Czytaj książkę: «Неповторимое. Том 3», strona 18

И совершенно другое дело, когда речь идет о генерале Варенникове как государственнике – что он сделал за все предыдущие годы и сделал ли он что-нибудь для спасения страны. Это выражено в подготовке войск, которыми мне доверили командовать, в моих практических действиях как народного депутата СССР, в моей позиции, изложенной в «Слове к народу». Но наши офицеры никогда не были и не будут бунтарями.

Вот, пожалуй, по этому вопросу все. Теперь вернемся к событиям августа 1991 года. Руководство, как и решили, улетело в Крым к Горбачеву. Через каждые полтора-два часа я получал сведения о развитии событий в Крыму. Этими источниками были аппарат Янаева, дежурная служба Генерального штаба и Президиума Верховного Совета СССР. Данные были очень скудными. Но три информации просветили обстановку: из всех прилетевших Горбачев принял только Лукьянова (это следовало ожидать); в Форосе появился Руцкой в качестве «спасителя» президента СССР (оказывается, начальник Генштаба генерал армии Моисеев разрешил принять самолет Руцкого в Крыму), наконец, Горбачев собирается вылететь в Москву.

Для меня было ясно, что все, связанное с ГКЧП, закончено. Начинается новый этап.

Так что же у нас произошло в стране?

Даже руководители страны, которых Горбачев лично представлял для утверждения и просил об этом Верховный Совет СССР, даже эти доведенные до отчаяния люди не смогли дальше терпеть и выступили против преступной, разрушавшей страну политики Горбачева. Оболваненные его лозунгами: «За социализм!», «За демократию!», совершенно сбитые с толку высшие руководители наконец поняли, что Горбачев погубит страну. Конечно, никто еще пока не верил, что он стал предателем. Все лишь думали: он вроде искренне желает «больше социализма», просто у него не получается. Так, очевидно, думали и в ближайшем окружении, за исключением Яковлева и, возможно, Крючкова, который обязан был знать, что и Горбачев, и Яковлев – изменники и предатели.

В этих условиях группа руководителей страны, объединившись, обратилась к Горбачеву с предложением: объявить чрезвычайное положение в стране там, где этого требовала обстановка, и отказаться от подписания нового Союзного договора, который фактически узаконивал разрушение СССР вопреки результатам референдума 17 марта 1991 года. Горбачев благословил руководителей страны на чрезвычайные меры, а по договору не сказал ни да, ни нет.

Руководство страны создало ГКЧП, обнародовало документы, которые точно оценивают обстановку и четко обозначают пути выхода из кризиса. Страна фактически поддерживает ГКЧП, но последний, кроме неудачной пресс-конференции, ничего не делает из намеченного. Комитет оказался недееспособным как орган, там не чувствовалось единоначалия и мощной общей силы. Он не руководил государством, поэтому оппозиция перехватывает инициативу, а вместе с ней и власть.

К управлению страной приходят псевдодемократы, которые несколько месяцев не знали, что делать с захваченной властью. Горбачев безучастно смотрел, как продолжают разваливать страну…

А главные идеологии, заказчики и организаторы этой трагедии потирали руки.

Глава 3
Арест. Матросская тишина

Утро 22 августа. Заседание коллегии Министерства обороны. – Военный совет Сухопутных войск. – Арест. Знакомство с тюрьмой. – Первый допрос без адвоката. – Главная цель тюремных порядков – максимальное угнетение личности. – Смена камер – семь раз, и все новые лица. – «Шмоны». Унизительные личные обыски. – Тюремная больница. В.Н. Панчук. – Визиты народных депутатов. – Книга Афанасьева «Как выжить в советской тюрьме»

Утром 22 августа начальник Генерального штаба генерал армии М.А. Моисеев звонит мне и говорит, что у него в кабинете в 9.00 состоится заседание коллегии. Вслед за этим от дежурной службы я узнаю, что Д.Т. Язов и В.А. Крючков арестованы. Это было неожиданностью. Я предполагал, что их только освободят от занимаемых постов.

Приехав в Генштаб, я встретился с членами коллегии. Здороваясь со мной, некоторые опускали глаза или смотрели на меня с сочувствием. Пригласили в кабинет Моисеева. Там, кроме Михаила Алексеевича, был еще и Кочетов. Поздоровались.

Моисеев, открыв заседание, сразу объявил, что маршал Язов арестован и что временно исполнять обязанности министра обороны Верховный главнокомандующий поручил ему, Моисееву. Затем добавил, что арестован также председатель КГБ Крючков. Далее он рассказал о сложившейся обстановке, акцентируя внимание на том, чтобы члены коллегии усилили влияние на подчиненные войска и силы флота и не допустили различного рода происшествий, а тем более неконституционных действий. После чего ответил на вопросы. Кто-то спросил: «Где, в какой тюрьме находится Язов?» Моисеев ответил неопределенно: «Где-то под Москвой».

Заседание проходило в течение часа. Закрывая коллегию, Михаил Алексеевич со всеми попрощался, а меня попросил задержаться.

– Валентин Иванович, Верховный главнокомандующий отстранил вас от должности Главнокомандующего. Кроме того, вам не надо никуда выезжать. Вы где живете, на квартире или на даче?

– Днем буду работать у себя, в Главном штабе, а вечером уеду на дачу.

– Очень важно, – подчеркнул Моисеев, – чтобы вы не изменили своего решения. Кто останется исполнять обязанности Главнокомандующего?

– Конечно, первый заместитель главкома генерал армии Бетехтин.

Я заверил врио министра обороны, что буду находиться именно по указанному адресу, и уже собирался было уходить. Хотя чувствовалось, что Михаил Алексеевич то ли еще хотел мне что-то сказать, то ли ждал от меня каких-то вопросов или просьб. Но мне все было ясно, поэтому я распрощался и ушел. Вместе со мной вышел Константин Алексеевич Кочетов. Мы шли по длинному коридору, и он, сокрушаясь, говорил:

– Ну как же вас угораздило связаться с этими… Дожили до седых висков и не разглядели в них авантюристов?

Я с удивлением смотрел на генерала армии, первого заместителя министра обороны, и не верил своим ушам. Почему авантюристы? Правильнее – слабаки, но шаг протеста ведь правильный! Другое дело, что не довели начатое до конца. С этим согласен.

– Хорошо, если суд учтет ваши заслуги, – продолжал Константин Алексеевич, – и даст лет пять – семь… А если больше? Это вообще трагедия…

Шагая по коридору, я продолжал удивляться моему собеседнику, но молчал. Молчал и думал: откуда у него такое «сострадание»? А ведь был когда-то у меня в Прикарпатском округе хорошим командиром дивизии! Зачем эти прогнозы? Что это – злорадство? Вопрос же очень деликатный. Ведь человеку в моем положении требуется утешение, а не холодный расчет по вариантам. Он почему-то совершенно не вспомнил, что я народный депутат, и прежде чем меня арестовать, у прокурора должна быть санкция Верховного Совета. А Верховный Совет, согласно статусу депутата, обязан вызвать меня и на свое заседание, в крайнем случае, на заседание Президиума, заслушать и лишь потом разрешить или не разрешить прокурору меня арестовать.

Мы поравнялись с выходом на лестницу к лифту, я молча распрощался с генералом. Но пророк из него оказался никудышный, хотя офицер он был отменный. Я и сейчас его уважаю за хорошую службу. И он достойно был выдвинут на высокий пост первого заместителя министра обороны. Мог быть и министром обороны.

И все-таки самое главное во всем, что высказал мне генерал, было не сожаление о том, что я вроде, не подумав, «влип в историю», а то, что, мол, военные могли стоять в стороне от этих событий. «Моя хата с краю…» Но как можно быть в стороне офицеру, да еще народному депутату, когда страна летит в пропасть? Разве армия, являясь инструментом политики, может быть в стороне от политики? Такую точку зрения тогда навязывали обществу «демократы»! Надо покончить с этой неопределенностью в отношении роли и места армии в жизни страны. Да, она отвечает за независимость Отечества, обязана гарантированно защитить страну и ее народ от нападения извне. А если «пятая колонна» по причине попустительства соответствующих наших органов организовала силы разрушения у нас в стране? Как быть? И если тем более эти силы уже начали открыто выступать, разваливая государство, а блюстители государственной безопасности бездействуют? Что делать?! Конечно, надо решительно вмешиваться и с врагом расправляться беспощадно.

Однако все должно быть четко и ясно проведено в законах, в Конституции, чего, к сожалению, у нас не было и нет. Отсюда и различные толкования.

Почему-то вспомнился генерал Лавр Георгиевич Корнилов. Ярый монархист и один из главных организаторов контрреволюции, Корнилов по-своему любил Россию. Тяжелейшие испытания выпали на его долю. Служба в Туркестане. Участие в Русско-японской войне. Военный атташе в Китае. Первая мировая война. Он командует корпусом, армией и фронтом. Затем – австрийский плен, побег. Опять война. В июле – августе 1917 года являлся Верховным главнокомандующим, поднял мятеж и двинул войска на Петроград с целью – спасти монархическую Россию. Действовал по своему убеждению, во имя Отечества. По приказу Керенского был арестован и решением Временного правительства заключен в тюрьму в городе Быхове. Бежал на Кубань. До апреля 1918 года возглавлял белогвардейскую Добровольческую армию. В боях под Краснодаром погиб.

Аналогий никаких не провожу. Но без внимания его «шрамы» тоже нельзя оставить. Особенно выпад Керенского.

Прибыв к себе в Главный штаб Сухопутных войск, я позвонил начальнику Главного штаба и сказал, что надо как можно быстрее собрать членов Военного совета в моем кабинете на экстренное заседание. Через полчаса все были в сборе. Лица грустные, взгляды потупленные – видно, уже все знают. Стараясь выдержать спокойный, ровный тон, я подробно рассказал, что произошло. Подчеркнул благородные цели ГКЧП и удивительное бездействие, которое в целом привело к трагедии. Сообщил, что Язов и Крючков арестованы, а я отстранен от занимаемой должности. Сказал также, что исполняющим обязанности Главнокомандующего является генерал армии Бетехтин. Далее кратко прошелся по нашей совместной службе, по решенным и пока еще не решенным задачам. Наконец, поблагодарил всех и пожелал всяческих успехов. Мы трогательно распрощались, и кабинет опустел. Однако опустошен был не только кабинет, но и душа. Сидя за столом заседаний, я думал о товарищах, с которыми пришлось работать.

Без сомнения, в составе главных командований других видов Вооруженных Сил тоже были достойные офицеры, но, не преувеличивая, скажу, что в составе нашего Военного совета были просто уникальные личности. О каждом из них можно говорить часами, как о легенде. Это высокоответственные, исключительно компетентные, очень трудолюбивые и беспредельно преданные народу и Отечеству офицеры. Они внесли в дело строительства и развития Сухопутных войск и Вооруженных Сил в целом исключительный вклад.

Добрые воспоминания у меня остались и о генералах, которые по различным причинам (в основном по возрасту) на определенном этапе оставили службу в Главкомате СВ и уволились. К ним, в частности, отношу генерал-полковников Павла Ивановича Баженова, Михаила Даниловича Попкова и Дмитрия Александровича Гринкевича.

Думал я также и о том, что ждет меня в ближайшее время.

Зная хорошо положение закона «О статусе народного депутата СССР», я понимал, что Горбачев допустил грубое нарушение закона, освободив меня от должности главкома.

В кабинет начали приходить поодиночке офицеры. Решили попрощаться. Некоторые откровенно плакали. Это меня тоже расстраивало. Не хочу перечислять этих генералов и полковников, но их оказалось много. Не выдержав, сказал одному из них: «У меня невольно складывается такое впечатление, что вы меня отправляете на тот свет…» А он неожиданно ответил: «Это значительно хуже!» Я даже не нашел чем ему возразить. Наконец, вызвав помощника, я сказал ему, чтобы он объяснял всем товарищам, что у меня сейчас нет возможности с кем-то беседовать. Вызвав начальника канцелярии, передал ему все хранившиеся у меня в сейфе документы.

Позвонив домой, сказал жене, что с сегодняшнего вечера мы будем жить на даче.

– Так что давай, езжай вперед, а я подъеду, – заключил я свой разговор.

– Ты что, уволился? – спросила Ольга Тихоновна.

– Почти…

– Ну, слава богу! Даже не верится, что ты теперь вольный казак.

Ольга Тихоновна давно ждала того дня, когда я уволюсь, чтобы наконец заняться собою. На протяжении всей жизни я полностью отдавался службе. И проблемы, связанные с семьей, отодвигал на задний план. Частенько жена справедливо упрекала меня в том, что я мало уделяю внимания семье, детям. Я обещал: «Вот уволюсь – тогда все время отдам семье и близким». Но это увольнение все откладывалось, хотя внутренне я уже к нему готовился.

Расчистив сейф и перезвонив многим своим товарищам, я, не заезжая домой, отправился на дачу. Она входила в группу государственных дач, построенных в районе поселка Архангельское в начале 1980-х годов. Мы, как и другие, арендовали домик, за что ежемесячно платили двести рублей. По тем временам большие деньги. Место, на мой взгляд, хорошее – лес, да и недалеко от Москвы. Поблизости расположен военный госпиталь, что в нашем возрасте имеет не последнее значение.

Уже смеркалось, когда я подъехал к даче. По дороге прогуливались маршал Василий Иванович Петров и генерал армии Александр Михайлович Майоров. Они жили по соседству и вечером всегда выходили на прогулку. И в этот раз – тоже. Я, конечно, подошел и поздоровался. Естественно, они попросили рассказать о происходящих событиях, что я и сделал. Они забросали меня вопросами.

– Это предательство, – заключил Василий Иванович, выслушав мой рассказ.

– Ну, я думаю, что все происходящее будет, конечно, предметом разбирательства, – начал было я.

– Какого разбирательства? – перебил меня Александр Михайлович. – Кому оно нужно? Наоборот, постараются зарыть все…

В это время из дачи, где проживал маршал Олег Александрович Лосик, вышла молодая женщина. Она направилась к нам. Вид у нее был очень возбужденный, на лице – горе. Поравнявшись, сказала:

– Валентин Иванович, что же это такое – Дмитрия Тимофеевича арестовали…

– Я все-таки думаю, что это недоразумение и вскоре эти ошибки поправят, – сказал я.

– Какие ошибки?! Какое недоразумение?! Сейчас по телевидению сказали на весь мир, что Язов и Крючков арестованы, как изменники Родины, – сказала она и быстро пошла дальше.

Мы стояли, озадаченные. Василий Иванович повторил свою версию о предательстве. Я откланялся, а они продолжили обсуждение.

Приведя себя в порядок, устроился в кресле и, отвечая на вопросы жены: «Ну хоть сейчас ты можешь меня сориентировать, что происходит?» – начал рассказывать о событиях. Больше вопросов не было – одни вздохи. А под конец спрашивает:

– Так чего же нам ожидать?

– Время покажет, – уклонился я от прямого ответа.

– Может, тебе надо с кем-то объясниться?

– Не думаю. Скорее всего, меня могут вызвать, в том числе на заседание Президиума Верховного Совета. Пока буду сидеть на даче.

Лег отдыхать поздно. В три часа ночи разбудил телефонный звонок.

– Слушаю вас, – сказал я.

– Валентин Иванович, мы никак не можем до вас дозвониться.

– Я все время в доме, телефоны не звонили.

– Да нет, не можем дозвониться у входной двери. Откройте нам ее, пожалуйста.

Я оделся, зажег везде свет и спустился вниз. Открываю двери – ко мне сразу входят несколько человек. Все рослые, крепкие. Тот, кто пониже и постарше (он оказался полковником МВД Ильченко, но был в гражданском), говорит:

– Я вас отлично знаю по Афганистану. А сейчас вот такая выпала неприятная миссия – доставить вас… в Москву.

– Мне надевать военную форму или быть в гражданском? – спросил я их.

Мои «гости» удивленно переглянулись. Я до сих пор не могу понять, к чему я задал этот глупый вопрос. Ведь все было ясно: группа прибыла с заданием арестовать меня и доставить в следственный изолятор так же, как это сделали с Язовым и Крючковым. Арест для меня, конечно, был неожиданностью, но меня не покидало самообладание. Я спокойно реагировал на обстановку. А вот при чем здесь военная форма, почему я вспомнил о ней – совершенно непонятно самому.

Старший ответил:

– Лучше в гражданском костюме.

Мы (их пять человек и я) поднялись наверх. Жена уже стояла одетая и вся дрожала.

Я не торопясь стал переодеваться – снял пижаму и намеревался надеть костюм. Все столпились вокруг меня. Это несколько раздражало, но и смешило: к чему этот цирк? Каждый был готов задержать меня, если я попытаюсь бежать. Во-первых, зачем бежать? Во-вторых, куда бежать? Просто чудеса! А вот ордера на арест не предъявили. Даже я, не имевший опыта в этом деле, знал, что подозреваемому в преступлении при аресте должен предъявляться документ, который должен мотивировать арест (задержание). А наше МВД, как я убедился на своем опыте, решает эту задачу по одному трафарету: и в отношении того, кто схвачен на месте преступления (вор, бандит, насильник и т. п.), и в отношении тех, кто подозревается в совершении политических нарушений (даже министры, маршалы, генералы армий). Подход почти один и тот же.

Ордер на арест не был предъявлен, но я не роптал. И не потому, что, мол, так или иначе считал себя виновным. Наоборот, я считал и считаю себя совершенно невиновным, но для меня просто было бы унизительным открывать дискуссию с милиционерами по этому поводу.

Вдруг полковник спрашивает:

– У вас оружие есть?

– Есть, конечно.

– Надо сдать.

Я, сидя на кровати, протянул руку к тумбочке, открыл ее и взял пистолет.

– Нет, нет! Я сам, – засуетился полковник.

– Да я не буду стрелять! – успокоил я его и протянул ему пистолет рукояткой вперед. Полковник невольно просиял.

Через пять – семь минут я был готов. Взял с собой небольшой чемоданчик для командировок – он всегда у меня был наготове (один на квартире, второй – на даче) – и мы все пошли вниз: два стражника впереди, один – рядом со мной (вдруг я рвану в окно), два сзади. Всю эту процессию замыкала плачущая жена. Внизу я остановился, чтобы попрощаться. И все остановились, взяв меня в плотное кольцо. Это уже было сверх моего терпения.

– Ну, что вы как столбы вокруг? Отойдите – я попрощаюсь с женой. – Потрясая ладонью перед лицами сзади стоящих, я неожиданно для них так заорал, что они мгновенно расступились. Я обнял Ольгу Тихоновну. Она горько рыдала, вся трепетала и еле стояла на ногах. Я понял, что долго эту муку продолжать нельзя, и, стараясь успокоить ее, сказал, что кто-то допустил ошибку и скоро она будет исправлена.

Мы вышли во двор. Оказывается, ворота уже были распахнуты и перед домом стояли две «Волги». Третья виднелась за воротами. Обратил внимание на другие дома – в окнах был притушен свет, но на его фоне все же вырисовывались силуэты. Конечно, все соседи были свидетелями этого дебильного, со многими нарушениями закона, ареста. До сих пор не могу понять: почему арест подозреваемых в политических преступлениях должен проводиться ночью дома? Чтобы на остальных нагонять страх? Тогда это верный метод. Еще бы! Какая таинственность. Особо опасный преступник. Если есть сочувствующие – смотрите: то же может перепасть и на вашу долю…

Наш дачный поселок – это небольшая деревушка в девятнадцать домов. Одна-единственная, но хорошо освещенная дорога. Дворы некоторых дач, в том числе и нашей, тоже освещены. Стража приехала за мной и попыталась поднять нас наружным звонком. Но то ли из-за неисправности звонка, то ли он слабо звонил (внизу у нас столовая, а спальня – наверху) поднять нас не удалось. Поэтому стражники перемахнули через забор, открыли ворота, проехали на двух машинах к даче, а третью оставили снаружи. Потом пошли к соседям и начали мне звонить, чтобы я открыл дом. Как видите, все делалось сугубо «тайно» и «совершенно секретно». Поэтому вся наша деревня сидела у окон и наблюдала этот цирк. Хотя все можно было сделать в светлое время. И присылать не отделение бойцов-молодцов, а одного умного человека (в крайнем случае, двух), тоже в штатском. На одной машине. С необходимым ордером на арест. Тихо, спокойно. Ведь едут арестовывать нормального человека.

Вполне вероятно, что некоторые работники милиции будут смеяться или удивляться моим рассуждениям. Но это потому, что они приучены к этому, извините, идиотскому методу и другого пути не знают. Так же, как и проведение обысков и описи имущества. У меня «капитально» посмотрели на службе, дома и на даче, так как статья предусматривала конфискацию практически всего, что было нажито десятилетиями на зарплату. Мало того, по «инструкции» Генеральной прокуратуры изымались все правительственные награды, в том числе Звезда Героя и медаль лауреата Ленинской премии. Странное дело – выдавалось Верховным Советом страны, был на этот счет указ, а изымалось по решению всего лишь ведомства.

Меня посадили в среднюю машину на заднее сиденье. Впереди с шофером, а также справа и слева от меня сели «добрые молодцы». С места рванули на максимальных скоростях. Не ехали, а летели. Было такое впечатление, что мы опаздываем на самолет или пароход и что это уже последний рейс. Около четырех часов утра подъехали к какому-то мрачному большому зданию с наглухо закрытыми металлическими воротами. Позже стало ясно, что это тюрьма Матросская Тишина. Старший нашей команды стал звонить и стучаться. Минут через пятнадцать ему все-таки открыли. Я же про себя подумал, что не везет полковнику этой ночью: то у меня долго не открывали, то теперь вот здесь. А он-то ведь хотел показать свою старательность – взял, привез и сдал особо опасного преступника в короткие сроки.

Полковника запустили, и он пропал. 10, 20, 30 минут, час прошел, а его нет. Нет старшего и все. Из нашей машины вылез вначале один (впереди сидящий), а затем и один из моих соседей – и все отправились за ворота. Прошло часа полтора – никого нет. Спрашивается, зачем мы гнали машину сломя голову?

– Что происходит? – не выдержав, спросил я оставшегося охранника.

– Сам не пойму… Возможно, нас не ждали? – ответил он.

Охранник был прав – наш приезд в Матросскую Тишину был не подготовлен, в чем я убедился, как только попал внутрь тюрьмы. Часа через два появились полковник и все остальные, взяли меня, завели во внутренний двор, затем по первому этажу прошли в какую-то небольшую, мрачную комнату. Там сидел за небольшим столом и что-то писал заспанный капитан, судя по погонам, внутренних войск МВД. Полковник Ильченко глухо выдохнул: «Вот, сдаю…» Капитан, не глядя на полковника, предложил мне сесть напротив. Полковник удалился. Зашел и сел в уголок какой-то сержант. Видно, из внутренней охраны (на всякий случай). Капитан продолжал писать. Наконец его работа была закончена, и он мне предъявил «Протокол задержания подозреваемого». Другими словами – ордер на арест.

Вот такие чудеса! Я взял документ, смотрю на капитана и думаю: «Если так у нас арестовывают генерала армии, Героя Советского Союза, народного депутата СССР, то как эту процедуру проделывают с рядовым?» Капитан удивленно посмотрел на меня, затем, не выдержав, тихо сказал:

– Вы читайте, читайте. И распишитесь. Поставьте число.

Я стал читать. Оказывается, мне предъявлено обвинение по статье 64 Уголовного кодекса РСФСР «Измена Родине с целью захвата власти». Первое ощущение – злость. Не растерянность и страх, а именно злость! Почему? Явная ложь и несправедливость. Какая измена Родине? Наоборот, желание спасти ее от развала! Какой захват власти? Все, кто составлял основу ГКЧП, были при самой высокой власти. Да и активно поддержавшие этот комитет тоже были на высоких постах. К чему эта циничная ложь? Ответ на ладони – чтобы Горбачеву и другим можно было этой ложью отвлечь внимание народа от своих предательских действий, прикрыв себя.

Каждый раз, когда я встречаюсь с ложью, несправедливостью или когда враг может наносить удары, а мы по определенным причинам сделать этого не можем, ко мне всегда приходит злость, а не страх, обреченность или безысходность. Вместе со злостью приходит способность быстро мыслить, перебирая различные варианты. Вместе со злостью приходит боевое настроение, ярко выраженное желание активно бороться, не сдаваться и не сникать при любых обстоятельствах.

Так бывало у меня и на фронте, и на службе во взаимоотношениях с несправедливыми военачальниками и партийными чинами, и в Афганистане, и в «горячих точках» страны, и в Матросской Тишине, и на судах, и после – словом, всегда.

В тексте протокола задержания было записано буквально следующее:

«Варенников является одним из участников заговора с целью захвата власти и группы лиц, захвативших власть, то есть подозревается в совершении преступления, предусмотренного пунктом „а“ статьи 64 Уголовного кодекса РСФСР.

Основанием для задержания Варенникова является тяжесть совершенного им преступления, и, находясь на свободе, он может воспрепятствовать установлению истины по уголовному делу».

Далее шла подпись следователя: М.Д. Белотуров.

Ниже должен был расписаться я.

– Ну, что вы смотрите? Расписывайтесь! – подталкивал меня капитан.

– Да нет! Просто расписываться на этом ярлыке я не буду. Я обязан дать свою оценку.

На протоколе задержания места было мало, поэтому я написал только одну краткую фразу:

«Не считаю себя участником какого-то заговора и цели захвата власти не ставил.

С протоколом ознакомлен в 5.45 часов 23.8.91 г. Варенников».

Потом оказалось, что к этому времени (то есть в августе – сентябре 1991 года) уже были и другие официальные документы по поводу моего ареста. Например, Генеральный прокурор Трубин 23 августа 1991 года издал письменный документ, где было написано: «Арест Варенникова В.И. санкционирую». Спрашивается, в котором часу 23 августа он подписал это распоряжение? Ведь меня арестовали уже в три часа утра! Так когда было издано сие распоряжение – в час или в два? Уверен, что это было сделано уже после того, как я попал в Матросскую Тишину. Вот почему мы ждали два часа у тюрьмы – не было распоряжения генпрокурора, и мои стражники уговаривали работников тюрьмы взять меня, а документы, мол, потом оформим. Не везти же меня обратно на дачу! Это же скандал. А то, что арест проведен с грубыми нарушениями, – это проглотят.

И еще был один любопытный документ. Цитирую:

«Постановление (о заключении под стражу) 23 августа 1991 года, город Москва. Старший следователь Любимов постановил:

1. Применить к Варенникову В.И. меру пресечения – заключение под стражу.

2. Направить постановление начальнику СИЗО (следственный изолятор № 4 МВД СССР). Любимов».

На этом документе стоит моя роспись и дата: 24 августа 1991 года.

Спрашивается, когда Любимов получил от Трубина разрешение на арест и когда он издал свое постановление? Конечно, в течение 23 августа, когда я уже сидел в тюрьме. Любимов устно по телефону получил команду немедленно выехать в Матросскую Тишину и уже в 8.00 23 августа в общих чертах приступить к допросу.

Для меня было особенно важно выдержать принципиальную позицию в отношении оценки всех событий и лично своих действий. И я ее выдержал. На протяжении всех полутора лет нахождения в следственном изоляторе и на протяжении всех судебных следственных действий я не менял своей оценки всего того, что произошло, и тем более никогда и никому не давал повода считать меня виновным. В то же время с большим огорчением (заглядывая вперед) обязан сказать, что далеко не все объявили себя невиновными.

Хотя такие и были. Кое-кто в своих письменных показаниях прямо писал, что признал себя виновным. Другие писали, что признают себя частично виновными.

Конечно, это меня огорчало, тем более что следственный аппарат Генеральной прокуратуры подсовывал эти показания нам, отстаивающим свою правоту. Подсовывал и приговаривал: «Вот видите?! Они честно, откровенно признались. И, конечно, при определении наказания суд это учтет». И хоть все это действовало удручающе, но поколебать не могло. Наоборот, я еще больше внутренне мобилизовывался.

Будет это несколько позже. А пока меня надо было как-то устраивать в тюрьме. К нам пришел еще один офицер. Капитан сказал, что сейчас выберет все, что я могу взять с собой, а остальное останется с чемоданом здесь, в том числе и часы. Ну то, что нельзя брать в камеру металлические предметы (в том числе бритву), еще как-то можно было обосновать, но почему запрет распространялся на часы – поначалу было непонятно. Позже, набравшись тюремных знаний, я понял, что отсутствие часов оказывает сильное морально-психологическое давление. И это главное. Но работники тюрьмы объясняли иначе (думаю, что они тоже по-своему правы): отсутствие часов среди подследственных (заключенных) не позволяет им в случае какого-то заговора действовать согласованно по времени. Кроме того, наличие у кого-то часов может стать причиной различных ссор и столкновений с целью «передела собственности».

Всю мою одежду тщательно проверили (проверял сержант). Почему-то особого внимания удостоились мои туфли – даже оторвали стельки. Я не выдержал: «Вы скажите, товарищ сержант, что вы ищете, и я скажу, где это». Вмешался капитан: «Гражданин, не мешайте сержанту выполнять свои обязанности». Я, снова не выдержав, поправил: «Не „гражданин“, а товарищ генерал армии». Это было уже умышленным обострением ситуации. Капитан замолчал. Я тоже сделал вывод, что этот путь ничего не даст, а только усложнит. Исполнители решают свои задачи годами, и революций здесь не будет. Революции нужны в Кремле.

Мне отдали туалетные принадлежности, пару белья, носки, очки и несколько листов чистой бумаги. Все остальное и даже ручку взять не разрешили (ручка была металлическая, массивная…). Под запрет попал и толстый журнал «Наш современник». Он нравился мне в то время, я читал из номера в номер и даже брал в командировки: если по деловым вопросам не готовился, то читал журнал. Почему не разрешили мне его взять с собой – было понятно, так как, на мой взгляд, стражники далеки от идеологических проблем.

Наконец меня куда-то повели. Впереди шел офицер без знаков различия, сзади меня сержант. По ходу остановились около одной из комнат. Мне вручили жидкий, старый, пыльный матрац, такую же ватную подушку, тонкое, с дырами, фланелевое одеяло, набор постельного белья. Мы пошли дальше. Поднялись по лестнице, кажется, на пятый этаж. Периодически лязгали тяжелые металлические двери. Пока мы шли, видели только охранников. Меня подвели, очевидно, к старшему по этажу. Он открыл одну из камер и сказал: «Заходите». Я зашел. Дверь захлопнулась, как выстрел из орудия. Загремели замки. На меня смотрели трое обитателей камеры. «Здравствуйте, товарищи! – бодро произнес я. – Давайте знакомиться. Я генерал армии Варенников Валентин Иванович». Мне ответили по-доброму. А один подошел и помог разложить мою постель на пустующую шконку (так именовались места на нарах).