как дети, честное слово!
– Извините, Митрофан Дадашевич. Вырвалось. Я тут вам материалы распечатала.
– Вы бы лучше, Иосиф, рассказали нашим коллегам что в мире происходит, – с плохо скрываемой укоризной заметил Брунет и не стал брать из рук Оксаны предназначенные ему бумаги. – За партийными делами они у нас света белого не видят. Карелию за заграницу считают, а про Адыгею-то я уже вообще, как говорится, молчу: не слыхали-с. Катастрофически отстаём от реалий жизни. Беда. До слёз беда.
– Что ж рассказать-то? – на секунду задумался Иосиф. – Ну вот, например, по основным новостям передали: житель африканской саванны поперхнулся косточкой редкого плода и умер, не приходя в сознание. Но самое интересное, говорят, что растение это – культовое и занесено в какие-то там анналы. Мужик хотел подправить свою – я извиняюсь, Оксаночка, – потенцию, но вместо этого и сам погиб, и, как оказалось, варварски истребил растение. Сейчас в стране ждут волнений племён, что поклоняются духу плода. Забыл, как называется этот фрукт, но у меня записано.
– Жуть. Сволочь какая, – воскликнула в испуге Оксана и с тревогой посмотрела на Брунета.
– У них там, в африках, порядка никогда не было, – подхватил тему идеолог. – Сегодня только наша партия способна защитить и флору, и фауну одновременно, системно ответить на любой вызов. Мы как раз сейчас, товарищ Маркин, разворачиваем необходимую работу в регионах…
– Кстати, – перебил Иосиф, – в тех же новостях: в одном регионе дом престарелых сгорел со всем содержимым. Дотла. И утонули в бане паломники. Подключилась чрезвычайная служба. Жизнь без конца проверяет нас на прочность. Не даёт, зараза, расслабиться.
– А как вы думаете, Митрофан Дадашевич, волнения африканские могут до нас докатиться? – полным тревоги голосом спросила партийная любимица. Она всё ещё продолжала осмысливать первую новость; во взгляде её застыла тревога.
Брунет готов был успокоить сердобольную секретаршу, но вмешался шеф. Уссацкий по громкой связи приглашал Маркина зайти.
– Ни пуха, ни пера, Иосиф Богданович. У Гарика Леонтьевича сегодня хорошее настроение, – напутствовала артиста всё замечавшая Оксана.
Маркин вошёл в просторный кабинет лидера партии с широкой улыбкой. Зная, что доставит Уссацкому удовольствие, встал в третью позицию, вскинул правую руку и громко, вкладывая в слова максимум патетики, переиначил под собственную выгоду слабенькое, по своей поэтической силе, но весьма пикантное двустишье:
Если женщина в постели хороша и горяча,
В этом личная заслуга Гарика Леонтича.
– Вы, как всегда, в своём репертуаре, товарищ Маркин, – без лишнего смущения отреагировал партийный основатель. – К сожалению, не могу поддержать ваш фривольный настрой. Слишком важный вопрос нам предстоит обсудить. А времени катастрофически мало. Поэтому приступлю сразу к делу. Есть мнение, Иосиф, рекомендовать вас…
Договаривать Уссацкий не стал. Вместо этого он хитро прищурился и застыл в выжидательной позе. Прошла минута, вторая… Время утекало, а в глазах Маркина не появилось и тени любопытства. Он продолжал слащаво улыбаться и молчал.
Пауза затягивалась. Понимая, что артист и не думает теряться в догадках, хозяин кабинета повторил заход. Во второй раз фраза прозвучала медленней и с нотками обиды:
– Я говорю: есть мнение рекомендовать вас. Вам, Иосиф Богданович, не интересно куда?
– Мне интересно всё, что связано с вашей партией, Гарик Леонтьевич, – ответил артист и почему-то потупил взор.
– Нашей, нашей с вами до мозга костей партии, дорогой мой, – поправил лидер, осклабился и стал походить на того Гарика Леонтьевича, которого маэстро десятки раз наблюдал со сцены во время своих выступлений.
– Хотим вас видеть «лицом» нашей боевой организации, Иосиф. Правда, в силу специфики жанра, который вы представляете, трудно говорить именно о лице… – Уссацкий снова хитро прищурился, но, чтобы в очередной раз не попасть в просак, почти не делая паузы, продолжил:
– …но именно ваш феномен, безусловно, выделяет вас на фоне традиционного искусства, которое вступило в противоречие с нашей повседневной жизнью. Мы – партия, которая не боится нового и решительно поддерживает новаторство во всех его проявлениях. Идеолог и теоретик нашей партии товарищ Брунет сравнивает ваше искусство с творчеством американца Ворхала. Да-да! Не меньше! Тот отражал в своих произведениях культовые предметы. Вы пошли значительно дальше, взяли на себя смелость противостоять махровому ханжеству. Хотите вы или нет, товарищ Маркин, но вы для нас теперь со всех концов фигура знаковая.
Гарик Леонтьевич на секунду замолчал, окинул Иосифа тёплым взглядом отца нации и ласково спросил:
– Так что, батенька, решаете? Даёте согласие?
– И ваш банк можно будет рекламировать? – обрадовался Иосиф. – Я уже вижу, как всё можно провернуть. Сижу я этак в белом кожаном кресле, много света, цветов…
– Данный контент потом обсудим, Иосиф Богданович, – болезненно сморщился и поспешил уйти от разговора Уссацкий. Он не любил упоминания своего банка вслух.
– Нет, потряска! Я уже всё, всё придумал! – не унимался артист. – А я говорю на наезжающую камеру: «Честный банк – для хороших людей». Затем меня показывают крупным планом. Я улыбаюсь и добавляю: «Положи на счет». Положи. А? Солидно? И в моём духе. Понятно. Да?
– Так вы даёте своё принципиальное согласие? – почти потеряв терпение, воскликнул тайный банкир.
– Почту за честь.
И Маркин всем телом потянулся через огромный рабочий стол, чтобы с чувством пожать партайгеноссе руку.
IV
Машина отреагировала на разблокировку дверей двумя звонкими механическими поцелуями. Перед тем, как сесть в автомобиль, Иосиф взглянул на хмурое, казавшееся совсем-совсем низким небо, и с настроением вдохнул.
– Всё-таки, хороший у нас здесь воздух! А? В раю живём, ей богу, – похвастался он перед Гротом, блаженно зажмурился и в очередной раз отпустил в свой адрес молчаливый комплимент.
Маэстро не переставал благодарить себя за то, что когда-то огородил в хвойном лесу участок земли с небольшим, подпитываемым родниками, озерцом. Грех было не прибрать к рукам этот сказочный уголок, который, как считал Иосиф, вряд ли бы долго ждал своего хозяина. Вскоре, действительно, рядом стали появляться другие новостройки, но звание первопроходца, человека дерзкого, пренебрегшего условностями, уже навсегда было закреплено за Иосифом Маркиным.
– Подумай ещё раз, Иосиф. На кой черт тебе всё это надо? – не обращал внимания на лирический настрой друга Лёсик. – Не боишься? В трубу полетят корпоративы. Без бабосов останемся. Чем расходы будешь покрывать?
Не отставала и Лизонька. Она увязалась за мужчинами; стояла возле машины в одном халатике и, как солдатка, причитала:
– Не ходил бы ты к ним. Ну что за радость переться на эту жуткую забастовку? Да и костюм этот твой… ладно бы ещё летом… Ёжик…
– Всё, помчали! Нас ждут великие дела, – прогромыхал Иосиф, поцеловал Лизоньку, наглухо застегнул пуховик и заставил Лёсика сесть за руль.
На место они прибыли, когда большая людская волна уже накрыла площадь. Возле сцены не находили себе места организаторы, среди которых достоверней других суетился Митрофан Брунет. Друзья видели, как в какой-то момент он схватился за голову, а затем с кулаками бросился на увальня, понуро смотревшего себе под ноги.
– Где списки выступающих?! Я тебя спрашиваю! Где списки? – доносилось до включенных на сцене микрофонов.
Брунет хватал «ублюдка» за грудки и изо всех сил старался вытрясти из него душу и, если повезёт, недостающие списки. Верзила стоял незыблемо, как памятник великому русскому художнику Репину.
Со стороны казалось, что жертвой является сам идеолог. Голова Митрофана Дадашевича моталась, тело ходило ходуном; и это существенно мешало правильно оценить суть происходящего.
Приблизившись к схватке, Грот принял возню за разминку двух замёрзших на студёном воздухе активистов, захлопал в ладоши и громко подбодрил Брунета:
– Держись, Митрофан! Свободное искусство за тебя!
Идеолог повернул голову, удивлённо посмотрел на продюсера и мигом отстал от верзилы, продолжавшего стоять в покаянной позе.
– Вы все хотите меня сегодня угробить, – в бессилии захныкал Митрофан. – Где, где Маркин? Он знает, что ему скоро выступать?
– Привёз я ваше «лицо». При полном параде стоит около шефа, – успокоил продюсер и кивком показал в сторону стоявшей неподалёку группы людей.
Фигура Гарика Леонтьевича Уссацкого возвышалась над окружавшим его кагалом. Выглядел партайгеноссе торжественным и сосредоточенно-строгим, как капитан дальнего плаванья, позирующий для документального фильма. Подходы к лидеру реверсивной партии со всех сторон отсекали корреспонденты. Они пихались локтями, отжимали рядом стоящих, чтобы занять место поближе. Когда Уссацкий заговорил, журналисты, с той же быстротой, с какой на официальных фуршетах проворные руки тянутся к последнему бутерброду, сунули ему под нос микрофоны.
Вождь вскинул голову, поднял руку и решительным жестом указал в сторону, где, словно черничное желе, колыхалась, ждущая зажигательных речей, толпа.
– They say we want a revolution. We all want to change the world,1 – возвестил главный реверсист, делая вид, что не подозревает, что один-в-один повторил зачин из известной битловской песни.
– Вау! – с восторгом воскликнули сразу несколько иностранных корреспондентов, понимая, что для своей аудитории эту часть выступления можно будет давать без перевода.
Остальной текст своего послания оратор доводил до мировой общественности без заметных аналогий:
– Our movement will grow and grow. It shows that there are already several hot points, which are formed, which either needs to continue the discussion with power, or it is necessary to take razvilochnoe decision.2
Уссацкий ещё несколько раз упомянул грозно прозвучавшее в его исполнении «развилочноэ десыжен», что не могло пройти мимо ушей тех, кто сознательно следовал линии официальных СМИ. Представительница частного канала, симпатизировавшего властям, потребовала экстренных разъяснений. Ей показалось, что руководитель реверсивной партии призывает народ взяться за вилы.
– Не боитесь, что вас могут привлечь за экстремизм?
– Мы за конструктивный диалог со всеми, – парировал Уссацкий, – и требуем, чтобы с нами считались. В наших рядах миллионы.
На этих словах Гарик Леонтьевич заметил Маркина, который стоял невдалеке, в окружении радостных поклонников и размахивал желтым шарфом. Лидер плакатно улыбнулся и с воодушевлением подытожил:
– С нами цвет нации!
V
Со стороны казалось, что на украшенном шарами подиуме творится полная неразбериха. Два десятка человек путались друг у друга под ногами. Они собирались вместе то в одном углу, то в другом; выстраивались в ряд, разбивались на пары; и беспрестанно перешептывались. Создавалось впечатление, что на сцене доигрывается спектакль, режиссёр которого сбежал задолго до генеральной репетиции, бросив на произвол судьбы наспех сколоченную труппу. Неразбериха сопровождалась аккомпанементом спонтанно производящих фон динамиков и доносившимися из них же призывами «умереть», «возродиться», «покончить».
Митрофан Брунет продолжал метаться перед сценой. В деятельном волнении, он – атеист, и, в комсомольском прошлом, разоблачитель церковных бредней – впервые в своей жизни обратился за помощью к Всевышнему и втихаря молился, чтобы революционная ситуация вывела, наконец, его партию в авангард пробуждающегося народа.
Казалось, что Господь внял мольбам Митрофана Дадашевича. Когда Уссацкий взял в руки микрофон, тот только пискнул в крепкой руке главного реверсиста.
– Братья! Сестрички дорогие! – пронеслось над площадью. – Каждый день мы натыкаемся на ситуации, которые вопиют. Власть перестала видеть нас, не желает слышать!
Голос Уссацкого звучал твёрдо, а первые фразы напористого и острого на язык трибуна породили на площади одобрительный гул. Брунет уже начал успокаиваться насчет перспектив бескомпромиссной борьбы, как вдруг до его слуха донеслись слова, принципиально менявшие вектор избранного партией поступательного движения.
– Мы будем вынуждены принять развилочные решения, – громом среди ясного неба прозвучало из мощных динамиков.
От удивления Брунет раскрыл рот и растерянно оглянулся по сторонам. Он точно знал, и мог зуб дать – да что там зуб! – голову отдать на отсечение, что слов таких в тексте не было. Три дня Митрофан лично вылизывал выступление, шлифовал каждую фразу. Бесконечно согласовывались подходы, концепция, тональность митинговой речи. О принятии именно «развилочных» решений условились до поры до времени не заикаться. Эффектная заготовка должна была стать неприятной неожиданностью для власти, секретным оружием оппозиционеров против бездарно правящей властной верхушки. И вот теперь вся конспирация в одну секунду пошла псу под хвост. Налицо были оппортунизм и предательство.
Идеологический стержень партии хрустнул: у Брунета что-то окончательно надломилось внутри. Он вмиг ощутил себя брошенкой, у которой перспектива обещанной свадьбы вдребезги разбилась о нежелательную беременность.
Как частенько и происходит с несостоявшимися невестами, у Митрофана вначале родилась мысль уйти в религию, но, никогда не спавший внутри него стойкий и изворотливый политик предостерёг от опрометчивого шага, призвал не сдаваться и продолжить борьбу в рядах партии державников-почвенников Геннадия Погорельца.
Оскорблённый идеолог сорвал с шеи желтый шарфик, единственное, что его теперь связывало с прежними товарищами, швырнул маркую тряпицу на сырой асфальт и двинулся в толпу: навстречу новым соратникам.
Завидев Митрофана, люди радостно возбуждались. Те, кто был посмелей, спрашивали у него про спецвойска, якобы переброшенные для усиления с плато Устюрт; кое-кто интересовался датой окончательного разгрома мира насилья, биржевыми ценами на энергоресурсы и ещё чем-то, что на тот момент казалось им важным, животрепещущим, требующим немедленного прояснения. Не на всё теперь у Брунета находились ответы.
Несправедливый и болезненный удар достался дипломированному политологу и от сумасшедшего Семёна, неожиданно вынырнувшего из плотных шеренг. Дурачок держал в руках подобранный где-то желтый аксессуар, размахивал им и надрывно выкрикивал:
– Пойитические пыаститутки… Давой азвивочные ишения!
Брунет сгорбился и решительным движением запахнул лицо воротником старомодного кашемирового пальто. Обида гнала его туда, где можно было затеряться среди рядовых членов общества. Он уже готовился слиться с толпой, когда за спиной раздался зычный и давно знакомый голос Погорельца:
– Что, Митрофан, конспирируешься? В народ-то вышел охотку потешить или заданий такой получил?
– А-а, Геннадий! Господь мне тебя послал, – обрадовался Брунет, не заметив, что за последние полчаса уже в третий раз всуе поминает Творца. – Тебя, тебя ищу, дорогой мой. На тебя уповаю. Есть важные вопросы. Обсудить надо.
– Что за спешка? Потом обговорим. Эвоно! Ты посмотри-ка, ваш чудик нарисовался.
Митрофан Дадашевич всем телом повернулся в сторону, куда пальцем показал Погорелец. На сцене к микрофонам подходил Маркин. На ходу он что-то выкрикивал, стараясь сбросить с себя пуховик. Под зимним утеплителем скрывалось обнаженное тело артиста с накинутыми на плечи широченными, как у цирковых клоунов, подтяжками. Помочи держали непомерно большие брюки, у которых на месте традиционной ширинки неожиданно начал надуваться продолговатый, похожий на кабачок, воздушный шар.
– Прикольно, – послышалось рядом.
– Не прикольно, а круто! – горячо возразил другой юный голос. – Жжет, чувак, конкретно! Я тебе говорил про него. Ну, помнишь? Иосиф Маркин! Его реверсисты сейчас всюду пихают. Ты чего! Считается живой легендой, нашим Энди Уорхолом.