Czytaj książkę: «Жизнь русского»

Czcionka:

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

В 2003 году герой этой книги подвел итоги прожитого.

«Я прожил жизнь рядового человека (обывателя) при социалистическом строе (соцстрое).

При соцстрое я сожалел – поздно родился, не застал романтики революции. После соцстроя сожалею, что рано родился – нет сил для охоты в джунглях. Так получилось: я «посетил сей мир в его минуты роковые». Посещение заканчивается, можно оглянуться…

Конечно, обилие пишущих смущает Знаменитости и их летописцы преподносят жуткие откровения: предательства, подлости, падения и взлеты. Народу интересно (и мне тоже). Но едва ли полезно – как опыт жизни. Артисты, писатели, политики живут и зарабатывают по-своему, не так как все. Они – малая и особая часть.

Жизнь народных людей не документируется и со временем покрывается тайной. Теперь уже непонятно, как, например, жили русские люди сто лет назад. Россия, которую мы потеряли, это хорошо или плохо?

К художественной литературе нет доверия: авторы обобщают и преломляют. Получается разнобой: одни обличали богатых (эксплуататоров) и хвалили революционеров, другие клеймили тех же революционеров как бесов, хотя эксплуататоров тоже не жаловали. Запутаться можно.

Хочу говорить правду и только правду («желание-то у меня есть») Вдохновляющий пример – «Исповедь» Руссо с откровениями об интимных отклонениях. Великий человек, автор «Общественного договора», буревестник Французской революции – а не пожалел себя для пользы человечества.

По поводу последнего – пользы для человечества – имеются большие сомнения. Даже скорее уверенность – не было и не будет пользы от сочинений, призывов, нравоучений. Как-то я зримо представил себе упования на будущее лучших людей прошлого: скорбели они о страданиях народа в голоде, холоде, нищете и пытались изменить мир словами о добре и единении. Каковы бы были чувства, например, несокрушимого Толстого, если бы он знал, что после него еще будут две мировые войны, Освенцим, Гулаг, Хиросима, Вьетнам, Сербия…

В прошлом было немало родственных душ, которые сформировали понятия, по которым я живу. Это прежде всего Герцен, скептицизм и юмор которого мне глубоко симпатичны. Толстой – это другое: учитель смысла жизни, неистовый правдоискатель. Белинский – воспитатель и учитель литературы. И другие.

Мою биографию можно считать вполне типичной для гражданина России эпохи соцстроя. Конечно, самой типичной должна считаться судьба простого рабочего. Но, во-первых, меня с ним объединяет общий статус наемного работника, а во-вторых, моя жизнь более разнообразна, более представительна для понимания общей картины жизни.

В своей жизни я руководствовался сложившимися за многие годы представлениями, понятиями, принципами, выраженными в конечном счете в виде трех основных. Прочитав много ученых книг, выслушав много мнений, я тем не менее так и не получил готового ответа – ключа к пониманию смысла жизни. Поэтому я изготовил свою собственную отмычку – простую и надежную.

Это – понятия о мире, его развитии и его познания.

Мир для меня естественен (материален), бесконечен и вечен. Он развивается по объективным законам, независящим от какого-либо всемирного духа.

В стабильных участках мира может возникнуть разум – свойство предвидеть развитие.

Для получения разумом информации о мире нужно затратить энергию – инфо-энергию. Для предвидения каких-либо событий может не хватить всей энергии мира. Такие события суть случайности. В мире есть неопределенность.

Нарочито примитивное изложение этих понятий, напрашивающееся на снисходительную улыбку ученого специалиста, отражает кратко и сжато то, во что я верю. Эта отмычка действительно простая, если говорить о том, во что я не верю.

Первое: я атеист, с Богом меня как-то не познакомили: в школе и по радио говорили, что Бога нет. А дедушка по папе вообще в Бога не верил. Верую же я в бесконечность пространства и времени, потому что не понимаю их, просто принимаю на веру.

Я не верю в бессмертие: меня не было до моего рождения, не будет и после смерти.

Второе: не верю в целенаправленное развитие от простого к сложному, направляемое некоей созидающей силой. И поэтому останавливаюсь только на самом простом и понятном – на инерции в мире хаоса.

Третье: разум предвидения ограничен потребными затратами энергии. Надо стараться строить свое будущее, но надо и мириться с непредвиденными обстоятельствами – случайностями. Не верю в безграничные возможности разума. Разум познания ограничен информационными средствами, неспособными отобразить многообразие мира. «Мысль изреченная есть ложь» – постоянно напоминаю я себе.

Эта идейная отмычка не спасла меня от крупных ошибок. Самая страшная из них: отречение от того строя, в котором я вырос.

Может быть, индивидуальные особенности характера и воспитания сыграли свою роль. О них можно сказать следующее.

Особенность характера, явно унаследованная от рождения (генетическая) – это повышенное (обостренное) самолюбие, чувство собственного достоинства, раздраженная реакция на любые попытки уничижения, пренебрегающая всеми последствиями и даже опасностями. Эта черта вполне объяснима исповедываемым мною понятием – законом развития через инерцию: я стремлюсь остаться тем, что я есть, быть не хуже других и поэтому не могу позволить унизить себя.

Оборотная сторона этого – крайняя обидчивость. Задумался о своих генах – очень уж я нервный, вспыльчивый, обидчивый. Такие гены у двоих в роду: у матери и у бабушки по отцу. Вроде бы генетика допускает передачу генов прямо от бабушки, минуя отца.

Сын матери и внук бабушки рано стал нервничать: не часто, но глупо.

Из-за истерического срыва я лишился родины. Возвращался домой из гостей на электричке из Ораниенбаума. В первый послевоенный год для поездок требовались пропуска. Показал свидетельство о рождении. Милиционер взял свидетельство и повел меня в отделение. Получилась интересная картина: по перрону Балтийского вокзала милиционер тащит за руку 13-летнего мальчика, упирающегося и ревущего во весь голос. Народ смотрит и идет мимо. Какая-то сердобольная пара отобрала меня у милиционера. Поехали на трамвае, у меня нервная дрожь, мужчина и женщина успокаивают. Потом мать ездила в эту милицию, но документ пропал безвозвратно.

По тому свидетельству я родился в Ленинграде. Было еще одно свидетельство о рождении: мать регистрировала еще раз, в деревне с утешительным названием Большой Конец.

Так я перестал быть коренным ленинградцем, уроженцем великого города. Суровое наказание, но нервная система какой была, такой и осталась.

Очевидно, само сочетание этих особенностей характера дает то, что называется уже гораздо хуже: упрямство, вздорность, истеричность. Нервных срывов было не так уж много, но за каждый из них мне было больно и стыдно. Со временем я научался сдерживаться внешне, но внутреннее возбуждение оставалось неизменным: что-то пронзительно холодеет в голове, нервный столб проходит грудь и живот, отбрасываются все иные соображения – опасности, утери положения – все кроме того, что я всем пренебрегу, но не допущу своего уничижения. В результате внутренние переживания усиливаются, в течение нескольких дней, а иногда недель я мысленно переживаю то, что произошло, сочиняю ответы, доводы и действия, которые надо было совершить. Бывали периоды многомесячной заверченности (зацикленности).

С годами нервность на работе пришлось ограничивать: так ведь можно и без зарплаты остаться. А вне работы осталась…

Не только гены строили мою нервную систему, в 9 лет на нее обрушился ужас смерти. Разум созрел: научился строить логические цепочки, предвидеть будущее. И понял: все люди рано или поздно умирают. Значит, и я тоже. Пусть даже проживу очень долго, но все равно умру. Почувствовал себя в западне: заманили в нее и всё – назад ходу нет. Запустили в жизнь, не спрашивая согласия. Однажды в полусне полетел в черную бездну, в звездную пропасть – с тех пор ужас неизбежной смерти не отпускал меня.

Хотя меня крестили, но к вере в загробную жизнь меня не приучали. Мог бы и сам приучиться ради успокоения. Однако мои душа и разум по своей конструкции не принимают чуда. Ученые говорят, что полушария мозга разные: одно интеллектуальное, другое эмоциональное. Если второе помощнее, то легче поверить в чудеса и в Бога…

В те свои девять лет успокоил себя по детски просто и ясно: пока вырасту, наука придумает лекарство от смерти, и люди будут жить вечно.

Я, советский русский, прожил благополучно большую часть своей жизни: до 1985 года, до начала разрушения Великой России (Советского Союза). Моя идейная отмычка признает такое явление как случайность. Такой случайностью стал приход к власти Горбачева».

На основе текстов дневников, статей, письменных и устных воспоминаний этого человека написана история его жизни. Автор полагает, что жизнь такого героя своего времени любопытна и поучительна. Со всеми его достоинствами и недостатками.

Раздел 1. У нас была Великая Эпоха!

Глава 1. «Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР…»

Воспитание. Человека воспитывают семья, школа, товарищи, общество, государство.

Ему повезло с происхождением – его материнская родословная восходит к известным именам графа Разумовского и барона Сиверса – первый продал второму его крестьянских предков.

Счастливое раннее детство – до школы. Ясли, детсад. Дружные дети, заботливые тети, пригорелые молочные каши. Летом в дедовой деревне стоял с кружкой около коровы и пил парное молоко. Был здоровенький и плотненький. Сладкая жизнь. Черная тарелка репродуктора убаюкивает:

Даст тебе силу, дорогу укажет
Сталин своею рукой,
Спи, мой воробушек,
Спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной.

Счастливое время, любимые мама и папа. Солнце, море (Финский залив), патефон: «Брызги шампанского» под гавайскую гитару. «Надо мною небо синий шелк, никогда не было так хорошо!».

Отец погиб на фронте, мать осталась с восьмилетним сыном. По меркам педагогики единственный ребенок у матери с памятью о достойном отце воспитывается хорошо. Учился на отлично, был тих и послушен.

Мать воспитывала личным примером: заботой о близких. Вместе с сестрами взяла на воспитание осиротевшего племянника. Ухаживала за парализованной сестрой. Помогала с жильем сестрам и племяннику, сыну – получить квартиру.

Следующий воспитатель – школа, одноклассники. О школе легче сказать, чего в ней не было. Не было совсем уж плохих учителей. Нормальные люди – учителя не увлекались воспитанием нового человека соцстроя. Не было горящих взоров и пламенных речей. Не было в школе злобы и жестокости (агрессивности). В мужской школе (раздельное обучение) не было пьянства и алкоголизма, кровавых драк и поножовщины, не было даже представления о наркомании.

Детский труд всегда осуждался как позорное явление. А он начал работать с семи лет. Вместе с другими детьми его посадили в комнату – класс, заставили высиживать там неподвижно четыре часа (затем пять-шесть часов) и заниматься однообразным и потому изнурительным трудом – выслушивать рассказы учителей и ответы учеников. Работа продолжалась после школы – по домашним заданиям. Последствия известны – нервы, искривление позвоночника, вялость и т. п. (Байка: мальчишка прибегает домой после первого урока, кричит: «Что ж вы не сказали мне, что эта бодяга на десять лет!»)

Валя был пай-мальчиком. Он хотел получать отличные отметки. Именно так: получать не знания, а пятерки. Знаний в него впихивают очень много, нужно ли столько? А пятерки позволяли считать себя не хуже других. Круглый отличник ежегодно получал похвальные грамоты. Помогали и хорошие способности, доставшиеся от родителей.

В пятом классе был забавный эксперимент на уроках арифметики. Решение арифметических задач без применения алгебры требует хорошей логической смекалки. Через несколько секунд после прочтения учительницей условий задачи мальчик Валя давал ответ. Сначала учительница восторгалась, а затем уже привычно понукала его. На самом деле никаких чудес сверх-таланта не было – пока читался текст, он уже соотносил задачу с предыдущими аналогами, делал подготовительные расчеты и за несколько секунд выполнял окончательное действие. Успех льстил его самолюбию. Однако держать себя в постоянном напряжении было тяжело, постепенно он стал задерживать ответ и сравнялся со всеми.

Во дворе не было плохой компании. Одноклассники встречались на дому – шахматы, на улице – разговоры, на спортивной площадке – волейбол, в соседней женской школе – художественная самодеятельность («Как закалялась сталь») и танцы, во Дворце пионеров (Аничков дворец) – игры и кружки.

Насколько сильным было влияние товарищей? Если просто перечислить, кем они стали, то напрашивается – да, сильно.

Близкие товарищи:

академик (действительный член РАН), директор биологического института им. Сеченова, ученый с мировым именем,

режиссер театра, артист,

научный сотрудник военной академии,

кандидат географических наук, ученый секретарь института озероведения РАН,

доктор биологических наук (сын известной писательницы Пановой, ее соавтор по биографии Магомета),

кандидат экономических наук, руководитель отдела науки горкома партии,

кандидат педагогических наук, начальник отдела в НИИ,

кандидат геологических наук.

Почти все остальные получили высшее образование.

Наш герой здесь по табели о рангах – ниже середины: кандидат технических наук.

Такое обилие передовиков – случайность, не повторившаяся в других классах.

Так что можно сказать насчет влияния? Можно признать, что был некий интеллектуальный настрой, не выражаемый напрямую в беседах и спорах, разговоры были будничными, на сиюминутные темы. С близкими товарищами иногда обсуждались острые вопросы – с «академиком» о культе личности Сталина (при жизни вождя), о евреях. С географом – о книгах, кино, артистах. С педагогом – о репрессиях.

Школа закончена. Надо идти в вуз. Мама неоднократно говорила:

– Ты куда собираешься идти после школы? Я ведь не смогу держать тебя пять лет. Иди в военно-морское училище. Военные живут хорошо, лучше всех. Вон посмотри на друга тети Нины, на других офицеров: всё у них есть, полностью обеспечены.

Он призадумался. Учиться и подрабатывать? Не был готов – по незнанию жизни и малодушию. Подумал: если уж вуз – средство получить профессию, ремесло, то таким вузом может стать и военный.

В военной академии висел список тех, кому документы возвращены еще до экзаменов, – длинный список еврейских фамилий. Его это потрясло. То же самое и в гражданских вузах. Семь евреев его класса поступали с трудом, поменяли несколько вузов в поисках того, куда их принимали. Официально в стране действовал полный интернационализм. Никого нельзя открыто оскорбить по национальному признаку. Еврейские анекдоты ходили только между русскими. Возникал естественный вопрос: если нарушена одна нравственная норма, то как можно быть уверенным в соблюдении прочих?

Директор школы, которому он рассказал о еврейском списке, удовлетворенно кивнул: «Вот видишь – русская академия для русских».

При подаче документов, он, пожалуй, впервые проявил нагловатую практичность: в анкете на вопрос: «были ли осуждены родители» ответил нет. Органы безопасности оказались не на высоте: поскольку отец погиб на войне, не стали копать прошлое – сидел, не сидел, пропустили анкету без претензий. (До войны отец, снабженец автобазы, отсидел полтора года за продажу левого железа).

Колесов сделал свой выбор в самый последний момент. В 17 лет, в один день принял решение, определившее всю дальнейшую жизнь, – пошел учиться на военного инженера.

Впоследствии он неоднократно подвергал сомнению это свое решение – оценивал достигнутое, сравнивал себя с другими. Сегодня считает: решение было правильное.

Из трех возможных направлений – гуманитарного, естественнонаучного или технического – выбрал последнее. А ощущал себя чистым гуманитарием. По застенчивости и из самолюбия никогда и никому не говорил о своей мечте стать писателем. Вопрос о писательстве уходил на второй план. Быть сочинителем изящной словесности (беллетристики), услаждающей людей на досуге. «Глаголом жги сердца людей». Каким глаголом? Как жечь? Нет ответа.

За мечту стать писателем ему крепко досталось от Белинского. Мечта и так-то была довольно зыбкой, а после едких насмешек уважаемого учителя совсем ослабела. В «Обыкновенной истории» Гончарова восторженный юноша, решивший посвятить себя только самым высшим сферам, выбирает поэзию, писательство. Обвинительное заключение критика занимает несколько страниц, главное же вот в чем: все другие высшие сферы требуют большого подготовительного механистического труда, будь то наука, архитектура, живопись, музыка. Сочинительство кажется доступным с нуля. Там же у Белинского – о пустых фантазиях вместо знания жизни. Обидно, но справедливо.

Пять лет беззаботной и скучноватой учебы в академии.

Научился конспектировать, то есть записывать самое существенное, на ходу схватывать смысл новых понятий, каждой лекции и всего курса в целом. Поэтому на экзаменах без больших усилий восстанавливал ранее понятое и записанное, и сдавал на отлично, на «пять». Был такой случай на первом курсе. На экзамене по математике он ответил по билету на вопрос по интегралу, математик задал дополнительный вопрос по следующему интегралу, ответил без подготовки, потом еще и так ответил сходу по всем интегралам в тринадцати билетах. Через день на консультации для второй части курса математик отметил его ответ как выдающийся. Колесов был и удивлен и польщен.

Потом появилось и немного четверок. Из-за своего малодушия лишился диплома с отличием. Последняя лишняя четверка была получена за стажировку в воинской части, куда он ездил вдвоем с однокурсником – беспечным празднолюбом. Поддался вредному влиянию – бездельничал вместе с ним. В части они были только в первый и последний день. Командир части ничего не сказал, только отметил в отзыве отсутствие замечаний по стажировке ввиду отсутствия таковой. В академии преподаватель подумал над отзывом и тоже нашел мудрую формулу – поставил им по тройке. Недостачу обнаружил начальник курса папа Ревельс, отправил его на переговоры с преподавателем, тот исправил отметку на четверку. При робком упоминании насчет диплома с отличием преподаватель наконец-то вышел из себя – повысил голос. Кому что – вот он вспоминает и размышляет, а празднолюб – хоть бы хны. Хорошо провел время – отдохнул, познакомился на танцах с симпатичной учительницей и трахал ее с первой же ночи.

Родной вуз было за что ценить. Обычно нелепости бюрократической системы портят жизнь людям. Здесь получилось наоборот. Еще до войны главный военный начальник издал приказ, по которому принятым в военную академию гражданским лицам присваивалось офицерское звание после первого курса учебы. Может быть, имелись в виду какие-то особые случаи, для каких-то солидных граждан. Он же благодаря этому приказу в мирное время стал офицером в 18 лет!? Ничего, что младшим лейтенантом, зато со всем, что положено – обмундирование, сапоги хромовые, очень красивые серебристые погоны, зарплата на уровне гражданского инженера. Для сравнения: курсанты ленинградских высших училищ находились в казармах все пять лет учебы и получали офицерское звание только при выпуске. (Через два года начальство академии спохватилось, и система все-таки упорядочилась: в казарме – три года, офицерское звание – после третьего курса.)

Его не коснулись отрицательные стороны военной жизни. Дедовщины в то время не было в армии вообще, тем более в академии. В начале учебы бывший суворовец попытался воспитывать – бросил в его тарелку грязную корку, он встал и ушел. Больше он не приставал, очевидно, товарищи подправили его.

На 22-м году жизни завершилась 15-летняя учеба. Глядя на диплом инженера, подумал: хорошо, есть ремесло для выживания. В жизни пригодилось не более пяти процентов полученных в вузе знаний.

Одновременно с учебой шло воспитание. Воспитывали все, кому это положено.

Воспитывали партия и правительство – в соответствии с советским моральным кодексом.

В их среде не было пьянства и алкоголизма, кровавых драк и поножовщины.

Вместе с близкими товарищами не курил. Плюс родовое:

– Не имею права курить, – заявлял с гордостью, – у меня два деда и отец не курили, не говоря уж о матери и бабушках.

Государство просило не ругаться матом. Это трудно. В семье не ругались, но долгая жизнь в мужской среде затягивала на сквернословие. В юности дал себе слово: не буду. Ругаться не интеллигентно. Убедил великий педагог Макаренко: для взрослых людей матерщина – безличные символы, но для детей они вредны. И психологи утверждают: привычно-повседневный мат теряет свое назначение – выплескивать грязь.

Трое его школьных товарища тоже не матершинничают. Интеллигенты. Но два других близких – просто по черному. Хотя тоже интеллигенты.

Со временем вынужден был сдаться, но обязал себя ругаться по норме, не чаще одного раза в квартал.

Кое в чем Колесов сам себя воспитывал. Еще в детстве обнаружил, что не умеет шутить: рассказывая смешное, сам радуется и смеется, а получается наивно и неумно. Тогда он стал учиться говорить о смешном почти всерьез, изображая недоумение и удивление. Теперь получалось смешно. Но иногда теряется грань, непонятно: человек говорит серьезно или шутит – придуривает, выкобенивается, ерничает, юродствует, скоморошничает… Иногда собеседники недоумевают, иногда подхватывают «логику» рассуждений, и шутка превращается в издевку. Говорят, что ерничанье исконно русское свойство: самоутвердиться через самоунижение. Я, мол, настолько себя уважаю, что могу и в дурачка поиграть, в скомороха, меня с того не убудет. Хрестоматийные образцы – сказочный удачник Иванушка—дурачок, русские похабные частушки и т. п. Гордиться тут нечем, есть такой факт и более ничего.

Вообще школьное и вузовское братство – интересная вещь. В учебе для всех равные условия ответственности и безответственности – все на одном уровне иерархии – нулевом, каждый отвечает только сам за себя. Отсюда – минимум претензий друг к другу, отсутствие причин для конфликтов, дружба и товарищество на всю жизнь.

Главным же воспитателем было то большое и смутно разделимое, что называется – общество, народ, государство. Он вырос и жил в советском государстве.

Прежде всего надо отметить, что оно – государство – направило на него мощный набор технических средств: книги, газеты, кино, радио, позже телевидение. Причем бесплатно или недорого. Конечно, при желании остаться свободным от государства можно было бы отказаться от них. Некоторые так и делали – не читали ни книг, ни газет – не из протеста, а от равнодушия. А другие читали из интереса: сначала сказки, приключения, а затем меньшая часть приучалась к романам, некоторые прочитали даже «Войну и мир» и «Тихий Дон». Но государство и общество не ограничивались только бесплатными библиотеками (только приди, возьми и читай), они усиленно внушали почтение к культуре, к образованию. «Всем лучшим во мне я обязан книге» – висел везде лозунг. Он тоже обязан. Возникло общепринятое мнение: «наша страна – самая читающая страна в мире». А вождь добавлял: настоящим коммунистом можно стать только лишь овладев всем тем богатством культуры и знаний, которые созданы человечеством.

Что же читали? В то время уже не было попыток сбросить Пушкина с корабля современности. В библиотеках была вся отечественная и зарубежная классика, современная литература – наша и большая часть западной. Писатели – «инженеры человеческих душ» – оказались возведенными на уровень высших авторитетов, классики – Пушкин, Гоголь, Толстой и другие – возвеличивались в духе религиозного преклонения перед их национальным гением. Может быть, это было некоторой компенсацией государственного безбожия.

Все писатели – и наши, и западные – всегда выступали за народ и против врагов народа, за бедных и против богатых, за справедливость.

Подпортить воспитание могли писатели соцстроя. Посмотрим на лучших из них.

Шолохов за «Тихий Дон» получил Нобелевскую премию. Мировое признание. Значит, не мог подпортить.

Маяковский – любимый поэт, наряду с Пушкиным, Лермонтовым, Гейне. Талант его не оспаривается. Его стихи (образы, метафоры, аллитерации, рифмы, ритмы) захватывают, увлекают, поднимают. Он тоже – за народ, за отечество – «пою мое отечество», «читайте, завидуйте, я гражданин» Российского государства. Как у всех: «Америка, Америка, любимая страна», «Германия превыше всего» и т. п.

Идея смысла жизни звучит в завете советского святого подвижника: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и ее прожить надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить».

Колесов застревал на первой части – дается один раз, потом отнимается и больше уже никогда не возвращается. Полная безнадежность. Страшно. Спеши делать добро. А кому не страшно, те рассудили так: «….и прожить жизнь надо так, чтобы потом было о чем вспомнить».

«Из всех искусств важнейшим для нас является кино», говорил Ленин.

В кино ходили все. Воздействие сильнейшее – сидишь в массе людей в темном зале, полностью погружаешься в придуманный мир.

Кто же здесь воспитывал? Тоже уважаемые люди. Авторы «Чапаева» – фильма, занесенного в сотню лучших фильмов мира. Кто занес? Уважаемые люди мира.

Другие режиссеры – Ромм, Козинцев, Хейфец и др. – также были признаны всем миром.

Ромм обличил тоталитаризм в «Обыкновенном фашизме», показал прекрасный мир ученых («Девять дней одного года»).

Козинцев поставил общепризнанные шедевры «Дон Кихот» и «Гамлет».

Хейфец сделал прекрасную «Даму с собачкой». «День счастья», «Плохой хороший человек» – хорошие фильмы.

Выдающиеся режиссеры останутся на скрижалях истории нашего и мирового кино.

Вот только теперь уже не вспоминают об их более ранних фильмах, поставленных с тем же мастерством и прославивших их еще до войны.

Ромм поставил фильмы «Ленин в октябре» и «Ленин в 1918 году» – о «самом человечном человеке».

Козинцев вместе с Траубергом создал трилогию о Максиме, исключительно обаятельном русском парне – настоящем коммунисте.

Хейфец – «Член правительства», фильм о простой русской бабе, ставшей председателем передового колхоза.

А какие артисты играли! Вся культура русского театра, признанная всем миром школа Станиславского, все традиции и новации были использованы для давления на него (воспитания). Какие гениальные артисты играли – Щукин, Черкасов, Бабочкин, Чирков, Ванин, Толубеев, Тарасова и еще многие, многие…

В комедиях и приключенческих фильмах воспевались благородство, отвага, крепкая дружба, красивая любовь… «сердце, как хорошо, что ты такое…», «а еще надо, чтобы разведчик очень любил свою Родину».

Таково было искусство соцреализма: «Ребята, давайте жить дружно».

Кино смотрели с удовольствием. Как оно воспитывало других (народ) – отдельный разговор, а в нем воспитывало добро, впрочем, как и все другое искусство.

Теперь о радио и другой технике. В его детстве были: черная настенная тарелка (репродуктор) проводного вещания и патефон. Еще до войны радио было в каждой квартире, потом дошло и до деревни. Государство щедро тратилось на агитацию и культуру.

Руководители радио несли в массы высокую культуру: лучшие театральные спектакли великих мастеров МХАТа, Большого театра, Малого театра, музыкальную классику – Глинку, Чайковского, могучую кучку, современных гениев – Шостаковича, Прокофьева, Дунаевского, Хренникова, зэка Русланову, невыездных и неведомых миру Козловского и Лемешева, эмигранта Шаляпина.

Почему они так поступали? Зачем они навязывали массам эту высокую культуру? Ответ простой – такова была генеральная линия партии. Если в двадцатые годы линия еще колебалась между традиционной и новой пролетарской культурой, то в начале тридцатых товарищ Сталин сделал выбор, и старая культура стала работать на новый строй. Нашему герою повезло, а широкие массы терпели навязываемую им ежечасно классику. Демократия и реставрация капитализма освободили их от этого ярма. Классика, как ей и положено, стала уделом незначительного меньшинства. В котором он пребывал и раньше.

Когда-то только богатые бездельники – аристократы могли позволить себе содержать при доме музыканта типа Гайдна и каждый день заказывать ему новую музыку на после обеда. В 19 веке круг слушателей немного расширился за счет концертов. Немного – потому что дорого. Только в рыночной экономике выявилась реальная цена музыкантам – билеты в Филармонию подскочили в разы.

Поэтому он очень благодарен партии и правительству за заботу о его культурном воспитании. За ничтожную плату узнал и полюбил музыку – разную и всякую, от Моцарта и Чайковского до Кальмана и Дунаевского. До сих пор способен плакать как от шестой симфонии Чайковского, так и от «Графини из Гонконга» Чарли Чаплина.