Czytaj książkę: «Спартанец»

Czcionka:

Издательство Азбука®

* * *

Джулии и Фабио

Часть первая

Друг! Не может человек отвратить то, что должно свершиться по божественной воле. Самая тяжкая мука на свете для человека – многое понимать и не иметь силы бороться с судьбой¹.
Геродот

Глава 1. Тайгет

Горечью преисполнено было сердце великого Аристархоса, когда он сидел и смотрел на своего младшего сына Клейдемоса, который спал мирным сном на широком отцовском щите, служившем ему колыбелью. Чуть поодаль, в подвешенной к потолку люльке, спал и его старший брат Бритос.

Тишину, воцарившуюся в древнем доме Клеоменидов, внезапно нарушил шорох листвы ближайшей дубравы. Долгое глубокое дыхание ветра.

Ночь опустилась на непобедимую Спарту, и лишь на Акрополе горело пламя, отбрасывая красноватые блики на затянутое черными тучами небо. Аристархос вздрогнул и подошел к окну. Открыв створку, он окинул взглядом сумеречные спящие окрестности.

Он подумал, что настало время исполнить то, что должен, раз боги сокрыли луну и погрузили мир во тьму, раз тучи на небе набухли от слез.

Он снял со стены плащ, набросил его на плечи и склонился над малышом. Подняв его, он бережно прижал сына к груди и легкой поступью пошел прочь. И тут вдруг спящая кормилица пошевелилась на постели.

Аристархос остановился и на мгновение замер. В глубине души он надеялся, что нечто позволит ему отложить это ужасное действо. Затем он снова услышал тяжелое дыхание кормилицы, собрался с духом, вышел из комнаты и миновал атриум, едва озаренный мерцающим светом глиняного светильника. Во дворе на него пахнуло холодным ветром, чуть было не загасившим и без того тусклое пламя.

Повернувшись, чтобы затворить тяжелую дубовую дверь, он увидел свою жену Исмену. Бледная, она стояла перед ним, словно ночное божество, широко раскрыв блестящие темные глаза. Смертная мука отражалась на ее лице. Она зажимала рот, как зияющую рану, пытаясь удержать вопль нечеловеческой боли.

Аристархос почувствовал, как кровь стынет в его жилах. Ноги его, крепкие как столпы, подкосились, словно тростинки.

– Не для себя… – проговорил он дрожащим голосом. – Не для себя произвели мы его на свет… Это должно свершиться сегодня ночью, или я уже никогда не найду в себе сил…

Исмена протянула руку к маленькому свертку, пытаясь встретиться взглядом с мужем… Малыш проснулся и заплакал. Аристархос бросился наружу и унесся в поле. Исмена еще некоторое время стояла на пороге, глядя вслед убегавшему Аристархосу и слушая удалявшийся плач сына. Крошку Клейдемоса боги поразили еще в ее утробе: он родился калекой, приговоренным к смерти по неумолимому закону Спарты.

Исмена закрыла за собой дверь и медленно направилась к середине атриума. Она останавливалась и смотрела на изображения богов, которым приносила щедрые дары все то время, пока ждала ребенка. Она усердно молилась на протяжении долгих месяцев, дабы они вложили силу в его иссохшую ножку, но все тщетно.

Она села у очага посреди большой голой комнаты, расплела черные косы, распустила волосы на плечи и грудь. Затем собрала пепел у основания медного треножника и посыпала им голову. Статуи богов и героев Клеоменидов смотрели на нее в мерцающем свете пламени и улыбались неподвижными устами, вырезанными из кипарисового дерева. Исмена сыпала пепел на свои прекрасные волосы, царапала лицо до крови, а сердце ее сжималось ледяной хваткой.

Тем временем Аристархос с прижатым к груди младенцем бежал по полям. Плащ, подбитый Бореем, клубился вокруг него.

Он поднимался в гору, продираясь сквозь лесные заросли и кустарники. От вспышек молний на земле оживали очертания пугающих фигур. В этот горький миг боги Спарты оставили Аристархоса: ему предстояло продолжать путь в одиночку среди темных призраков ночи и зловещих обитателей леса, которые подстерегают путников и вызывают кошмары из самого чрева земли.

Преодолев заросли кустарника, он обнаружил тропинку и, запыхавшись, остановился перевести дух. Малыш больше не плакал, охрипнув от долгих рыданий. Аристархос чувствовал подергивания маленького тельца, так ворошится в завязанном мешке щенок, которого собираются бросить в реку.

Воин взглянул на небо, покрытое всклокоченными грозными тучами… Он прошептал слова древней молитвы и ступил на крутую тропу. Первые капли дождя глухо застучали по пыльной земле. Миновав поляну, он вновь попал в густой кустарник. Ветви и сучья царапали ему лицо, поскольку он не мог заслониться руками. Дождь хлынул мощным потоком, сочась сквозь ветви; тропинка сделалась вязкой и скользкой. Время от времени Аристархос падал на колени и на локти, пачкался в грязи и пожухлых листьях, царапался об острые камни, торчавшие из земли, а тропинка все больше сужалась и забирала вверх. Собрав последние силы, он достиг первого из лесистых нагорий и вошел в дубовую рощу, которая высилась посреди площадки, заросшей густыми и низкорослыми кустами кизила, ракитника и дрока.

Дождь перешел в ливень. С прилипшими ко лбу волосами, промокший до нитки, Аристархос медленно шел по мягкому, душистому мху. Перед вековым дубом с большим полым стволом он остановился, опустился на колени между корнями дерева и положил свою ношу в дупло. Мгновение он смотрел, как сын судорожно размахивает ручонками. Аристархос прикусил нижнюю губу до крови и почувствовал, как струйки воды стекают по спине. Во рту у него пересохло, шершавый язык прилип к нёбу. Было исполнено то, что до́лжно, впредь судьбу его сына будут вершить боги. Пора возвращаться, пора навеки заглушить голос крови и крик сердца. Медленно, с неимоверным трудом, словно все страдания мира сдавливали ему грудь, он встал и направился туда, откуда пришел.

Гроза, казалось, утихла, пока Аристархос спускался со склонов Тайгета. Из недр горы поднимался легкий туман, клубясь среди вековых деревьев, окутывая мокрые кусты, скользя по тропинкам и полянам. Время от времени ветер завывал и внезапными порывами стряхивал воду с крон. Наконец Аристархос оставил лес позади, вышел на равнину и остановился на миг, чтобы окинуть взглядом горные вершины. Впереди он увидел, как среди мокрых полей серебрятся воды реки Эврот, озаренной холодными лучами луны, которая едва проглядывала сквозь тучи. Он направился к деревянному мосту, чтобы перейти реку, но слева от себя услышал шум и резко обернулся. В бледном лунном свете он увидел всадника на взмыленном, разгоряченном коне. Лицо всадника скрывал шлем, но на блестящих доспехах мелькнули эмблемы царской гвардии.

Спарта… Спарта уже все знала…

Всадник пришпорил коня, тот вздыбился, и ветер разнес по полям звук галопа.

– Криос! Криос! Ради всех богов, остановись! Ко мне, говорю!

Невзирая на призывы хозяина, небольшой дворовый пес бодро бежал по тропе, разбрызгивая лужи. Старый пастух ворчал и нехотя ковылял вслед за ним. Криос уверенно направился к основанию огромного дуба и остановился, поскуливая и виляя хвостом.

– Эх ты… – пробормотал старик. – Не выйдет из тебя пастушьей собаки. Что ты нашел на этот раз? Ежика или дрозденка? Хотя для птенца дроздов еще рано. Избави нас Зевс и Геракл! Не медвежонок ли это? Ай-ай! Не ровен час, явится его мать и разорвет нас в клочья!

Старик подошел к тому месту, где стояла собака, и наклонился, чтобы взять ее на руки и продолжить путь. Внезапно он замер, полусогнувшись.

– Это не медвежонок, Криос, – пробормотал он, поглаживая пса по голове, чтобы успокоить. – Это человеческий детеныш… наверное, годовалый или около того… Ну-ка, посмотрим. – Старик развернул одеяло. Когда он увидел, что малыш так замерз, что уже еле шевелится, лицо старика помрачнело. – Тебя бросили, – сказал он. – Наверняка в тебе есть какой-то изъян и ты не сможешь стать воином. Что же нам теперь делать, Криос? Неужели и мы его бросим? Нет, Криос. Илоты детей не бросают. Мы возьмем его с собой, – решил он и достал малыша из дупла. – Увидишь, мы спасем его. Если до сих пор не умер, значит он сильный. А теперь давай-ка назад, мы оставили стадо без присмотра.

Старик двинулся в путь вместе с собакой. Вскоре он подошел к дому, а пес побежал к стаду, которое паслось неподалеку. Старик толкнул дверь и вошел в дом.

– Посмотри-ка, дочка, что я нашел, – сказал он, обращаясь к не очень молодой женщине, которая делала творог из большой крынки молока. Женщина ловкими движениями подняла мешочек со свернувшимся молоком и подвесила на крюк в потолочной балке, чтобы стекала сыворотка. Затем она подошла к старику. Тот положил сверток с ребенком на скамью и осторожно развернул его.

– Вот, смотри, я только что нашел его в дупле большого дуба… Он один из них. Видимо, его бросили этой ночью в плохую погоду. У него должен быть какой-то изъян. Взгляни, может быть, вот эта ножка? Он не шевелит ею. Все знают, что, когда у них рождается ребенок с физическим недостатком, они бросают его на съедение волкам. Чтоб им пусто было… Но Криос нашел малыша, и я хочу оставить его.

Женщина не сказала ни слова. Она наполнила пузырь молоком и завязала его с одного края. На другом конце образовалась выпуклость, которую она проколола иглой и поднесла к губам младенца. Мальчик стал жадно сосать теплую жидкость.

– Говорил же я, что он сильный! – радостно воскликнул старик. – Мы сделаем из него отличного пастуха, и он проживет дольше, чем если бы остался среди них. Не говорил ли великий Ахилл Одиссею, когда тот оказался в преисподней, что лучше быть скромным пастухом в мире солнечного света и жизни, чем царем среди теней мертвецов?

Женщина посмотрела на старика грустными серыми глазами:

– Даже если это правда и боги поразили его ножку, все равно он останется спартанцем. Он сын и внук воинов: он никогда не будет одним из нас. Но если такова твоя воля, я буду его кормить и растить.

– Да, это моя воля, во имя Геракла! Мы бедны, и нам суждено быть рабами. Но мы можем вернуть ему жизнь, которую у него решили отобрать. А он поможет нам в наших трудах. Я состарился, и тебе приходится выполнять почти всю тяжелую работу. Ты мечтала о радостях материнства, но потеряла мужа, так и не успев зачать ребенка. Этот малыш нуждается в тебе, и он сможет принести тебе материнское счастье.

– Но если у него больная нога, – ответила женщина, покачав головой, – возможно, он никогда не сможет ходить. Он станет новым бременем, который хозяева взвалили на наши плечи… Этого ты хочешь?

– Клянусь Гераклом! Малыш будет ходить и станет сильнее и ловчее других мальчиков. В беде ноги у людей крепчают, глаза становятся зорче, а ум – быстрее. Ты знаешь, что нужно делать, дочка: заботься о нем, корми свежим коровьим молоком. Если сможешь, кради мед у хозяина, так, чтобы он не заметил. Старик Кратиппос выжил из ума побольше моего, а сын думает и грезит только о том, чтобы поскорее прильнуть к ножкам своей красавицы-жены, которую он видит раз в неделю, когда его отпускают домой из казармы. Никто в их семье уже не заботится о полях и стадах: они и не заметят, что одним голодным ртом стало больше.

Женщина взяла корзину, постелила в нее овечьи шкуры и шерстяное одеяло и уложила туда сытого, но изможденного малыша. Ребенок тут же уснул. Старик с довольным видом посмотрел на него и отправился к отаре, где пес встретил его радостным лаем и прыжками.

– К овцам! Чтоб тебе пусто было! Ты должен быть с овцами, а не со мной! Маленький глупый дворовый пес. Разве я похож на овцу? Нет, не похож! Я старик Критолаос, старый безумец. Вот так. Прочь, я сказал! Вот, молодец, перегони сюда тех овец, которые спускаются к обрыву! Даже бешеный козел сослужил бы мне лучшую службу, чем ты!

Бурча себе под нос, старик подошел к краю луга, где паслись овцы. Его взору предстал прекрасный вид на долину, через которую серебристой лентой извивалась река Эврот. Среди полей раскинулся город, излучая ослепительную белизну: жилые кварталы состояли из низких домов с небольшими террасами; громадный Акрополь возвышался над ними по одну сторону города, а крыши храма Артемиды Эфесской, крытые красной черепицей, – по другую. Справа виднелась пыльная дорога, ведущая вдаль, к морю.

Старик задумчиво созерцал великолепный пейзаж, казавшийся в прозрачном весеннем воздухе еще ярче и ослепительнее. Но сердце его уносилось в другую эпоху, когда его народ был свободным и сильным и жил среди плодородных полей. Это были далекие времена, о которых помнили и рассказывали только старики. Потом пришли надменные властители и покорили его гордый и несчастный народ.

Морской бриз ласкал седые пряди старика. Перед его глазами проплывали далекие образы: мертвый город илотов на горе Ифома, затерянные гробницы царей его народа, оскорбленное достоинство… Теперь боги восседали в городе грозных правителей… Когда же илотам удастся восстановить утраченную честь? Когда настанет это время? В ответ до него донеслось блеяние отары овец: звук рабства. Его мысли обратились к малышу, которого он только что спас от верной смерти. Из какой семьи он родом? Кто его мать? Кто эта женщина с чревом из бронзы, если она отреклась от собственного ребенка? Кто отец, бросивший сына на растерзание лесным зверям? Не в этом ли кроется сила спартанцев? Быть может, сострадание – это слабость покоренных, слабость рабов?

«Наверное, – подумал старик, – каждому народу, как и каждому человеку, боги посылают свою судьбу. Надо следовать своим путем, не оглядываясь назад… Быть людьми, простыми смертными, жертвами болезней и страданий. Быть как листья, гонимые ветром… И уметь познавать, рассуждать, слушать голос сердца и разума… Да, этот маленький калека станет мужчиной. Вероятно, он будет страдать и, конечно, умрет, но, по крайней мере, это не случится на заре его жизни…»

В эту минуту старик почувствовал, что изменил судьбу обреченного человека. Малыш вырастет, возмужает. Он научит его всему, что должен знать мужчина, чтобы достойно пройти по жизненному пути. Более того, он научит его всему, что нужно знать, чтобы изменить судьбу, ниспосланную богами… Судьбу раба… Имя! Мальчику нужно имя. Конечно, родители уже выбрали ему имя, имя завоевателя. Какое имя может выбрать раб другому рабу? Древнее имя илотов? Имя, в котором хранится память об утраченном достоинстве? Нет, мальчик не принадлежал к их народу. Нельзя забывать о силе крови. С другой стороны, он перестал быть сыном Спарты, ведь город отрекся от него.

Старик вспомнил одну из многочисленных историй, которые он частенько рассказывал детям долгими зимними вечерами: «Давным-давно, когда герои еще странствовали по дорогам земли, бог Гефест создал бронзового великана для охраны сокровища богов, спрятанного в глубокой пещере на острове Лемнос. Великан двигался и ходил словно живой, потому что его огромное пустое тело было наполнено волшебной жидкостью, дарующей ему жизнь. Бог запечатал жидкость бронзовой пробкой, скрытой в пятке великана, чтобы ее никто не увидел. Уязвимым местом колосса была его левая ступня. Великана звали Талосом».

Старик прищурил глаза. «Имя мальчика должно напоминать ему о его беде и в то же время поддерживать в нем силу и гнев… Его будут звать Талосом».

Он встал, опираясь на посох, отшлифованный большими мозолистыми руками, и направился к стаду. Солнце уже начинало садиться в море. Из разбросанных по горе хижин поднимались тонкие струйки дыма: женщины приступали к приготовлению скромного ужина для своих мужей, возвращающихся после дневных трудов. Пора было собирать стадо. Старик свистнул, и собака забегала вокруг овец, которые заблеяли в ответ и сбились в кучу. Ягнята, резвившиеся весь день на лужайке, поспешили укрыться под материнскими животами, а баран встал во главе стада, чтобы отвести его в загон. Критолаос согнал животных, отделил самцов от самок и приступил к дойке. Нацедив парного молока в кувшин, он наполнил им еще одну чашу и взял ее с собой.

– Вот, – сказал он, переступив порог. – Я принес свежего молочка для нашего маленького Талоса.

– Талоса? – удивленно спросила женщина.

– Да, Талоса. Я выбрал для него это имя. Так я решил, и так должно быть. Ты лучше скажи, как он себя чувствует? Дай-ка взглянуть на него… О, я вижу, что наши дела гораздо лучше, не так ли?

– Он проспал весь день и только что проснулся. Бедняжка, наверное, был измучен и плакал так долго, что остался без голоса. Теперь он не в силах издать ни звука… Или, может быть, он немой.

– Скажешь тоже, немой! Боги никогда не бьют одного человека двумя палками… По крайней мере, так говорят в народе. – В тот же миг малыш захныкал. – Видишь? Он не немой! Уверен, этот цыпленок станет будить нас по ночам своими криками.

С этими словами он подошел к корзине, в которой лежал ребенок, и протянул руку, чтобы погладить его. Малыш тут же ухватился за указательный палец старика и крепко сжал его.

– Во имя Геракла! Ножки у нас так себе, а ручки очень даже сильные, не так ли? Вот так, вот так, сожми покрепче, малыш! Не выпускай из рук того, что принадлежит тебе по праву, и никто не сможет у тебя это отнять…

Лучи заходящего солнца проникали в дом сквозь щели затворенной двери. Они падали на седые волосы старика, окутывая их золотистым светом, играли на алебастровой коже младенца и отсвечивали на ней янтарными переливами. Теплые лучи скользили по бедному убранству хижины, почерневшему от времени и дыма. Старик уселся на скамью, положив малыша к себе на колени, взял со стола ломоть черного хлеба и кусок сыра, и принялся за свою скромную трапезу. С улицы доносилось жалобное блеяние ягнят и глубокое дыхание леса, сопровождаемое печальной песней соловья.

Настали сумерки, время длинных теней, когда боги с высоты своих пурпурных облаков прогоняют печаль из людских сердец, даруя им утешение и покой во сне. Но там, в долине, мрачные, холодные тени уже сгустились над гордым домом Клеоменидов. Страдание и горе спустились в долину с лесистого склона страшной горы. Гордая жена Аристархоса лежала на супружеском ложе, устремив неподвижный взор на потолочные балки. В ее окаменелом сердце выли волки Тайгета, в ушах раздавался скрежет стальных челюстей, во мраке светились желтые глаза хищников. Ничто не могло утешить ее: ни сильные руки мужа, ни его мощная грудь, ни сладкий плач, способный смягчить страдания сердца…

Талос гнал стадо по цветущим берегам реки Эврот, прихрамывая на больную ногу и держа посох в левой руке. Вокруг под легким ветерком зыбились маки, и воздух был напоен пряными ароматами розмарина и тимьяна. Мальчик решил остановиться, чтобы освежиться у реки. Изнеможенные овцы легли под вязом, чьи редкие опаленные солнцем ветви отбрасывали небольшую тень. Пес подошел к мальчику и сел рядом, виляя хвостом и тихо поскуливая. Талос потрепал его по шерсти, забитой люпинами и овсом, и пес придвинулся еще ближе к маленькому хозяину и стал тщательно облизывать его больную ногу, словно пытаясь исцелить ноющую рану. Мальчик гладил своего друга по густой шерсти и смотрел на него глубокими и безмятежными глазами. Вдруг взгляд его затуманился и устремился вдаль, в сторону города, где под палящим солнцем виднелся силуэт Акрополя. В мерцающем пекле раскаленного воздуха и оглушительном стрекотании цикад он напоминал страшный призрачный мираж.

Из сумки, перекинутой через плечо, Талос извлек тростниковую флейту, подаренную Критолаосом, и начал играть. Легкая, свежая мелодия разнеслась по цветущему полю, сливаясь с журчанием реки и пением птиц. Стая жаворонков взмыла в небо, поднялась высоко к пылающему солнцу и, словно пораженная молнией, упала обратно в поле, спрятавшись среди колосьев и пожелтевшей травы. Вдруг голос флейты Талоса помрачнел и стал походить на голос источника, бьющего из темной пещеры в недрах горы. Мелодия флейты заставляла трепетать душу маленького пастуха. Он то и дело прерывал игру, чтобы кинуть взгляд на пыльную дорогу, идущую с севера, словно ожидая чего-то.

«Вчера я встретил горных пастухов, – говорил давеча старик. – Говорят, скоро в город вернутся воины, а с ними и многие из наших людей, которые служат в армии носильщиками и погонщиками». Талосу захотелось увидеть их; впервые в жизни он спустился со своим стадом в долину, чтобы взглянуть на воинов, о которых так много слышал… О них говорили со злобой, презрением, восхищением и ужасом…

Внезапно Криос поднял морду, вдохнул неподвижный воздух и издал глухое рычание.

– Что случилось, Криос? – спросил пастух и стремительно поднялся. – Тише, тише, здесь нет никого, – сказал он, пытаясь успокоить животное. Пес улегся.

Мальчик прислушался и спустя некоторое время различил отдаленные звуки. Это было пение флейт, которое чем-то напоминало звучание его флейты, но в то же время было совсем иным. К мелодии добавился ритмичный и мрачный звук, напоминающий раскаты грома в морской дали. Прошло еще немного времени, и Талос услышал отчетливые звуки бесчисленных, гулких шагов: обычно с таким грохотом ходили мессенские пастухи со стадами волов. Вдруг из-за холма слева от Талоса показались они: это были воины!

В дымке пылающего полудня их силуэты выглядели размытыми и особенно грозными. Мелодию, которую он услышал, выводили мужчины во главе колонны: они играли на флейтах под ритмичный бой барабанов и металлический звон литавр.

Это была странная, однообразная и навязчивая музыка. Ее напряженные, вибрирующие ноты пробуждали в душе мальчика неведомые доселе чувства влечения и волнения. Сердце его заколотилось с необыкновенной силой. Следом за музыкантами маршировали тяжеловооруженные воины – гоплиты. Их ноги были защищены бронзовыми наголенниками, торсы – доспехами, а лица закрыты забралами шлемов, украшенных черными и красными гребнями. В левой руке каждый держал большой круглый щит с изображениями сказочных животных и чудовищ, которых Талос помнил по рассказам Критолаоса. Колонна маршировала размеренным шагом, поднимая густые клубы пыли, которая оседала на гребнях, знаменах и согнутых плечах воинов.

Когда первые из них приблизились к Талосу, он почувствовал внезапный прилив страха и ему захотелось убежать. Но какая-то таинственная сила, взывающая из глубин сердца, приковала его к месту. Они маршировали так близко, что если бы Талос протянул руку, то смог бы дотронуться до копий, на которые они опирались при ходьбе.

Талос вглядывался в лица воинов в надежде увидеть, узнать, понять то, что он слышал о них. За масками страшных шлемов он видел широко раскрытые глаза, покрасневшие от пота и ослепляющего солнца. Он видел бороды, покрытые пылью, его ноздри щекотал горький и резкий запах пота и крови. Он видел раны на плечах и руках воинов, темную запекшуюся кровь на ладонях и блестящих от пота ногах, сгустки крови на наконечниках копий. Воины маршировали стремительно, не обращая внимания на назойливых мух, вьющихся вокруг ран и ссадин. Талос сидел с разинутым ртом и завороженно смотрел на этот бесконечный поток. Музыка становилась все тише, словно растворяясь в страшном сне.

Внезапно он почувствовал чье-то тягостное, грозное присутствие. Мальчик встрепенулся и обернулся: он увидел мощную грудь, увенчанную роскошными доспехами; руки, испещренные такими глубокими шрамами, что Талосу они напомнили кору дуба, о которую медведь точит когти; мрачное лицо, обрамленное черной как смоль бородой с редкими серебристыми нитями; стальная рука сжимала длинное ясеневое копье… В черных как ночь глазах искрилась сила мощной, но истощенной души.

– Придержи собаку, мальчик. Или ты хочешь, чтобы ей переломали кости древком копья? Воины устали, они раздражены. Отзови собаку и уходи, тебе здесь не место.

Талос вздрогнул, слово очнувшись ото сна, подозвал собаку и пошел прочь. Когда приходилось ступать на больную ногу, он опирался на посох. Сделав несколько шагов, мальчик остановился и медленно обернулся. Он увидел, что могучий воин застыл на месте с выражением невероятного изумления на лице. Он смотрел на мальчика с отчаянной болью и удивлением, его блестящие глаза были устремлены на хромую ногу Талоса. Закусив нижнюю губу, воин внезапно содрогнулся всем телом, его мощные ноги едва не подкосились. Но он опомнился, закрыл лицо забралом большого шлема с гребнем, поднял щит с изображением дракона и примкнул к хвосту колонны, исчезающей за поворотом.

Напряжение, охватившее Талоса, внезапно ослабло. Мальчик почувствовал, как из глубин сердца поднимается горячий поток слез, переполняет глаза и ручьями льется по щекам и его исхудавшей, костлявой груди. С тропинки, спускавшейся с горы, донесся дрожащий и встревоженный крик старика Критолаоса. Он звал мальчика, ковыляя ему навстречу настолько быстро, насколько позволял возраст и больные ноги.

– Талос, сын мой! – сказал встревоженный старик, обняв мальчика. – Зачем ты это сделал, зачем пришел сюда? Разве ты не знаешь, что тебе здесь не место? Никогда больше не ходи сюда, никогда, обещай мне! Никогда.

Вместе они пошли по тропинке. Тем временем пес собрал стадо и погнал на гору. Вдали, на равнине, длинная колонна воинов входила в городские ворота, словно змея, поспешно заползающая в нору.

Вытянувшись на соломенной подстилке, Талос долго не мог уснуть этой ночью. Он не мог забыть напряженного, страдающего взгляда воина, его руки, сжимавшей копье так сильно, словно он пытался раздавить его. Кем же был этот мужчина со щитом, украшенным изображением дракона? Почему он так пристально смотрел на Талоса? И странная музыка, которая пробудила в сердце Талоса столько чувств, продолжала звучать в его ушах…

Но поздний час в конце концов сомкнул ему веки, и взор воина угас во тьме. Мелодия сделалась нежной, как женское пение, и утешила усталое детское сердце. Сон наконец опустился на темноволосую голову мальчика.

1.Перевод Г. Стратановского.