Czytaj książkę: «Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец»

Czcionka:

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

Зенитчик

«Юнкерс» стремительно рос в визире-коллиматоре. Гах-гах-гах-гах! Гулко ударило орудие, в лоб самолета потянулись тусклые, почти невидимые в ярком солнечном свете, трассеры. С глухим стуком посыпались стреляные гильзы. И еще раз, гах-гах-гах-гах! Если бы не ватные затычки в ушах, уже бы совсем оглох. Еще одна порция еле видимых трассеров, глухой стук вылетевших гильз. И никакого результата – самолет несся к земле, вообще не обращая внимания на зенитный огонь. Получай, сволочь! Удар по педали… Гах-гах-гах-гах! Орудие содрогнулось от сильной отдачи и. Снова никакого эффекта. А почему молчат остальные? Концы крыльев «юнкерса» уже вылезли за пределы ракурсных колец визира. Это же считай в упор, промазать почти невозможно. Ну, давай! Гах-гах-гах-гах! Неужели мимо? Одно попадание и ему хана, такого снаряда ему с лихвой хватит и еще останется. Всё! Последняя попытка! Удар по педали. На этот раз пушка отозвалась только металлическим лязгом. От отчаяния попробовал еще раз, с тем же успехом. Вот теперь точно конец. Самолет заполнил уже весь прицел, захотелось увидеть свою смерть не через оптику, но откинуться назад и взглянуть поверх прицела помешало что-то мягкое, упершееся в затылок. Попытался еще раз и… проснулся.

Ту-дух – ту-дух, ту-дух – ту-дух, мерно постукивали на стыках колеса поезда. За окном солнце разгоняло предрассветные сумерки. Приснится же такое! Какие «юнкерсы»?! Их уже лет семьдесят как отсюда вымели! Впрочем, нет, ровно семьдесят лет назад они здесь только появились. Точно, день в день, сегодня же двадцать второе июня, хорошо, что не воскресенье. Ф-фу-у-у, аж вспотел, надо бы умыться пойти.

Дотянулся до столика, нашарил часы, шесть пятнадцать. До прибытия на станцию Брест-Центральная еще больше двух часов, но спать уже не хотелось. Проклятый «юнкерс», весь сон прогнал. Никогда раньше такого не снилось. Девятнадцать лет, как последний раз из зенитной пушки стрелял, а во сне все было как наяву. И стрекот взводимого затвора, и лязг подаваемой обоймы, и приглушенный ватой в ушах звук выстрела, и глухой стук экстрагированных стальных гильз. Да-а-а, девятнадцать лет прошло с тех сентябрьских сборов. В конце сборов сдали экзамены и получили лейтенантов запаса, с тех пор вообще ни разу оружия в руки не брал. Интересная тогда сложилась ситуация: Союз почти год как распался, а в Российской армии еще дослуживали граждане уже независимых государств, как и россияне служили срочную в армиях этих самых государств.

Ту-дух – ту-дух, ту-дух – ту-дух. Соседи по купе дрыхнут, хорошо хоть не храпят, надо пойти умыться, пока весь вагон спит и туалеты свободны. Натянул штаны и футболку, защелкнул часы, на всякий случай сунул в карман спортивок паспорт и пухлый кошелек с двумя кило евро, а также кредитками. Надо было в эту чертову Европу самолетом лететь, но соблазнила возможность на двое суток отключиться от всей этой деловой суеты и расслабиться, жаль, СВ не было, пришлось брать купейный. Достал зубную щетку, пасту, мыло, прихватил неизменный атрибут всех железных дорог бывшего Союза – вафельное полотенце и осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, выбрался в коридор. Как раз успел заметить, как захлопнулась дверь ближайшего туалета. Пришлось пилить в дальний, тот оказался свободен. Избавился от выпитого накануне, к счастью, вечер был безалкогольным, только чай, поэтому и голова не болела. Недолго поплескался в холодной воде из неудобного нажимного крана, почистил зубы и вытерся полотенцем.

На часах шесть двадцать четыре, до конца пути ровно два часа, надо придумать, чем заняться. Полотенце по старой привычке на шею, мыльницу в карман, паста и щетка зажаты в левой руке. Правой рукой открыл защелку и уже взялся за ручку, когда машинист врубил экстренное торможение. Не удержался на ногах, полетел вперед по ходу поезда и головой приложился обо что-то твердое. Еще до того, как погасло сознание, успел услышать какой-то грохот, и в нос шибануло, казалось давно забытым запахом сгоревшего при взрыве тротила.

Глава 1

В себя пришел от истошного, раздирающего душу воя. Теракт! Первое, что пришло в голову. Выскочил из туалета и сразу пригнулся – коридор был заполнен дымом, где-то в глубине вагона полыхало пламя. От едкого дыма из глаз сразу хлынули слезы, из вагона выбирался на ощупь. Дверь рабочего тамбура была открыта, кто-то уже успел выскочить. Скатился по стальным ступенькам, и тут же ощущение опасности бросило меня в придорожную траву. Пулеметная очередь прошла буквально на расстоянии вытянутой руки. Жуткий вой стих, чтобы тут же возникнуть снова. Рискнул перекатиться на спину и замер от ужаса. Вот он! Ночной кошмар, с каждой секундой растущий в размерах. Широко раззявленная пасть воздухозаборника, характерный излом крыльев и «лапти» обтекателей шасси. И все это не во сне, а наяву. Даже ущипнул себя, но проснуться не получилось. И нет сейчас у тебя под задницей жесткого стального сиденья автоматической зенитной пушки. А лежишь ты на ровной полосе отчуждения железной дороги, вместе с остальными, кто успел выскочить из поезда, и ждешь. И надеешься, что повезет, что смерть пройдет мимо. Пересилив желание закрыть глаза, досмотрел все до конца, как замигали в консолях крыла пулеметные огоньки, как хлестнули по вагонам пули, и мелькнуло хвостовое оперение выходящего из пологого пикирования «юнкерса».

А потом все закончилось. Прекратился вой сирен и затих звук мотора, остались только треск горящих вагонов, крики ужаса и боли тех, кто выжил. И пришло удивление. Казалось, что попал на огромную съемочную площадку, на которой снимают фильм о начале войны. Вот только никаких камер и режиссера под зонтиком, окруженного кучей ассистентов, не наблюдалось. Зато сам поезд существенно отличался от того, в который я сел вчера на Витебском вокзале Санкт-Петербурга. Локомотив был разворочен прямым попаданием бомбы, но в том, что это паровоз, не было никаких сомнений. И вагоны мало походили на привычные – с обеих сторон виднелись наружные черные лестницы, по которым сейчас спускались те, кто не успел покинуть их во время штурмовки. Кроме паровоза, от бомб пострадали еще два вагона, остальные были прошиты пулеметным огнем. Огонь постепенно расползался по составу, и погасить его было нечем, да никто и не пытался.

Стряхнув с себя оцепенение, поднялся на ноги. С удивлением обнаружил по-прежнему зажатые в левой руке зубную щетку и тюбик пасты. Торопливо, пока никто не заметил ярких иностранных надписей, засунул их в карман к мыльнице и побежал к соседнему вагону, который уже занимался пламенем с одного конца. Нижняя ступенька стальной лестницы оказалась на высоте моего лица, а рост у меня выше среднего. Поэтому спуск на железнодорожную насыпь оказался труднопреодолимым препятствием для многих, и совсем непреодолимым для детей и раненых. Тут мой рост и габариты пришлись кстати. Оттеснив от лестницы старшего лейтенанта в гимнастерке без ремня, который выбрал себе задачу явно не по росту, я начал подхватывать становившихся на нижнюю ступеньку детей и передавать их дальше, у земли их подхватывали другие и спускали вниз по насыпи. Поразило поведение некоторых малышей – в то время как их ровесники размазывали по лицу слезы или орали в полный голос, эти оставались молчаливы и не по-детски серьезны.

Впрочем, детей оказалось немного, дальше пошли раненые. Кто-то в вагоне догадался завернуть тяжелораненых в простыни, и теперь мы со старлеем принимали их из вагона и передавали дальше. Разворачиваться с ранеными в узком проходе было неудобно, дело двигалось медленно, а огонь подбирался все ближе. К счастью, тяжелых оказалось всего трое, дальше пошли легкие, потом четверо оставшихся в вагоне женщин. Последними, без нашей помощи, посыпались на насыпь подгоняемые жаром мужчины.

Я уже заметил, что значительную часть пассажиров составляют военные, одни из них были в форме, видимо ехали в не пострадавших вагонах, некоторые даже с личным оружием. Другие щеголяли измазанными в грязи и копоти белыми нательными рубахами, зелеными или темно-синими бриджами и сапогами. Было много молодых парней лет двадцати, видимо, лейтенанты, направляющиеся в Брест после училищ. Организовались они довольно быстро, главный определился очень просто, у кого выше звание, тот и командует. Самым старшим оказался военный лет тридцати пяти, одетый почти по форме, но без фуражки. В черных петлицах с красной окантовкой три шпалы и какая-то эмблема – подполковник. Он быстро организовал помощь раненым, направил трех командиров в ближайшую деревню за подводами для них. Матери разобрали своих детей, но быстро выяснилось, что не у всех детей есть родители, а некоторые из родителей тщетно искали своих детей.

За этой человеческой трагедией я наблюдал несколько отстраненно. Умом я уже понимал, что это все наяву, но до конца поверить в это еще не получалось. Несколько раз ущипнул себя, но ничего не изменилось: светило солнце, потрескивали горящие вагоны, плакали дети, голосил кто-то из женщин, стонали раненые. Так я просидел минут десять, никто на меня не обращал внимания. Наконец решился, подошел к догорающему вагону, оглянулся, никто вроде не смотрит. Вытащил из кармана орластый паспорт и сунул его в краснеющие угли, проследил, чтобы он сгорел без остатка, туда же вытряхнул несуществующие здесь деньги и пластиковые карточки, туда же сунул и сам кошелек. Теперь ревизия одежды. Футболка белая, без каких-либо надписей, изнутри, конечно, есть ярлыки с надписями на импортных языках, но спороть их нечем, да и проделывать подобную операцию лучше подальше от посторонних глаз. Штаны черные спортивные с тремя полосками и надписью «adidas». Никуда не годится, но авось пронесет, надпись довольно мелкая, да и перемазаны штаны изрядно, а по надписи еще и дополнительно сажей пройдемся. Туфли известной фирмы никаких надписей, по крайней мере, снаружи, не несут, а через десяток километров по местной дороге и вовсе от местных изделий фабрики «Скороход» не отличишь. Зубную пасту и щетку пожалел, где их здесь найдешь? Отличные кварцевые часы швейцарской фирмы прячу в карман, где был паспорт.

Какая все-таки удивительная тварь – человек, к любым условиям приспособится. Еще час назад вполне успешный и обеспеченный человек ехал в Европу, а сейчас он сидит в одних штанах и футболке, без денег, без документов, да еще и перед накатывающимся валом немецкого вторжения. В том, что это 22 июня 1941 года, никаких сомнений не было, если только я не стал жертвой теракта или железнодорожной катастрофы и сейчас лежу в реанимации какой-нибудь белорусской больницы с лошадиной дозой наркоты в организме. Ладно, будем действовать исходя из того, что все это не наркотические глюки, а реально происходящие события.

Присмотревшись и несколько разобравшись в происходящем, с удивлением понял, что подполковник собирается направить уцелевших на юго-запад в сторону Бреста. Ну да, это ты такой умный и все знаешь, а у него свои резоны. Ох, не стоит лезть не в свое дело, но смотреть на отправляемых прямо в объятия вермахта женщин и детей было выше моих сил. Поднялся с насыпи и пошел к подполковнику.

– Извините, товарищ подполковник…

По крайней мере, с обращением «товарищ» проблем нет, сказывается советская закалка.

– Военинженер первого ранга, – поправил меня «подполковник».

Пробежал по мне глазами, распознал штатского и добавил.

– Что вы хотели?

– Почему вы направляете людей в сторону Бреста, ведь совсем недавно мы проехали достаточно крупную станцию, там нам могут оказать помощь.

Командир снизошел до объяснений.

– Недавно, это на поезде, а так до Ивацевичей километров пятнадцать. С таким табором раньше чем через шесть часов вы туда не доберетесь. А в сторону Бреста следующая станция совсем рядом.

– Мы совсем недавно пересекли дорогу, ведущую в Минск. Идти по ней легче, чем вдоль насыпи и есть возможность поймать попутный автотранспорт. К тому же из Ивацевичей можно уехать по железной дороге, а с той станции в ближайшее время поезда ходить не будут.

Киваю на уничтоженный взрывом паровоз, искореженные рельсы и воронку в насыпи. Военинженер находит контраргумент.

– Оттуда можно добраться до Бреста.

– Это вам надо в Брест. Нас бомбили немецкие самолеты и не исключено, что сейчас на границе идет бой. А вы хотите тащить женщин и детей в зону боевых действий? Навстречу новым налетам?

Кажется, дошло, после секундного размышления военный инженер первого ранга кивает и отдает команду:

– Всем гражданским идти в сторону Минска!

Несколько голосов дублируют команду, начинается шевеление, первые пешеходы потянулись на северо-восток. Мне тоже пора.

– Ни пуха, ни пера вам, товарищ военинженер.

– И вам…

– Инженер я, – представляюсь военному, – в командировку ехал.

– Понятно, – кивает военный, – и вам удачи.

Впереди меня идет женщина в летнем платье с двумя детьми, из вещей только женская сумка. Мальчику лет пять, и он идет сам, второго ребенка, похоже, девочку, женщина несет на руках. Вижу, как ей тяжело, поэтому догоняю и предлагаю помочь. Вижу внутреннюю борьбу в глазах женщины, но ребенка она мне отдает, это действительно девочка, ей около двух лет. Понимаю, я бы и сам засомневался, отдавать ли ребенка лысому, грязному громиле, возвышающемуся над ней на целую голову. Девочка весит килограммов десять, но длительное отсутствие серьезных физических нагрузок начинает быстро сказываться. Да и мальчик вскоре устает. Останавливаемся отдохнуть, мимо нас проезжают четыре телеги, сопровождаемые тремя командирами. У всех троих наганы в кобуре, знал инженер, кого посылать к местным куркулям.

– Скоро выйдем на дорогу, там легче будет, – пытаюсь ободрить ее.

– Пойдемте, – поднимается женщина.

Несмотря на сложившиеся обстоятельства, держится она хорошо. Вскоре действительно выходим на дорогу, ведущую в Ивацевичи, скорость немного возрастает, убаюканная девочка засыпает у меня на руках. Постепенно разговорились. Женщина представилась Верой Мефодьевной, землячкой из Ленинграда. Ехала с детьми к мужу, которого недавно перевели в Брест, к новому месту службы. Мальчика зовут Сашей, девочку Людмилой. Придерживаюсь своей легенды инженера, ехавшего в командировку. Опасаюсь засыпаться на незнании тогдашних реалий, но женщина больше озабочена судьбой мужа. На вопрос, уж не в гарнизоне ли Брестской крепости служит ее любимый капитан, получаю положительный ответ. Вряд ли она когда-либо вновь его увидит, но я стараюсь ободрить будущую, а может уже настоящую вдову, и плету, что все будет хорошо.

В первой же деревне беженцы – пока только я знаю, кто они такие – собираются около колодца. Здесь удается напиться и умыться, спрятанное в карман мыло оказывается очень кстати.

– Какое душистое! – удивляется Вера Мефодьевна.

Делаю зарубку на память, что даже мыло светить опасно. До Ивацевичей еще девять километров, это расстояние преодолеваем за четыре часа. По дороге нас обгоняют телеги с ранеными, нас никто больше не бомбит. Попутных машин не было, навстречу попались три телеги и военная полуторка. Водитель и красноармейцы в кузове смотрели с любопытством, но проскочили мимо, торопились. Впечатление такое, будто и нет никакой войны, до фронта километров восемьдесят, поэтому канонады не слышно. Но скоро немцы перемелют приграничные дивизии и стремительно рванут вперед. Минск они взяли на пятый день. Мы сейчас между Минском и Брестом, ближе к Бресту. Значит, завтра вечером или послезавтра утром немцы вполне могут быть здесь.

До Ивацевичей добираемся к трем часам после полудня. Поселок уже знает о начале войны из выступления Молотова. Толпа штурмует магазины, еще не громит, но с прилавков сметают все, что можно. Пока я прикидываю, что можно добыть в этой толпе, женщина вспоминает, что в местном вокзале должен быть буфет.

– А как у вас с деньгами? У меня совсем ничего.

Вера Мефодьевна успокоительно машет рукой. Мы, подхватив Сашеньку и Людочку, мчимся к железнодорожной станции, торопясь успеть раньше остальных. Успеваем, цены в станционном буфете кусаются. По моему совету она покупает три буханки ржаного хлеба, на ближайшее время это наша единственная пища. Один кирпич приговариваем сразу. Советские дети сорок первого не избалованы даже до начала войны, черный хлеб у них пошел без капризов. Оставив женщину с детьми в крохотном зале ожидания, пошел к начальнику станции выяснить возможность добраться до Минска. Первый попавшийся железнодорожник указал в сторону запасных путей. Там и нашелся коренастый дядька лет пятидесяти в фуражке с красным верхом. В момент появления он как раз гонял сцепщиков и маневровый паровоз, формируя эшелон на Минск. Узнав о появлении на станции двух с лишним сотен беженцев, дядька на секунду впал в уныние, но тут же нашел выход.

– Есть три порожних вагона. Подцепим их сейчас к эшелону. Пусть грузятся в них.

На русском он говорил чисто, видно не из местных, прислали с востока.

– Все не влезут, – возразил я.

Дядька пожал плечами, дескать, больше ничего придумать не могу.

– А на тормозные площадки остальных вагонов, на крыши, в конце концов?

– Не положено.

– А людей под бомбами оставлять положено? Там женщины и дети. А если немцы прорвутся?

Дядька посмотрел мне в глаза и согласился.

– Няхай. Иди в вокзал, скажи, пусть грузятся. Минут через сорок отправим.

Узнав об эшелоне на Минск, толпа ломанулась на запасные пути, чуть друг друга не передавили в дверях. Когда мы добрались до вагонов, двухосные теплушки уже были забиты. С трудом пристроил Веру с детьми на тормозную площадку одного из вагонов.

– Вера Мефодьевна, в Минске не задерживайтесь, сразу уезжайте в Москву или Ленинград, лучше в Москву.

– Но у меня мама в Ленинграде.

– Тогда как можно быстрее доберитесь до Ленинграда и… У вас есть родственники еще где-нибудь?

– В Архангельске. Родители мужа.

– Вот туда и уезжайте. Берите маму и уезжайте. Как можно скорее.

Из глаз женщины вдруг потекли слезы.

– Вы думаете? Неужели? Не может быть, нам же обещали…

– Я ничего не думаю, я беспокоюсь о вас и ваших детях. Сделайте, как я сказал. Обещаете?

Она часто закивала головой, вытирая с лица слезы.

– И помните, в Минске – ни одной лишней минуты. Первым же эшелоном на восток, куда угодно.

– А вы? – опомнилась женщина. – Разве вы не с нами?

– Я остаюсь, да и с местами уже туго.

Как я успел заметить, в эшелон набились не только беженцы из разбомбленного поезда, но и довольно много местных. То ли бегут, то ли используют возможность бесплатно прокатиться до столицы. Кому война, а кому… Ну ничего, фрицы выпишут вам обратный билет. А в мои планы столица Белорусской Советской Социалистической республики не входила. На минском вокзале такую подозрительную личность, как я, милиция мимо не пропустит. Не расстреляют, конечно, но «до выяснения» запрут точно, а там и «ролики» немецкие подоспеют. Поэтому остаюсь, в мутной прифронтовой водичке намного проще поймать чьи-нибудь документы для легализации, но и пулю можно поймать запросто, как от тех, так и от других. Сейчас я чужой, для всех.

– Спасибо вам за все. Вот, возьмите.

Вера протягивает мне одну из буханок.

– У вас же дети!

– Через несколько часов мы будем в Минске. А у вас нет ничего, вам нужнее. Берите, берите.

Я взял. Засвистел паровоз, дернулись вагоны и медленно покатились прочь от заката. Некоторое время я шел рядом, но вот эшелон ускорился, и я отстал. Помахал на прощание рукой. Больше я их никогда не видел. Надеюсь, Вера воспользовалась моим советом, и когда-нибудь мне это зачтется. Переночевать решил в опустевшем зале ожидания. Страшновато было идти куда-то на ночь глядя, да и вымотался сильно. Тем более что до следующего вечера немцы здесь вряд ли появятся. Расположился на пустой лавке не снимая обуви, вдруг сопрут, прижал хлеб к груди и мгновенно уснул. И снился мне горячий песок иностранного пляжа с зонтиками и шезлонгами, в запотевшем стакане холодный коктейль, тоже с зонтиком, а в соседнем шезлонге улыбается мне стройная загорелая девушка в бикини.

Ну не поминал я черта! Ей-богу не поминал! А он появился. В лице молоденького милицейского сержанта. Цинично растолкал меня, пока я глазами хлопал.

– Ваши документы!

Продрал я глаза, разогнал остатки столь приятного сна и с лавки поднялся. Вот тут сержант и осознал свою ошибку. Стоит перед ним небритый лысый громила, сантиметров на пятнадцать выше и килограммов на тридцать, а то и все сорок тяжелее, и, несмотря на появившийся животик, следы борцовской юности исчезли далеко не все. А он один, и наган в закрытой кобуре, и приемы самбо, что показывал им инструктор в школе милиции, уже как-то подзабылись. Да и не справиться ему со мной даже с помощью приемов, хоть и давненько я не тренировался, а просто массой задавлю. Про себя решаю, как только к кобуре потянется – начну.

– Нет у меня документов. В поезде сегодня все сгорело, и вещи, и документы.

– Тогда пройдемте…

Начинает сержант, но тут его перебивает подошедший железнодорожник с пропитанными маслом руками.

– Не чапай яго. Ен с цягника разбомбленного, я бачыв.

– Извините, – милиционер даже честь отдал, прежде чем уйти.

– Племяш мой, – поясняет железнодорожник, – яшчэ малады да дурны.

Воспользовавшись моментом, выпросил у заступника чистую тряпицу, в которой он носил на работу свой тормозок. Я в нее завернул хлеб. Железнодорожник еще хотел отсыпать мне махорки, но я отказался, не курю.

До утра меня больше не тревожили, а утром, умывшись водой из-под крана, я двинул на юго-восток, в Беловежскую пущу. Соревноваться в скорости с немецкими танками глупо, еще глупее встать у них на пути с голыми руками. Но мне проще, у меня есть выбор, в отличие от тех, кого скоро начнут кидать под эти танки с одной винтовкой на троих. И я ухожу в сторону, туда, где не только танки, но и пехота застрянет – в белорусское полесье. А я в летних туфельках авось пройду. В этих лесах начнут искать убежище десятки тысяч избежавших смерти и плена окруженцев и просто беженцев. Там таких «бездокументных» будет много, к ним привыкнут и будут мало обращать внимания. Попутно прикидываю, под кого из моих ныне живущих родственников можно закосить, но выходит, что не под кого. Нет подходящего по возрасту и полу.

С этими мыслями выхожу к шоссе Брест-Минск-Москва. Шоссе проходит южнее железной дороги, в километре от Ивацевичей. Движение по шоссе довольно интенсивное. По меркам начала сороковых. Для того, кто толкался в пробках на шоссе у Петербурга, такой трафик выглядит просто смешным. Мимо проходит батарея УСВ на конной тяге, ее обгоняет колонна из четырех полуторок, в кузовах какие-то зеленые ящики, а вдалеке уже видна голова пехотной колонны. Встречная полоса пока абсолютно пустая. После прохождения батареи перехожу шоссе и углубляюсь в лесной массив вместе с грунтовой дорогой. До пущи отсюда километров тридцать, надеюсь к вечеру до нее добраться. А с этой стороны Ивацевичей сплошные болота, не местному лучше с дороги не сворачивать. Я и не сворачиваю, я иду, иду и иду…

…Иду я уже третий день, в пущу углубился километров на сорок. На второй день пересек шоссейную и железную дороги, идущие с севера на юг, дороги никем не охранялись. О том, где нахожусь, имею весьма смутное представление, дороги постоянно петляют, стараюсь держать общее направление на восток. Постоянно мучают голод и жажда. Ночью к ним добавляется холод, несмотря на дневную жару, ночи довольно прохладные. Как ни странно, в этом краю болот найти проточную воду, которую можно пить, не так просто. Ручьи с приличной водой попадаются редко, сделать запас не в чем, вот и мучаюсь. Хлеб закончился к середине второго дня – как ни пытался растянуть удовольствие, а голод оказался сильнее. Из людей видел только местных пейзан, и то издалека. Очень надеюсь, что они меня не заметили. В деревни я не захожу, к хуторам не приближаюсь. Население здесь смешанное, польско-украинско-белорусское. Первых меньше, последних больше, но чужаков никто не жалует. Один раз видел немецкие самолеты, еще три раза только слышал, чьи – не знаю. Может, наши, может, немецкие. Если бы не эти самолеты, то, кажется, что войны и вовсе нет, сплошной пикник.

А между тем война есть. Ты ее не видишь, не слышишь, но она есть. И рано или поздно она до тебя доберется. Вот и сегодня она о себе напомнила. Напомнила гнусно, мерзко, но очень действенно напомнила, что никуда не исчезла и расслабляться нельзя. Почуяв приближение очередного хутора, я решил проявить к нему интерес, точнее проявить интерес к хуторскому огороду. Понимаю, рановато еще, но вдруг. Выйдя на окраину хутора, я сразу понял, что просто так отсюда не уйду. Ожидание еще одной холодной ночи в лесу быстро заглушило и страх попасться на банальной краже, и голос совести. Потому что на заборе висела она – телогрейка, она же фуфайка, она же ватник, классического черного цвета, как раз под мои штанишки. Ползу, попутно дернул несколько морковных стеблей. На то, что находилось под землей, не позарился даже мой оголодавший организм. Забор уже рядом.

Вот сука! Ну, может, конечно, и не сука, а кобель. Но тявкать начал в самый неподходящий момент, как настоящая сука, к тому же еще и мелкая. Я уже почти дотянулся до вожделенного предмета одежды. После первого тявка срываю телогрейку с забора и несусь к лесу. Выбираю просвет между деревьями и ныряю в него. Выстрел бухает, когда я уже проскочил первые деревья, пуля с треском входит в ствол дерева, что только добавляет мне прыти. Несусь как лось, спотыкаюсь и падаю, по лицу хлещут ветки куста. Падение смягчила прижатая к груди добыча, ушиб только локоть правой руки. Подскакиваю на четвереньки и вижу, обо что ударился локтем – винтовка. Да не какая-нибудь образца 1891/30, а блестящая воронением новенькая СВТ. В это время сзади бухает второй выстрел, но пули я не слышу. Подхватываю винтовку с телогрейкой и бегу дальше. При каждом шаге в левом кармане стучит мыльница, а в груди часто бухает сердце. Через полсотни метров просвет. Чуть в стороне от тропинки на спине лежит человек, точнее труп в красноармейской форме без пилотки, ремня и сапог. Гимнастерка на груди залита кровью в ней несколько дырок, на трупе и над ним туча мух.

Несусь дальше, но недалеко. Дыхалки хватило метров на пятьсот, опять падаю, уже сознательно, и жадно хватаю ртом воздух. Килограммов пять я за эти дни потерял, но еще десяток явно лишний. Минуты через три начинаю соображать. Погони вроде не слышно, уже хорошо. Бежал я по тропинке, так легче. А куда здесь может вести тропинка? Либо к другому хутору, либо в деревню. Поэтому сворачиваю с нее, ориентируюсь по солнцу и иду на восток. Еще через километр устраиваю привал, надо отдохнуть и осмотреть трофеи. Телогрейка чуть влажная, ее и повесили сушиться после стирки. Подозрительно осматриваю ткань, есть пара дыр, но явно не от пуль или штыка, похоже прежний хозяин просто за что-то зацепился.

Откладываю ватник и перехожу к винтовке. Видно, что совсем новая. Над казенной частью ствола выступ, сверху выбиты звезда и год – 1941. На том же выступе слева номер – СГ737. На ум приходит неуместная ассоциация с «Боингом». И тут я понимаю, как погиб тот красноармеец. Защелка магазина, как и положено, располагается за ним. Через десять секунд справляюсь с ней, и магазин оказывается у меня в руке. Так и есть – пустой. Тяну назад рукоятку затворной рамы, поддается, в казеннике тоже ничего нет. Силу приходится прикладывать чуть больше, чем в изделиях товарища Калашникова, который здесь даже еще не старший сержант. А может, просто показалось, давно оружие в руках не держал. Принюхиваюсь, нос едва улавливает запах сгоревшего пороха, стреляли как минимум сутки назад, а скорее даже больше, чем сутки. Парень, как и я, оголодал, потому и вышел к хутору с целью подкормиться. Но чем-то не понравился хозяевам, и пришлось ему бежать. За ним погнались. Он нырнул в тот же промежуток между деревьями, что и я, и также побежал по тропинке. Споткнулся о тот же корень. Падая, инстинктивно вытянул руки вперед, выпустив винтовку, которую держал в правой. Из-за падения дистанция между ним и преследователем сократилась, и как только он попал на открытое место, его подстрелили в спину. Потом перевернули и добили, может из винтовки, а может штыком. Ремень со штык-ножом и подсумками, а также сапоги забрали, в хозяйстве пригодятся. Труп бросили там же, мелким падальщикам тоже надо чем-то питаться. Недели через две-три от трупа ничего не останется, даже кости растащит зверье. А винтовку убийца не нашел, она отлетела в густую траву, сверху ее прикрыли ветки куста. Я бы рядом прошел и тоже не заметил. Даже если бы упал и не ударился об нее, то вскочил и побежал дальше, а она так и осталась лежать в траве под кустом.

Отпускаю рукоятку, и затвор послушно идет вперед. По вбитой во время срочной службы привычке нажимаю на спуск, но крючок не поддается. За спусковым крючком обнаруживается какая-то пимпа с дыркой. Инженерная мысль подсказывает, что это и есть предохранитель. Поворачиваю, жму – щелчок. Теперь более или менее понятно, предохранитель здесь блокирует только спуск, а затвор получается сам по себе. Размышляю, что делать с винтовкой. Гражданский без оружия, это одно, а такой же человек, но с винтовкой, уже совсем другое. Могут просто пристрелить, так, на всякий случай. Если немцы поймают, то шлангом уже не прикинешься. Со всех точек зрения от этой находки проблем много, а польза совсем неочевидна. Ну хоть бы патроны были, а так… Чего зря таскать эту железяку? Уговаривая себя, в глубине души прекрасно понимаю – раз уж эта игрушка попала в мои ручки загребущие, то хрен я ее из них выпущу. Хватит отдыхать, винтовку на правое плечо, телогрейку на левое. Генеральный курс – ост.

Первую ночь не стучал зубами от холода. Ватник, правда, довольно куцый, руки едва не по локоть торчат и на животе едва сходится, но мне он сейчас дороже костюма от Хуго Босса. Обошел по самому краю очередное болото и вышел к узкой дороге, накатанной тележными колесами. Вот тут вчерашняя находка мне и пригодилась. Услышав поскрипывание тележных колес, прячусь в придорожных кустах. Низкорослая, но упитанная лошадка бодро тащит пустую телегу, возница один и уже в возрасте. Не понравился мне этот дедок, но у него может быть еда. Не может такого быть, чтобы из деревни своей уехал, а пожрать не взял. Пропускаю телегу мимо и выхожу на дорогу, для всех она лесная и узкая, а для меня ой какая большая.