Czytaj książkę: «Второй концерт Рахманинова как национальная идея: критика, полемика, интервью»

Czcionka:

Несколько слов от составителя

Предваряя «вторую книгу критики» Вадима Месяца, я хочу сказать несколько слов по поводу того, о чем она написана и с какой целью. Несколько последних лет я занимался тем, что можно назвать практическим стиховедением, все более прямо и беспристрастно вглядываясь в процесс стихотворчества. Прежде всего мне было интересно определить, где находится ядро поэзии, то самое ее вещество, ее эссенция, без которой она не существует, не является больше поэзией. То есть что это за условие, при котором поэзия, сохраняя его, остается поэзией, а утратив – становится в лучшем случае имитацией. Я перечитывал и взвешивал на языке и сердце древнюю религиозную поэзию, древних китайских поэтов, греческие гимны и эпиграммы, «Житие протопопа Аввакума», древнеанглийскую поэзию, французский XIX, американский и русский XX век и т. д. Открытий было много, и большинство из них не хотело умещаться на языке и формулироваться в слова, да я и не ставил себе такой цели. Одно из них, пожалуй – главное, я все же сформулирую. Настоящая поэзия всегда прибавляет жизнь к жизни. Не отнимает, не имитирует, не использует, а – прибавляет.

Что это значит? О, я говорю сейчас о предельно простых вещах. Прибавить жизнь к жизни – это значит вылечить больного, родить и вырастить ребенка, спасти тонущего, поддержать погибающего, посадить дерево, научить мудрости, сосчитать звезды и восхититься, построить дом. «Мы говорим о человеческой природе. И в ней всегда останется стремление к подлинному, пока есть такие вещи, как мама, земля, море… смерть…» (В. Месяц).

Отнять жизнь от жизни – это предать, не оценить красоту, спилить дерево, качать нефть из недр и обогащаться, воровать, пользуясь властью, обмануть, заразить, не спасти. Сейчас мы как-то забыли, что для прибавляющих жизнь к жизни Данте открыл сферы «Рая», а для отнимающих, уменьшающих запас жизни на Земле – воронку «Ада». Поэзия и жизнь нашего века, к сожалению, построены так, что со времен «Фонтана» Дюшана профессионалы от искусства в основном отнимают от жизни энергию жизни, чтобы обеспечить и подпитать себя, свой собственный успех. И всё бы ничего, но в результате такого распределения ролей поэзия претерпела стремительную метаморфозу, которую почти никто не заметил и не оценил с предложенной точки зрения, и теперь вместо того, чтобы прибавлять жизнь к жизни, поэзия стала отнимать жизнь у жизни. Перестала быть поэзией. Это словотворчество можно назвать как-то по-другому, но по привычке мы называем поэзией то, что ею давно уже не является.

Я сейчас не о мастерстве, не о начитанности, не об образовании, не о том, насколько стихотворение эффектно выстроено и прочитано или обращает на себя внимание. Это не обязательные для поэзии признаки. Я сейчас о признаке обязательном: насколько стихотворение целебно, насколько оно терапевтично. Насколько оно исцеляет и дарит удар сердцу и вдох – легким.

Я о том, что делает поэзию поэзией, и о том, что ее таковой не делает.

Этому же процессу посвящена книга Вадима Месяца. Она написана практикующим поэтом и издателем, человеком много путешествующим, взявшим на себя миссию удержать поэзию в канве поэзии, родник в чаше для родника, ветер в кроне дерева. Это – дневник, бортовой журнал издательства (здесь и предисловия к пяти первым номерам журнала «Гвидеон», и рецензии на авторов «Русского Гулливера», и интервью, и полемические статьи). Однако целью этой «текучки» становится нечто более серьезное. Дать непрямой ответ на «достижения цивилизации глобализма в поэтическом и жизненном аспектах». Занятие это неблагодарное и изнурительное, по себе знаю: то в тоталитаризме упрекнет не совсем образованный и в меру невежественный критик, то в утопичности и чрезмерной любви к России – другой. Но речь идет совсем не об этом. Год за годом, ни на кого практически не опираясь, Месяц делает свое дело – говорит об изначальной поэзии. Той самой, которая может существовать в тысячах форм: игры, путешествий, неоритуалов, поступка, жеста, текста. Той, которая превышает страны, разделы, языки и школы, поскольку она – одна на всех. Той, которая оживляет, а не умерщвляет интеллектуальными играми, перепевами кризисных поэтик Запада, стремлением «выразить себя»…

Примерно о том же пишет Ольга Седакова: «Прямое продолжение такого положения вещей невозможно, полагал Данте. Современные социальные мыслители говорят о “тупике прямого продолжения” нашей цивилизации. Это кажется похожим на мысль Данте, но у Данте другая картина вселенной: корень “суд” в слове “кризис”, почти не слышный для наших современников, был для него центральным».

Современный алхимик как-то сказал, что золото может быть индустриальным – вы его видите в магазинах и носите на руках, и может быть живым. Живое золото можно найти в могилах древних царей и фараонов, и добывалось оно и производилось совсем не так, как это делается сегодня – с помощью драги и станка. Живое золото несет здоровье хозяину, исцеляет боль, дарит радость.

Но ведь то же самое касается всех металлов, которые нас окружают. Они могут быть либо живыми, либо мертвыми, а выглядеть одинаково. То же самое касается деревьев и птиц, людей и рек. И задача поэзии – делать этот мир живым, восставлять жизненную интенсивность его угасающих свойств.

Задача – непомерной величины. Но Месяц берет ее на себя, подставляясь под критику и не вникающее в суть дела недопонимание и справа и слева; и эта необсуждаемая готовность к дискомфорту прежде всего выдает естественность его позиции и миссии, от которой просто некуда уйти – творец пойман творчеством.

Вот что Вадим говорит про новый журнал («Гвидеон»), созданный в русле деятельности по смене поэтических парадигм: «Новый проект “Русского Гулливера” – иллюстрированный журнал с одноименным видеоприложением (www.gvideon.com) – логическое продолжение нашей работы по расширению пространства речи, уход от филологии в сторону сущностей, попытка услышать голос времени в шуме времени, облике времени, движении времени, духе времени, какими бы изменчивыми и неопределенными они ни казались. Визуальные практики, перформансы, акции и неоритуалы, – всё, чем грешат мода и современность, попадает в поле зрения “Гвидеона” хотя бы потому, что поэзия для нас не только текст, а то, что находится над текстом, просвечивает между слов, излучает энергию, втягивает в орбиту сопричастности».

И добавляет: «“Русский Гулливер” не столько издательский, сколько мировоззренческий проект, ставящий своей целью смену культурных парадигм, установившихся в России, на наш взгляд, по недоразумению».

Знаете, я перечитывал статьи и интервью, из которых собрана книга, и восхищался точностью и силой формулировок, не затемненных взятой напрокат, в качестве почему-то хорошего тона, лексикой французских философов-постмодернистов, которой Месяц сторонится как неглубокого детского увлечения или детской же болезни. И я понял одну парадоксальную вещь: признать и принять то, что написано в этой замечательной книге, – значит отказаться от внешней, плоскостной сложности и прийти к завораживающей простоте глубины, а это шаг для спекулятивного и вечно озабоченного самим собой сознания почти смертельный. Это значит перестать владеть технологиями поэзии и дать ей возможность овладеть тобой. Дать жизни стать тобой, воплотить ее в себе, провести через самого себя к другим: в стихотворении, в поступке, а не подгонять ее под ущербные концепции конечного интеллекта (основная деятельность, которой занята, и не без успеха, «современная» поэзия и философия). Примерно о том же говорил Бродский в своей речи в Стокгольме – об одержимости поэта языком (не концепциями), однако я бы вместо слова «язык» в речи лауреата поставил слово «жизнь». Так или иначе, но разговор идет не о том, чтобы контролировать животворящий поток таинственной энергии бытия/поэзии, а о том, чтобы дать ей войти в тебя, осуществиться в форме стихотворения или действия и прибавить миру его самого.

Нет птицы вообще – ей надо помочь стать.

Нет человека вообще – ему надо помочь быть.

Нет камня и огня вообще – им нужны поэзия взгляда, наполненность сердца.

Им предстоит становление.

Но без них нам не стать самим.

Жизни надо помочь.

Об этом и написана книга Вадима Месяца.

Андрей Тавров

«Мы то, что воображаем…»
Интервью Рубену Ишханяну: вместо предисловия

Рубен Ишханян: Вы кандидат физико-математических наук. Когда решили всерьез заняться литературой?

Вадим Месяц: Не думаю, что какие-то гамлетовские вопросы передо мной стояли. Это решилось само собой. Нравилось сочинять. Вроде, получалось – и получается. Обстоятельства сложились так, что у меня по-прежнему есть на это время. Физику почти забыл. От нее остались уверенность в существовании критериев и чувство общего дела, которые я, очевидно, перенес и на литературу.

Р. И.: В прошлом веке нас учили, как освоиться со способом мышления математика. В чем суть математического мышления? В какой степени это удалось реализовать?

В. М.: Юнгер где-то обмолвился, что талант есть комбинаторное мышление. Это недалеко от истины. Многие парадоксальные формулы достигаются не столько прозрением, сколько быстрым счетом, количеством перестановок, вариантов построения фразы или сюжета. Есть вероятность, что таким способом можно натолкнуться на новую молитву, мантру, народную песню, на нечто, уже возникшее в ноосфере, но никем еще не использованное. Самое забавное, что и банальность не надо исключать из поля зрения. Машина не может себе этого позволить. И потом, математика дает хорошую такую относительность восприятия: для меня этот опыт появился из римановой геометрии, где решение систем уравнений возможно лишь при допущении многомерных пространств. То есть законы природы можно объяснить только при построении модели, которая на бытовом уровне кажется невероятной. Для поэзии это полезно. Есть шанс, что ты вовлечешься не только в субъективную игру, но и в процесс познания.

Р. И.: Вы живете в Америке, пишете на русском языке. Не влияет ли повседневная английская речь на литературный русский язык?

В. М.: Я уже лет пять как в России. В Америке остались дом, друзья, коллеги, но семью я перевез под Москву (старшие дети в этом году пойдут в школу в Пущино). И для «Гулливера» поле деятельности здесь гораздо шире. Множества вещей, которыми я здесь занимаюсь, в Америке бы не сделал. Запад слишком формализован, форматирован. Как минимум, в своем колледже я мог делать только то, что дозволено (семинары, конференции, переводы, публикации). Выяснилось, что этих степеней свободы мне мало. Так что последние годы в Америке я в основном ловлю рыбу (дом на озере в Аппалачах) или книжки пишу. Впрочем, в октябре этого года наметили с моими американцами русско-американский фестиваль в Хобокене, под Нью-Йорком. Давно не делали. В 90-х нам с поэтом и издателем Эдом Фостером удалось провести восемь таких международных тусовок. Так что опыт есть. А что касается влияния английского… Меня заносило иногда. Я, оказавшись в Штатах, стал уходить от плотности письма, больше появилось необязательности… Это не то чтобы тлетворное влияние чуждой культуры, это я так ее поначалу воспринимал. Много переводил тамошних авангардистов, – то, что стало сейчас поэтическим мейнстримом в России, очень похоже: путь меньшего сопротивления речи. Это стало популярным потому, что легко воспроизводится. Пройдет. Каждый язык развивается по своим законам. То есть какого-то англосаксонского влияния в моих стихах сейчас, пожалуй, не осталось. С прозой иначе. Здесь я, кажется, совершенно не продолжаю родных традиций. Совсем недавно понял, что Джон Дос Пассос, Фицджеральд, Миллер, тот же Том Роббинс помогли мне гораздо больше, чем отечественная классика. Кстати, проблемы с литературной речью были. Роман «Правила Марко Поло» казался моим издателям написанным не по-русски. Он на американскую тему и даже от лица американца (художественный прием, не более), но язык пришлось править, редактировать. Слишком вжился в образ.

Р. И.: Глобализация обратила наше внимание на проблему пространства. Вы написали книгу «Час приземления птиц». Что для Вас есть время и место?

В. М.: Если я в детстве и юности о чем-то болезненно мечтал, то о свободе перемещения. Помню сон, где летаю на воздушном шаре над Сан-Франциско. Где-то в районе Северного пляжа, я потом эти места узнал. Летаю низко, шар мобильный, маленький. Сижу в пластиковом стульчике, как на карусели. И уговор такой: если спрыгнешь – станешь изменником Родины. Не спрыгнул. На дворе развитой социализм, за окном мороз, Сибирь. Уютное время. Так вот, проблему с пространством мне более-менее удалось решить. Очень легко теперь это получается. И чувствуешь себя как дома: хоть в Италии, хоть в Непале.

Сейчас я отвечаю Вам из Нарочи (Беларусь), через несколько дней уеду в Литву, и т. д. Тем не менее время – это нечто, идущее для меня только снаружи. Так бывает. Изменения в политике, старение, перемещения, геопоэтические проекты типа смешения священных почв и т. п. – что-то внешнее. В этом есть нечто алхимическое: то есть материальные ходы и преодоления ведут к изменению души, но ощущение какой-то византийской незыблемости на заднем фоне – преобладает. То есть я вполне могу вернуться к написанию стишка, который не закончил, когда мне было 15 лет, – понимая, что по большому счету ничего не изменилось. Остальное – вроде смены декораций, что ли. Я соблюдаю правила игры, поддерживаю «контролируемое безумие», остаюсь активным участником процесса. Вполне ответственно, если хотите. Но не очень-то принимая жизнь всерьез. То ли свойство характера, то ли времени, то ли хитрая духовная практика. Впрочем, это внутренние дела. А что касается внешних, то глобализм, несмотря на отвратительный колониальный контекст, массовую обезличку и утрату национального характера многими его участниками, – штука полезная и, возможно, даже ведущая к созданию мирового разума (если он и без этого не существует). Мое «глобальное почвенничество», о котором я говорю в «Норумбеге», отличается от «интегрального традиционализма» или «абсолютной мифологии» большей гибкостью, адаптацией к современным условиям, открытостью, дружелюбием… Не знаю, насколько у меня хватит вежливости, но пока что удается оставаться корректным. В мире существуют разные типы людей, и взаимопонимание между ними практически недостижимо: задача «избежать резни» вполне резонна.

Р. И.: В 2005 году Вы основали Центр современной литературы, издающий книжную серию «Русский Гулливер». В чем заключалась цель данного проекта?

В. М.: Мы начинали с книжной серии, которую делали совместно с издательством «Наука». Потом стали работать самостоятельно. На настоящий момент «Гулливер» – издательство, в котором выходит несколько серий: «Академический проект», «поэтическая», «мемориальная», «Гуманитарные исследования», «античная» и т. п. С другой стороны, «Русский Гулливер» не столько издательский, сколько мировоззренческий проект, ставящий своей целью смену культурных парадигм, установившихся в России, на наш взгляд, по недоразумению. Я не стану говорить о постмодерне как об «оккупационном режиме», через это ерничество было необходимо пройти. Любой опыт положителен. Главное – перешагнуть и двигаться дальше. Мне в девственной Беларуси иногда кажется, что у здешнего общества нет прививки культурного или социального релятивизма… Чувства юмора, если хотите… «Революция через социальные сети» делает здесь офигенные вещи, но массе населения ход с аплодисментами в адрес правящего режима непонятен. А ведь как похоже на «асимметричный ответ», народное творчество.

Деятельность «Гулливера» близка к подобному акционизму. Внешне близка. «Призывание царей», которое я делал в разных странах, начиная с родины Александра Македонского; «Защита солнца» на 52-й Венецианской биеннале, заговоры против дождей и наводнений в Питере и Амстердаме, похороны Ленина, возложение Ельцина в Мавзолей, перенос камней с Синайской горы в Гималаи, в Стоунхендж, Кёльнский собор с мощами волхвов, в индейские пещеры и японские горы и т. п. Работа проведена масштабная, хотя люди знают о ней по обрывочной информации из Сети. Самое время издать обобщающую книгу. «Русский Гулливер: наша революция». Выход намечен на начало следующего года. Пока она не издана, мы с Андреем Тавровым опубликовали две книги эссе: «Письма о поэзии» Андрея и «Поэзия действия» Вашего покорного слуги. Начали подбивать бабки. А то забудется все. Если говорить коротко, «Гулливер» занимается созданием ритуалов, восстановлением связи земли и небес. Я называл нас «арт-группой», но, думаю, эти дурашливые термины в данном случае не работают. В Беларуси занялся «восстановлением» Великого княжества Литовского. Белорусы-литвины… это, по существу, было их государство. Материалов пока не публиковал, покажу потом.

Р. И.: Какова современная литература России? Каковы тенденции ее развития?

В. М.: Я уже говорил: усреднение писательского и читательского уровня как следствие «восстания масс». Преобладание заимствований, имитация, вторичность. Перепевание и, надеюсь, переосмысление западного опыта. Здесь полезно понимать, что, как минимум, поэзия наших постиндустриальных соседей накрылась медным тазом, а у нас есть шанс на собственный голос. Не буду ворчать: талантливых людей много. Отработаются интерпретационные механизмы, шкала оценок, – все, что сейчас пребывает в культурной оппозиции и подполье, всплывет. Главная тенденция, думаю, в поиске соответствия между поэтической речью и уникальным «русским», условно говоря, культурным кодом. Вот его ломать не имеет смысла, это точно. А что касается массовой литературы… Я этот предмет совсем не знаю… Друзья ругаются. Это, видимо, следует понимать как возмущение, что читают Акунина и Пелевина, а не их, родимых. Мне как-то фиолетово. Все должно отстояться, пройти проверку временем, да? Вы помните, что было популярным в начале или середине века? Не Платонов же… Не Добычин. И сейчас то же самое. Просто в процесс чтения вовлечено больше людей: повысилась грамотность. И они читают то, что им нравится. И писатели пишут для них, поскольку знают, что следует написать, чтоб понравиться. И перед ними надо снять шляпу: они ведут себя очень даже жертвенно, принося на алтарь повседневности свои бессмертные души.

Р. И.: В 2011 году вышла ваша книга «Норумбега: головы предков». Вы поднимаете проблему реальности. Насколько мы в вездесущем симулякре способны разузнать подлинную реальность? Что есть действительность?

В. М.: Это первый том большой работы. «Мы то, что мы воображаем», – сказал какой-то пишущий индеец. В принципе, так и есть. Вернуть людям способность к воображению – вполне задача. Попытаться нащупать «подлинность»: эта забытая вещь существует даже в мире «производства безразличий». Витальность, глубина, попытка помочь и спасти… Хм, здесь все-таки важно чувствовать дух времени. Через симулякры мы перешагнули, архетипы остались. Эти сущности больше похожи на медицинский факт, они действительно неизменны. Мы говорим о человеческой природе. И в ней всегда останется стремление к подлинному, пока есть такие вещи, как мама, земля, море… смерть… Можно даже проще. Вы варите деревенскую курицу, и ее аромат распространяется на весь дом, да? А когда варите бройлерную из супермаркета, о запахе можно только догадываться.

На примитивном уровне это тоже выбор между подлинным и поддельным. Подлинное в виде organic food становится достоянием высших классов, что, конечно, потешно. Современное общество представляет собой спектакль, который не может вечно продолжаться. Можно говорить о массовой избалованности, извращенности вкусов, отрыве от традиций, глупости… Но если у народов осталось чувство самосохранения, они эти детские болезни переживут. Может, загнутся некоторые вещи типа поэзии, в том смысле, как мы ее сейчас понимаем, или, там, искусство психологического романа, но появится что-то новое, и оно, это новое, рано или поздно обратится к старому. Как мы сегодня смотрим на античную поэзию или с замиранием сердца слушаем народные песни. В общем, я бы в сложившейся ситуации не паниковал. Люди по-прежнему готовы прислушиваться ко всему, что делается с чистым сердцем. Надо искать какие-то новые слова, чтоб достучаться. Или по-другому преподносить старые истины.

Р. И.: В книге «Норумбега: головы предков» Вы пишете: «Все мы лизнули в детстве топор на морозе, и теперь нашей речи привычней шаманский вой, чем внятное слово». Возникает вопрос: каков был язык первого человека? Каков будет язык сверхчеловека?

В. М.: Вначале было дело (говорит Фауст у Гёте), потом попробовали это дело назвать и обозначить. Народные мифологии и ритуалы, описанные Фрэзером и Тейлором, для меня – поэзия гораздо большая, чем светская культура «правильного составления слов». Есть предположение, что поэтический язык первочеловеков был более действен, чем нынешний. Колдовство – практическая вещь. Восхваление Бога – более высокая практика. При упоминании о «сверхчеловеке» мне проще думать о его универсальности, чем о ловкости и силе какого-нибудь «супермена» или «паука». Бодхисатва, человек просветленный, – вот это хороший образец. Потому я бы скорее изучал физиологию и язык йогов, а не фантазировал о «киборге». Лучшее, что мне на эту тему попадалось, – «Йога: бессмертие и свобода» Элиаде. Хотя тут не читать надо, а медитировать. А книги пишутся по-разному. Так, чтобы что-то с неба упало, бывает редко. Материал собираешь, планируешь. Полно рутинной работы. Я сейчас пишу некоторую прозу: до недавнего времени знал, что с кем будет, страниц на тридцать вперед. Приехал в гости друг, геолог, коллекционирует минералы… Крупнейшая коллекция того-то и того-то. Оказывается, занялся в последнее время метеоритами, ездит в экспедиции, копает, сделал какой-то чудесный глубинный металлоискатель. Поговорили несколько вечеров. Господь мне его послал, что ли? Стало понятно, чем дальше будут заниматься мои герои, легла карта. Самое странное, что текст приближался к этим метеоритам и без того. В общем, теперь осталось эту книжку только написать. Возни еще много, но алгоритм движения прояснился. Благодаря случайной, в общем-то, встрече.

Р. И.: Сегодня мы живем на переходном этапе. XX век изменил наше мышление. Мы часто стали обращаться к Античности. Что будет с христианством после метафизики?

В. М.: Античный опыт – якобы счастливый, христианский – якобы страдальческий. Что-то меня в этом суждении смущает, чувствуется подмена. Когда-то радостно читал «Языческий империализм» Эволы; если снять немного жутковатый «арийский подтекст», это и сейчас может быть актуальным. С другой стороны, я не уверен, что христианство – религия слабых, юродивых… В конце концов, существовало рыцарство раннего христианства или, например, тамплиеры, сохраняющие связь с тайнами Востока. Христос – герой яростный, бескомпромиссный. Воинственные германцы не случайно предпочли Его Тору: Христос приносил победу. Нынешний мир по преимуществу атеистичен. Существующее противостояние – между верующими и безбожниками, а вовсе не между христианством и исламом. Переходность этапа вряд ли связана с проблемами религии, если не вспоминать о солидификации Вселенной, вытеснении идеального материальным, о Кали-юге, «железном» или «пластиковом» веке. Речь, скорее, об овладении информационными технологиями, постановке их на пользу, а не на дезориентацию человечества. Владельцы медиа в этом не заинтересованы, задача – перенаправить информацию, перестроить матрицу. Это возможно. Современные средства коммуникации должны служить укреплению духа, быть вовлечены в создание религии, способной объединить и примирить. Главное – отсеять лишнее. Метафизическая работа может продолжиться, но уже на другом качественном уровне. Мне в это хочется верить. А что касается христианства, скажу вот что. У «Гулливера» был такой проект-ритуал – «Молебен о палачах», или «Молитва о палачах», посвященный избавлению от теней нацистского и большевистского прошлого. «Возлюби врага своего» – прописная христианская истина. Так вот, реакция была крайне ожесточенной и слева и справа. Упрекали чуть ли не в сатанизме. Я давал подробное интервью канадскому сайту, посвященному Соловкам. Посмотрите, там подробно объясняется, что к чему. Главное, что я понял, – актуальность христианства, его силу, проникающую способность. Это – колоссальное оружие защиты и нападения. Я поначалу не подозревал, что подвижничество христианской психологии, простая молитва за грешников может выбить камень из фундамента «тирании покаяния», на которой, похоже, современная цивилизация и держится. Жить лишь затем, чтобы то-то и то-то не повторилось, – остаточный принцип. Мы перешли эту реку и должны двигаться дальше. Однако люди в своем большинстве не готовы расстаться с химерами прошлого, с собственными врагами и страхами. Они им более необходимы, чем свобода и ясность мышления. И христианство, если оно пытается избавить их от жупелов и страшилок, моментально демонизируется.

Р. И.: Какая проблема Вас больше всего тревожит? Над чем Вы сейчас работаете?

В. М.: Успеть сделать все задуманное, воспитать ребятишек. Обыкновенные тревоги. Сейчас пишу книжку, похожую на роман. Я уже говорил об этом. Фантастическую. Мистическую. Маркес или Павич на белорусско-литовском материале. Я не силен в массовых жанрах, но, надеюсь, будет интересно. Раньше ничего подобного не делал, поэтому увлечен не по-детски. О деталях промолчу, чтоб не сглазить. Я уже проговорился на радостях про метеориты…