Czytaj książkę: «Обида (сборник)»

Czcionka:

* * *

Памятник
(странная жизнь Василия Петровича)

Моему отцу
Федору Макаровичу Перову
посвящаю

1

«Ведь не хотел же, не хотел идти, а вот на тебе… Теперь сам на себя жалуйся! И черт с тобой, в другой раз будешь умнее. Сейчас и уйти неудобно. Жди, пока эта волынка кончится, потей, жарься на солнце…

Смотри-ка, у них уже и трибуна готова. Красным обтянута. Герой, тоже мне! Подумаешь, главный инженер… Да понятно, завод богатый, оркестр – тоже, верно, из их организации. За свои бы деньги такие похороны никто бы не потянул. Вот мужики говорят, что завком на поминки будь здоров кинул. Соньку, вишь ты, гордость заела – от заводского памятника напрочь отказалась. И от денег…

Митинг… Все вроде слушают, а потом те, кто на поминки не приглашен, пойдут пиво пить. Вон губы облизывают. В такую жару хоронить – последнее дело. И чего здесь автоматов с газировкой не поставят?..

Сонька убивается, конечно. Еще бы, небось он немало каждый месяц приносил. Все на нем сидели: и дети, и бабка, и она. Чего там дети получают, что мои, что Николая-покойника.

Что-то говорят. Микрофонов много – толку мало. Кричал бы – слышнее было бы. Тут ведь тихо, тут кладбище. Иль поближе подойти? Так ведь неудобно. Те, что поближе, – плачут. Хоть и родственник, да неудобно. Вот сам министр и директор завода выступают… Небось еще неделю назад Николаю вздрючку давали, а тут расчувствовались, платочки повынимали.

Это надо же, моя-то Соньку под ручку поддерживает. Тоже убивается. Белугой ревет, а еще недавно была готова этой Соньке глаза выцарапать… Забыла все, что ли? Ведь они в молодости-то из-за этого самого Николая чуть не поубивали друг дружку. Видать, к старости все проходит… А какая старость? Мне сорок пять – значит, Зинке сорок два, и Соньке тоже… Или поближе подойти? Сонька вроде меня видела… Разве у нее сейчас поймешь, видела или не видела… Надо все-таки подойти…

Старость не старость, а помер… В одночасье. И ведь только на три годочка постарше меня будет. Сердце, сгорел на работе. Сонька моей говорила, что по ночам сидел… А как новый самолет испытывали, так неделями к подушке не прикладывался. Все на нервах, вся жизнь на нервах. Зря деньги не платят…

У меня тех денег нет, да хоть работа спокойная. И для здоровья полезная. Дерево. Пили-чеши, подстругивай. Хотя… что в ней полезного? Лаки такие пошли, что разок-другой дыхнешь – под горло подступает. Да и спокойствия нет. Раньше работал сам по себе – вот было спокойствие, а теперь – план, качество, соревнование. Опоздаешь на минутку – на другой день ищи себя на доске. Да и дома спокойной жизни нет. То спокойно, а то Зинка взовьется. Видать, простить не может, что я тогда, еще в деревне, от Николая ее увел. А сама того не понимает, что не я ее увел, а Сонька подсуетилась…

“Покой нам только снится” – как говорят по телевизору. Вот и скопытишься в самом соку, как Николай. Не от сердца, так от рака. Говорят, все от химии, от лаков…»

Эта мысль показалась Василию Петровичу такой отчетливой, такой правдоподобной, что он мгновенно представил себя на месте Николая в убранном тяжелым черным бархатом гробу, под душной дубовой крышкой. От этого видения на глаза его навернулись крупные слезы и легко покатились по потному лицу. Он глубоко и судорожно всхлипнул и стал пробираться поближе к трибуне, поближе к жене покойного и к своей собственной жене. Но пока медленно и деликатно обходил Николаевых сослуживцев и подчиненных, сердце его успокоилось и слезы просохли. Подойдя к женщинам, Василий Петрович остановился немножко поодаль и низко опустил голову.

На поминки он не пошел – обойдутся, мол, и без него. Жена пошла – достаточно, и так народу будет пропасть… Он оправдывал себя, но основной причиной было то, что он так и не прослезился на похоронах. Вот если бы его душевный порыв и те несколько полновесных слезинок были замечены, то он посчитал бы себя вправе помянуть односельчанина. Но он их, как говорится, не донес, потому и остался дома – сел смотреть по телевизору футбол. Футбол смотреть по телевизору он очень любил, больше чем на стадионе. Дома смотришь как хочешь, а на стадионе жарься сейчас – не хуже, чем на похоронах. А для чего, когда можно дома?.. Зина все равно расскажет, как там было. У нее глаз цепкий. Приметливая. Ей там быть обязательно надо – она Сонькина двоюродная сестра. Ей надо обязательно.

Зина пришла домой поздно, усталая, хоть и выпивши. Ясно, хлопотала по столу. Рассказывать ничего не стала, а долго сидела на кухне и смотрела в окно. Вздыхала, но не плакала. Василий Петрович приставать к ней с расспросами не стал…

2

Через год после тех похорон оказался Василий Петрович снова на Новодевичьем кладбище.

День стоял осенний, солнечный и свежий, через кладбищенскую кирпичную стену планировали кленовые листья и мягко шуршали по тротуару. Времени у Василия Петровича было хоть отбавляй, и он как-то незаметно для себя завернул в кладбищенские ворота. Первым делом отыскал то место, где был похоронен Николай. Тогда, во время похорон, оно было голо: вынутая из могилы земля, битый, сопревший кирпич и цветастая, неживая путаница венков. Теперь все было прибрано. На Николаевой могиле стоял памятник: на черном круглом, отполированном до блеска цоколе белый мраморный бюст. Неожиданно это было для Василия Петровича. Очень неожиданно… Он подошел поближе и внимательно прочитал: «Дорогому мужу и отцу», а чуть пониже строгими цифрами – дата рождения и кончины. И Николай – как живой, даже очки изображены. Строгий, умный, и, пожалуй, красивее, чем был в жизни.

Смотрит высоко, не в самое небо, а высоко. Должно быть, тот, кто делал этот бюст, имел в виду профессию авиационную. Красивый памятник… Под самым цоколем на красной плите лежали белые цветы. Свежие, только что сорванные. Видать, Соня не забывает, приходит. Вокруг могилы подметено, ни листочка. Скамеечка без пыли. Приятно посмотреть. Так оно и должно быть. Зина говорила, что жили они дружно. Уважали друг друга.

Долго стоял в раздумье Василий Петрович у могилы. Стоял, думал, и мысли были смутные, неконкретные, но почему-то под горло подступал комок и не хотелось уходить из этого тихого уголка. Похорон в этот день не было, на соседних могилах хлопотали какие-то женщины, никто не мешал, и он стоял себе молча и смотрел на мраморное лицо Николая.

На другой день была суббота, и он, ничего не сказав жене, как-то неловко было об этом говорить, снова пошел на кладбище. На метро шесть остановок без пересадки – очень удобно, а там пешком – пока папироску выкуришь, уже и дошел.

Народу на этот раз было побольше. Тетки около ворот продавали разные цветы. Василий Петрович купил белых – и прямо к Николаю. Со вчерашнего дня ничего не изменилось, только цветочки подзавяли и листья налетели. Василий Петрович руками подобрал листочки, а свои цветы положил рядышком.

Вчера он ходил по кладбищу без всякой системы и цели, а сегодня ему захотелось все рассмотреть как следует, по порядку. На указатели он, конечно, смотреть не стал, а пошел как хотелось. И если в прошлый раз он ходил и ничего такого не думал и поэтому его отношение к памятникам и надгробиям было неопределенным, то сегодня он как-то незаметно стал вдруг примеривать как бы для себя все эти памятники. Словно бродил не по кладбищу, а по огромному магазину и ему нужно обязательно что-то выбрать.

Будучи человеком простодушным, он поначалу немножко стеснялся и украдкой посматривал по сторонам: ему казалось, что все видят, как он примеривается. Но постепенно он увлекся, чувство неловкости прошло, и он стал внимательно осматривать каждый памятник со всех сторон. Рассматривал придирчиво, рассудительно. Прикидывал, что не по чину, а следовательно, глупо и заносчиво, что не по деньгам, а следовательно, просто невозможно и думать об этом нечего. Его радовали могилы людей, знакомых ему по кино или телевизору, а то и просто понаслышке. К ним он был особенно строг – задерживался у этих могил подолгу. Он стоял, шевелил губами, иной раз даже приседал, чтобы получше все разглядеть, и размышлял: стоит ли такой артист или этот вот профессор такого памятника.

Могилы с неизвестными Василию Петровичу фамилиями вызывали у него тихое, порой до слезы, умиление. Он понимал, что не завод поставил такой богатый и красивый памятник, а родные и близкие постарались. Наверное, в последнем себе отказывали, а вон какую память отгрохали.

Но сколько ни ходил он по кладбищу, ничего для себя подходящего так и не выбрал. Ему, как на грех, нравились – до зависти, до щемления в груди – большие и роскошные памятники, вроде памятника Дурову, известному клоуну и дрессировщику животных.

Когда пришло время уходить, Василием Петровичем вдруг овладела грусть. Не та легкая грусть, переполняющая всякого человека на кладбище, и даже не грусть, а скорее глухая тоска. Закусив в пельменной и выпив пару бутылочек «Жигулевского», он подумал, как споткнулся: «А ведь мне никто памятник не поставит. На мебельную фабрику надеяться нечего. Похоронить, конечно, Зине помогут, денег дадут, автобус пришлют, а памятника не будет. Сошьет кладбищенский сварщик на живую нитку крест из водопроводных двухдюймовых труб, ограду из арматурного железа, покрасят это все в зеленый цвет. В первое время будет приезжать Зина на Пасху, если, конечно, недалеко, потом перестанет. Краска с железной таблички облезет, и никто не узнает, где могила моя. Как в песне поется… Дети… А что дети? Им некогда. У них своя жизнь. У Нинки, того и гляди, второй появится, Петька – парень, не будет он на кладбище ездить. Да ведь и приехать приятно, когда памятник красивый, и могилка аккуратная, и оградка, и вообще все в порядке. А кто же на могилку с облезлым крестом из водопроводных труб приедет? Радости мало… А зачем мне крест? Я ведь неверующий… Вот памятник – и красиво, и благородно, да и стоять будет всю жизнь. Чем дороже вещь, тем и служит дольше. Вон взять старинную мебель – кое-где немножко подправили, и опять стоит как новая. А теперешняя, стружечная, – через неделю скрипит, через год рассыпается. Гранит там или мрамор – это материал, ему сносу нет…»

Дома Зина учуяла пивной дух от Василия Петровича, но ничего не сказала, только губы поджала. Если б он не ходил так долго – а то пришел он домой, считай, затемно, – то и разговору никакого. Он вообще-то спиртным не балуется, а в субботу пивка, конечно, можно, но тут непонятно, где он ходил, и настроение непонятное, потому Зина разговоров не завела и замолчала на весь вечер, что похуже всяких разговоров.

Василий Петрович посматривал на нее искоса и думал, что вот она, жена, хороша, когда все по ней, а как не по ней, так и губы поджимает. И ведь знает, что такое поведение Василию Петровичу – нож острый. Пока ты жив, пока зарплату приносишь исправно – ты нужен, а случись что, так и не вспомнит никто.

Детей дома не было. Нина навещала их редко – куда с грудным ребенком поедешь, а Петька шлялся где-то с дружками. Приходить стал поздно, другой раз и выпивши.

3

Уже зимой, в самые крещенские морозы, случилась у Василия Петровича командировка. Правда, какая там командировка – так, перебросили временно на другую работу в реставрационное управление, где памятники старины восстанавливают, нужно там было несколько кружал подвести под будущий свод кирпичный и, что самое главное, наличники кружевные вырезать по старинным чертежам. Да дело не в чертежах, а в том, что на них ничего не видно, приходится самому придумывать, что к чему: где ветка, где цветок, а где петух. Василий Петрович с такой работой знаком был с детства. В его краях на каждом доме такие наличники – хоть в музей. Когда-то давно он в этом реставрационном управлении подхалтуривал по деревянной части, и вот теперь начальство между собой договорилось, и Василия Петровича уже официально, с сохранением среднесдельной плюс премия от реставраторов, перевели приказом.

Работал он в одном помещении с белокаменщиками, которых мороз загнал под крышу, поближе к большой железной печке-времянке, на которой они оттаивали свой белый камень. Ребятами они оказались простыми и разговорчивыми, а Василий Петрович любопытен был до неизвестного ремесла, да и про свое любил рассказывать. Так у них и проходил обмен опытом.

Вот тут-то и произошло событие, которое роковым образом перевернуло всю оставшуюся жизнь Василия Петровича.

Один из белокаменщиков справлял в воскресенье свой день рождения и под конец праздника крупно поругался с тещей. На работу он пришел угрюмый… А работал он по мрамору, материалу, как известно, более упорному, чем белый камень, требующему большего терпения и расчета. И хоть не хотел он приниматься за работу, хоть и оттягивал этот момент предварительными перекурами, но все-таки пришлось ему нацепить защитные очки, взять в руки шестизубец и кувалдочку, примериться и потихоньку – для разгона – стукнуть в первый раз. И удар-то был приблизительный по силе, но мраморная плита на этот раз отозвалась глухо и хрустко. Работающие по соседству мастера посмотрели в сторону угрюмого. Тот со злостью отшвырнул кувалдочку в угол и вынул папиросы. Один из мастеров подошел к его верстаку и осторожно перевернул плиту. На обратной стороне, забегая за черту разметки миллиметров на пятьдесят, змеилась трещина.

– Да… – сказал мастер.

– Ну и черт с ней! – ответил угрюмый и уж хотел было зашвырнуть плиту в угол вслед за кувалдочкой, но его неожиданно для себя остановил Василий Петрович:

– Не нужна?

– А тебе зачем?

– Пригодится… Матери на могилку, – соврал Василий Петрович и удивился тому, как легко соврал.

– Забирай эту заразу, только осторожно, видишь, хрупкая попалась. И ведь не стукнул, примерился только, а она лопнула.

– Значит, судьба, – заметил Василий Петрович.

– Какая тут, к черту, судьба, когда голова трещит, – возразил угрюмый. – Каждый раз так. Как берешься за работу не в настроении, так все через пень-колоду выходит. Нет уж, я сегодня работать больше не буду. – Он повернулся к бригадиру: – Лучше завтра задержусь, а сегодня пойду пиво пить.

Вечером, когда уже совсем стемнело, Василий Петрович остановил такси, аккуратно уложил надколотую плиту, завернутую в старые мешки, на заднее сиденье. Жил он в старом пятиэтажном доме. Во дворике у него имелся небольшой сарайчик с верстачком и полками для материала и инструмента. Сюда он и попросил шофера подъехать. Открыл застылый замок и, пристроив плиту надежно между досок, расплатившись с таксистом, на лифте поднялся на свой четвертый.

– А мне показалось, в сарайчике свет мелькнул, – сказала Зина.

– Это я заходил, – коротко ответил Василий Петрович и прошел в ванную умываться.

– Так, значит, это ты на машине прикатил? – сказала она, появляясь в дверях.

– Ну я, – буркнул в ответ Василий Петрович, и на этом разговор окончился.

4

Через неделю, когда основные морозы спали, Василий Петрович заглянул в сарайчик, чтоб набрать бидончик квашеной капусты, которая хранилась здесь среди всего остального, к великому его неудовольствию, – запах капусты не выветривался до середины лета. Он включил лампочку и, прежде чем начать долбить смерзшуюся капусту, развязал веревки, придерживавшие мешковину, обнажил ослепительно белое тело плиты. Блики света заиграли в сахаристых изломах. Василий Петрович погладил плиту ладонью, и она показалась ему очень холодной.

На память о совместной работе белокаменщики снабдили Василия Петровича своим стареньким инструментом, который он привел в надлежащий порядок. Хороший инструмент он очень любил. Эта неделя не прошла даром. Он то и дело просил у мастеров разрешения «побаловаться». Те с улыбками давали и советовали быть посмелее. «Камень любит твердую руку», – говорили они. Вскоре Василий Петрович немножко понаторел – не то чтобы стал мастером, но скарпельку и кувалдочку держать научился.

Как пришла ему в тот памятный понедельник шальная мысль забрать плиту домой, он и сам не понимал, но теперь, когда она была в сарайчике, он знал, для чего она ему. Он решил ее обработать – на всякий случай. А там останется только даты вписать. Все лучше, рассуждал он, чем крест из водопроводных труб. И семье никакого расхода.

Похороны Николая вдруг сделали для него смерть не далекой и почти невозможной, какой она представлялась ему раньше, а близкой и реальной. И еще обыкновенной, будничной – такой, что надо к ней как-то готовиться, постараться предусмотреть что-то.

Весной, с первым солнышком, когда в сарайчике можно было находиться без пальто, Василий Петрович начал постукивать. Белокаменщики ни за что бы не поверили, что Василий Петрович благополучно, без единой трещинки, обработал края плиты и у него получился идеально правильный прямоугольник с отшлифованными до блеска торцами, с ровной фаской. Правда, работа эта отняла у него целый месяц, потому что делал он все чрезвычайно осторожно…

Домашние терялись в догадках, видя, что он буквально пропадает в сарайчике. Не смотрел даже самый интересный футбол по телевизору. Петька пробовал было ошиваться возле сарайчика, но так ничего и не пронюхал – дверь всегда была на крючке. А уходя, Василий Петрович тщательно запирал огромный замок и ключ держал при себе.

Закончив предварительную обработку плиты, Василий Петрович стал обмозговывать надпись, может быть, даже и орнамент. Он уже решил, что вырежет буквы с треугольным углублением и впоследствии позолотит их бронзовой краской, а снизу выбьет какую-нибудь ветку, но какие будут эти буквы – ни их размера, ни формы – не представлял. Попробовал было сперва написать все от руки карандашом, но ему не понравилось, и он тер плиту ластиком до тех пор, пока она снова не стала безукоризненно белой. Чтобы не пачкать зря плиту, он достал кусок ватмана такого же размера и стал упражняться на нем. Эскизы явно не получались: то не хватало места, то буквы выходили разные – никакой торжественности.

Василий Петрович плюнул и подумал, не нанять ли ему художника, но тут же от этой мысли отказался и снова поехал на кладбище. На этот раз он заранее в киоске у метро купил букетик цветов и отнес их на могилу Николая. Как и раньше, тут было все прибрано, а посреди плиты красного гранита стояла небольшая мраморная вазочка с такими же цветами. Он воткнул в нее свой букетик.

Постояв самую малость, отдав, как говорится, должное, Василий Петрович взялся за дело. Перво-наперво критически оглядел надпись на Николаевой могиле и тут же решил, что такой шрифт ему не подходит: во-первых, рассчитан на круглую поверхность, а во-вторых, слишком крупный и казенный. «Хорошо, когда над ним целая скульптура, – рассуждал он, – а у меня ничего, кроме этой надписи, и не будет. Значит, шрифт должен быть понаряднее, хоть и без легкомыслия».

Подивившись собственной рассудительности, он двинулся по кладбищу, внимательно разглядывая надписи. Сначала он было остановился перед старинным памятником, сделанным в виде маленькой часовенки из целиковой полированной глыбы черного гранита. Надпись на нем была выполнена старославянским шрифтом. Очень красиво. Но, достав из кармана специально припасенный для этого случая блокнот, Василий Петрович вдруг раздумал: ему такой шрифт ни к чему – уж больно церковный…

Долго бродил по кладбищу и никак не мог остановиться на чем-нибудь определенном. Надписи торжественные выглядели слишком дубово – как бы добавляли лишнего веса и без того тяжелым каменным плитам. Может, покойникам это было безразлично, но он, живой, поежился от этой тяжести. Наконец встретил то, что искал. Только он подошел к очередному надгробию, так и сказал сам себе: это то, что надо.

Надпись была выполнена прописными буквами, с нажимом, росчерком, но вместе с тем строго. Буквы были похожи на старинные – те, что выписывал на полях своих стихов Пушкин. Василий Петрович видел в Нинкиных книжках. А внизу красовалась не то пальмовая, не то лавровая ветка. Очень красиво.

Он достал блокнот и карандаш. Рисовалось ему легко. Этот шрифт чем-то напоминал ему резьбу на наличниках. Те же закругленные легкие линии. Срисовывать ему раньше не приходилось – резал по дереву на глазок, по собственному разумению, потому что повторяться в их краях считалось последним делом. Но сейчас рисунок ложился на бумагу споро и соразмерно. Он сам удивлялся, как хорошо, даже отлично у него это получается. Срисовав буквы, перевернул листок и стал срисовывать все надгробие. Потом разошелся и пририсовал кустик сирени с маленькими, еще не ожившими почками.

Дома он, уже наученный горьким опытом, сперва рассчитал, сколько букв где поместится, разметил все тонкими черточками и только потом принялся рисовать. Когда он стер ластиком все лишнее и отошел подальше, чтобы посмотреть со стороны на свое произведение, в голову ему пришло, что он может вписать дату своего рождения, поставить тире и написать девятнадцать, и тогда останется вписать только две несчастные циферки. И уж наверняка даже самый никудышный мастер не нарушит общего стиля. Потом долго любовался на свое художество, сравнивал его с рисунком в блокноте. Он был доволен и горд собой. Укрыв плиту все той же мешковиной и отставив ее в угол, тщательно запер сарай и поднялся лифтом на свой четвертый этаж.

Обстановка в доме была напряженная – это Василий Петрович понял с первого взгляда. И только тут вспомнил, что прямо с кладбища пошел в сарайчик, даже не зашел домой. Так делать не следовало, но он просто забылся. Уж очень его увлекло новое занятие. Жена молчала и даже не приготовила ему поесть. А он только что вспомнил о еде. Вот до чего дело дошло – о еде забыл. Но Зине этого не объяснишь. Для нее все ясно – где-то поел. Потому что ел Василий Петрович до сих пор очень аккуратно. Так аккуратно, что и представить невозможно, что он может обойтись без обеда лишние полчаса.

Ни слова не говоря, не извиняясь и не оправдываясь, Василий Петрович пошел на кухню и сам себе разогрел все, что нашел в холодильнике. Петьки дома не было. Чувство вины за опоздание по-своему повернуло его мысли.

«Как же так, – думал он, – сделаю я надпись, а от кого же она? Непонятно. Надо бы вписать, что, мол, от жены и детей… Я ведь о них беспокоюсь. Занимаюсь всем этим, чтоб их в лишний расход не вводить. Да и сам-то я получаюсь каким-то бездомным. Жил будто без роду, без племени, без потомства. Ведь для чего я все это затеял? Не для того же, чтобы их как-то обидеть – я в них не сомневался никогда, – а чтоб по-хозяйски, загодя все устроить, и чтобы расходу не было, и чтоб сделать все, как самому нравится».

Он вспомнил о своей уже разрисованной мраморной плите и улыбнулся. Очень она ему нравилась. Потом с легким сожалением подумал, что придется теперь менять немножко надпись, вписывать новые слова. Но представил себе, как это будет выглядеть в натуральном виде, когда каждая буковка будет светиться золотом, и улыбнулся еще радостней. Ему даже захотелось бросить недоеденный борщ и побежать в сарай – начать работать, но он, конечно, сдержался и борщ доел аккуратно. Потом съел картошку с домашними котлетами, которые слегка пригорели, когда он их разогревал. Он понимал, что идти ему сейчас в сарайчик, пока обстановка в доме такая напряженная, не стоит. И вообще это будет выглядеть подозрительно. Рассказывать же Зине о своей затее пока не собирался. Неудобно как-то, стыдно. Подумает, что совсем спятил.

После обеда, а вернее сказать – ужина, он пристроился было к телевизору, но передавали фигурное катание, а он этого не любил и не понимал. Можно было, конечно, посидеть и подождать, пока Зина отойдет. Она-то любит катание, и настроение у нее может исправиться с минуты на минуту, но он отяжелел после еды, и к тому же вся эта громкая музыка отвлекла его от спокойных и радостных мыслей о новом деле.

Он посидел немного на кухне, поглядывая на свой сарайчик, потом зашел в комнату, сказал Зине, что ложится спать, и отправился в спальню. Он лежал и размышлял потихоньку. Мысли текли сладко и плавно. И была в них исключительная ясность. Он вообще любил подумать о работе, прикинуть загодя, что к чему. А теперь работа у него была интересная, и думалось о ней с особым удовольствием.

Когда пришла Зина, он как раз придумал: вместо того чтобы красить буквы бронзовой краской, выложит их сусальным золотом. Стоит оно не так уж и дорого, положить тоже не бог весть какая задача – подсмотрел, как это делают те же реставраторы, зато гореть будут – глазам больно. И не потемнеют от времени, а бронзовая краска через сезон станет бурой.

Зина легла все так же молча. Василий Петрович проворно подвинулся, давая понять, что не спит и ждет ее, но она так и не заговорила. Он положил было руку ей на плечо, но она не то чтобы скинула его руку, а просто передернула плечами. Руку Василий Петрович убрал, потом резко, с хрустом повернулся к ней спиной.

Ему было очень обидно. Ведь не пьяный пришел, не с гулянки, слова худого не сказал, сам первый попытался примириться, а она вздрагивает, будто ей на плечо лягушка вспрыгнула…

Не хочет – не надо! И без того есть о чем подумать. Но светлые, спокойные мысли о новом деле не возвращались.

Думалось о чем-то неприятном, обо всех обидах, которые принял от жены, от детей, от начальства на работе. Заснул он с горьким чувством сожаления, что ему помешали, что прогнали его светлое, спокойное состояние.

Он заснул и стал похрапывать и уже не слышал, как ворочалась рядом Зина, как вставала два раза и ходила на кухню, как умывалась в ванной, а потом снова, не сдержавшись, тихонько всхлипывала в подушку. Не слышал, как в третьем часу ночи вернулся Петька, как швырял ботинки в угол и что-то пьяно бормотал про себя…