Czytaj książkę: «Укатанагон и Клязьма», strona 3
Михаил Иванович глядел, и все ему было ясно: сохатый рассчитывал на свое положение – стоял на толстых перекрученных корнях и поэтому был выше. Это понятно. Впрямую нельзя, нужна хитрость и сила удара. Приблизившись и ощерив пасть, Михаил Иванович рыкнул и резко отклонился влево, сохатый дернулся и мотнул головой в ту же сторону, тогда Михаил Иванович рыкнул и уже резко обратно вправо, до конца – и сохатый за ним туда же, до конца, а Михаил Иванович рыкнул и опять влево, но не закончил движение, а сохатый уже автоматически туда же и до конца. И Михал Иваныч одновременно с рывком вперед нанес удар снизу своими выдвинутыми бритвенными, двенадцатисантиметровыми когтями – и распорол бы брюхо сохатого. Распорол бы, если б не снег, прикрывший яму между корнями и обманувший ровным настом. Сохатый стоял ближе к дубу, и там не было таких провалов, а Михаил Иванович просел, махнул мимо и пошатнулся, а лось с разворота рогами достал его бок. Из последних сил, стоя враскоряку, Михаил Иванович другой лапой, бешено и сверху ударил сохатого, но без опоры движение вышло коротким и ушло в сторону – удар зацепил только острые рога, разорвав Михал Иванычу в нескольких местах лапу. Кожа после линьки этого года еще не загрубела, и боль была острая. Сохатый вывернулся и побежал, проваливаясь, но догнать с такой лапой было невозможно, Михаил Иванович рванулся было, но мерзлый наст резал прямо по живому и он повалился в снег, хрипя от ярости, заливавшей глаза, и заглатывал, заглатывал со снегом корявый ком пылающей боли. Под ним сначала подтаяло, а потом заледенело.
Ночью пришло понимание: это конец, конец его жизни. Выбор прост: или умереть, таскаясь по лесу, или остаться здесь, никуда не двигаясь. То есть, нет смысла двигаться, нужно согласиться, просто согласиться с этим. В пасти была резкая горечь, последняя, как, наверное, у того, от лисьей морды. Он лежал и лежал, искоса поглядывая в тёмное звёздное небо. Через редколесье заметил вспышку со стороны замерзшей реки. С того берега, где в лесу вспыхивает что-то несколько раз в день, если знаешь куда смотреть, и ночью тоже. Знакомые с детства вспышки. Он и не обращал никогда на них внимания, и вот сейчас вдруг снова заметил. Нужно было рыть одному. Так теперь и будет: он решил не соглашаться с простым выбором.
Чтобы вернуться к своей берлоге, ушла неделя. Голод невозможно было унять сухой травой и желудями. Ковылял еле-еле, спать не мог и отощал так, что шкура на нем болталась по кругу. Зализанные раны на боку, и особенно на лапе, вновь открывались, едва он начинал двигаться по глубокому снегу, боль была постоянная. Не заживали. Сдохнуть не позволяло ожесточение. Не на лося, не на лосиху, на обман: на хитрую природу, обманную осень, на Настасью, её умение прилипнуть, устроиться и выжить в тепле и безопасности. Голод, боль и злоба вылезали наружу, на морду и на шкуру. За эту изуверскую неделю он стал страшен.
Красться начал издалека. Сначала решил бесшумно пройти по стволу поваленной сосны и упасть сверху. Потом понял, что не осилит этого прохода со своей нагноившейся лапой. Медленно пошёл напрямую. Шаг за шагом, не отводя взгляда от знакомого холмика. Встал между поваленными и заметёнными снегом ёлками рядом с берлогой и опустил морду в самый снег. Слышал их всех и внюхивался, внюхивался, чтобы понять точное положение тел внутри. Нормально могли работать только два когтя на правой, зато самые длинные. Может, почувствовав его, ощутив во сне запах, Настасья шевельнулась. Пока не сильно, но времени не оставалось. Михаил Иванович с размаху, насквозь протолкнул свою правую и двумя самыми длинными когтями перерезал Настасье горло…
…Весна была ранняя, а за ней и лето тоже было раннее. Постепенно всего стало вдосталь, всего, чего ни пожелаешь. Но только не рыбы. Запах преследовал его, он иногда даже оглядывался по сторонам, хотя понимал, что это сидит в нём самом, внутри. Изнутри себя вроде как пахло этой рыбой. Давай, сожри себя, говорил тогда он сам себе. Ходил иногда смотреть на реку, зашёл даже один раз в воду, но без толку, конечно, дурью мучился, нужно было ждать осени. Лето проходило тускло, без радости, как-то всё было тошно, ночами ещё и сны, сам слышал, как стонал, и это тоже было глупо, потому что всего было вдосталь: и мясо, и зелень, и тепло, и солнце, и вовремя дожди. Ягоды пошли. Вот свет сошелся на этой рыбе. Сыт, всё тело сыто, кроме головы. Голова была голодная.
К самому началу осени, заранее, Михаил Иванович вернулся к реке, к самому лучшему месту, опережая всех, и бойких молодых, и опытных. Обосновался там и чётко разметил территорию вокруг, хотя никто осенью так не делал. Далеко от берега уже не удалялся, и когда сюда же подвалило с десяток старых знакомцев, он уже покушал этой рыбки: ха, угадал, лето-то было раннее! Не пускал никого. С самого начала задрался с молодым и самым крупным из всех, сильно раздражала эта, вызывающая у прочих уважение, крупнота. Выводила из себя общая глупость, он-то знал, что дело не в размерах. Всё продумал. Когда сошлись на высоком берегу, где излучина, сначала вымотал его, то уклоняясь, то доставая и полосуя его своими двумя самыми длинными. Пару раз и сам получил, когда тот, несмотря на уже закрывшийся левый глаз, стал опять наступать. Можно было бы с той стороны, где этот закрытый глаз, полоснуть по уху хорошенько, да и отпустить болвана. Но Михал Иваныч стал отступать, да загибал так, чтоб тот повернулся открытым глазом в сторону реки, потому что знал, что вот сейчас будет вспышка на башне за рекой. Дождался, и в самый момент, когда тот замер, резко подскочил и ударил двумя выставленными в шею. На всю аж глубину. Тот упал и вскочить уже не мог, потому что Михал Иваныч бросился на него и перегрыз хлынувшее кровью горло. Потерял тут, конечно, немного контроль, друганы-то, которые стояли и смотрели, просто оцепенели от такого. Ну да ладно. Ни один ни на что не решился. Не видели настоящего-то ничего в жизни. Михал Иваныч тогда встал, вытянулся на задних и пошёл прямо на них, покачиваясь, не глядя конкретно на кого-то одного, а так, враскосяк глазами и на всех сразу. Те повернулись один за другим и пошли прочь. Ну, он сделал ещё несколько шагов и остановился. Понятно стало, кто тут есть кто, и берег остался за ним на всю осень.
Весёлое настало время: река, солнце и рыба. Теперь уж он смотрел вперёд: на аппетит уж никак не приходилось жаловаться. Рыба в этом году была бойкая и тугая. Но он придумал на неё управу: на повороте реки затащил, кряхтя, в воду огромную старую корягу. Часть рыбы огибала ее с дальней стороны, а часть – с ближней, где он и караулил на мелководье. Такая бойкая, что и на когтях не унимается, бьётся, а раскусываешь её – она аж хрустит. Прямо сверкающая какая-то. Он не раздражался, когда промахивался, а только усмехался ей вслед: плыви, плыви, вся осень впереди.
А вскоре подтянулись и те, кому пришла пора. В одиночестве никак не хотели его оставить. Каждый день к вечеру приходили по одной на берег и, наверное, все тут у него перебывали. Придёт, встанет поодаль и смотрит, а он в реке и не обращает внимания – она постоит-постоит и вроде как пошла, ну он тогда и выбросит рыбину в её сторону. Рыбина бьётся, того и гляди упрыгает назад в воду, ломаться некогда, беги и хватай. Тут он поворачивался и смотрел из воды, как рыбина выгибается жирной дугой, а та суетится и хватает за голову – ну и получает по морде хвостом. Потом сообразит и схватит поперёк, грызёт, причмокивает, пока не выест середину. Здесь повернётся благодарно к нему и посмотрит долго так – ну, всё понятно. Пока доедает развалившиеся куски, он ещё поймает – и сам съест, а та уже ждёт, думает, наверное, что вторую подряд получит, а он ещё и следующую тоже съест сам, не спеша, тут она не выдерживает и задом делает так, просит – ну он для неё тогда поймает и бросит, а потом, на закате уже красном, выйдет, отряхнётся от воды и покроет её. Если понимающая, улавливает, то пойдёт прогуляется с ней, в охотку, ну, покроет ещё раз.
Тогда уже всё, сразу спать.
И так каждый осенний солнечный денёк.
Хорошие времена настали.
Глава 5
Первая линия
Необходимость презирает гармонию, нарушает гармонию и ломает гармонию, а потом сама становится гармонией.
***
Выживают только те, у которых нервный импульс резкий и бежит быстро: острая боль заставляет действовать. Но из-за этого реакцию может вызвать и случайный сигнал. То есть страх, возбуждение, боль и удовольствие могут быть не связаны с реальностью: импульс принимается внутри себя, частью себя, обрабатывается тоже частью себя, и интерпретация целиком привязана к собственному устройству. Перспектива иллюзий.
* * *
Всё хорошо, всем хорошо, всем слишком хорошо! Несмотря на общее несовершенство! Новое не может пробить себе дорогу! Перехожу на твою позицию, Ма: даём пинка большим астероидом – и всю эту гниль подчистую.
Согласилась!! Отводим на это триста миллионов оборотов.
Сейчас, когда все континенты опять съехались в один, начнём с резкого движения плит. Из ядра пойдёт больше тепла и углерода – озон уменьшится, излучение ускорит мутации. Новое расселяется и континенты разъезжаются уже с новым населением. В разных условиях получатся разные виды.
* * *
Рептилии! Громилы пошли! Ох, я не уверена.
Млекопитающие! Я ей показываю: «Хорошенькие какие». А она вдруг: «Воли этим хорошеньким не давай. И себе тоже. Не привязывайся. Помни, ты повитуха, ничего больше. Континенты заранее уводи, если метеоритом решишь поработать, побереги хорошеньких, пора сохранять лучшее. Кислород возвращай к норме. Арифья, не нагревайся».
* * *
Ма расстроена. В буквальном смысле: стала вещать из трёх локализаций. Ей очень нравились троглодитозавры. А тут облом. «Ма, ты ведь говорила, что тебе каждый чих опекать некогда, вот я чихнула – а ты не доверяешь» – говорю. Она сначала тоже шутливо: да как же это я тебе не доверяю-то, всё тебе передала, только по пути и заскакиваю. «Ну, хорошо, тут всё идет по плану». Она тихо-тихо так: «Согласись, что у нас здесь не детский парк развлечений Арифьи-о-Гериты, а?..» И ждет, паузу держит. Время идёт, вот уже опять гигантизм пошёл, и уже сами вымерли очередные великаны, без присмотра-то! Вот, думаю: смотри Ма, смотри, и без моего вмешательства вымерли, а млекопитающие опять в воду стали возвращаться! Она про свое: «Имени тебя, если захочешь, мы где-нибудь в другом месте парк назовём, хорошо? Учтя твои огромные заслуги…» И всё, пошел напряг, если не скажу «да», то будет паузу держать до посинения. Причем моего. Отвечаю: «Ес-с-стес-ственна-а-а». Она: «Раз естественна, тогда, наверное, правила, какие были здесь мною задуманы, не самые удачные, может, не самые умные, но мои, они всё же остаются, а? Да-а-а? Или нет?» Отвечаю сразу: «Да!». «Тогда, – тянет, но уже громковато, – зачем же ты, слова не сказав, самых крупненьких-то извела? Практически готовых! А? Не такие они вышли нежные, как тебе хотелось бы? А разве ты имела право, не посоветовавшись со мной? А? Да ещё зная, что я вижу в них перспективу?»
Ну, прямо ужас-ужас, грохочет со всех сторон, не по себе становится.
Я, конечно, немного взволновалась, говорю: «А нечему там было нравиться, Ма, мешок кожистый да километр желудка, я-то тут всё время сижу, вижу, что на самом деле здесь выросло, какие это злые бяки» (облегчаю, конечно, натуральное свое выражение). Говорю ей: «Издалека, конечно, оно, может быть, и ничего, но посмотрела бы ты на их быт повнимательнее…» Зацепилась тут же. «Так, значит, я просто поленилась, не внимательно смотрела, не разобралась издалека! Нет, – вещает, – ошибаешься, я смотрела очень внимательно, поверь, очень-очень внимательно. Крупные! Просто красавцы: декоративные, мощные. Гребни по хребту! Перья! Рык! Залюбуешься! Чистый, как он есть, Зверь! То, что надо! Натуральный, как метеорит хондритовый. Всю флору переработал! Семена разнёс повсюду. Да, с дерьмом! Извините, больше не с чем, птички у тебя, извини, как-то задерживаются. Ты, надеюсь, в отвращении своём эстетическом всё же обратила внимание на такую маленькую деталь, как принципиально разные функции у конечностей?! А? Может, ещё заметила, что они теплокровные? А? Заботятся о потомстве? Социализация! Не оценила? Я тебе говорила про нетерпение! И про Зло!.. Оп-па! Зло! – и я это проглотила, ладно, дело важнее, говорю: – Ма, они на вершине! Какие мозги! Нет стимулов для мозгов! Они загадили всю планету, всю сушу, аж в океан поползло. Мы тут что, планету окаменелого дерьма, что ли, готовим? А где же парк имени твоего сына? А сожрали парк! Только от метана избавились, так тут эти со своим бешеным метаболизмом. И метеоризмом. Отнюдь не хондритовым (улыбнулась). Грохот аж стоит! А у нас уже и с наклоном оси, и со скоростью вращения всё налажено, дополнительных импульсов нам не требуется. Грубые, смердят, уничтожают всё, леса переломаны, прочие животные прячутся по норам. Приходилось планету, всю целиком, подстёгивать, только чтобы обеспечить жратвой этих тварей. Они тупиковые! Ту-пи-ко-вы-е! С такой челюстью можно только реветь, хрипеть и зубами стучать». Она: «Не надо, Арифья, ни про наклон, ни про стабильность. Ты сразу жахнула таким метеоритом, что придётся теперь траекторию поправлять. И отогревать. Где твои леса и те, кто в норах спрятался?»
– Да, это признаю, – говорю я, – вскипела немного, крупноват оказался, но заранее всё продумала. Всё станет лучше прежнего, Ма, основа-то целёхонька, маленькие-то восстанавливаются быстро, а флоре так вообще прямая польза.
– Ладно, – говорит, – ты у нас всегда была к запахам чувствительная. Давай, выводи на арену следующих. Посмотрим, кто у тебя получатся без челюсти и клоаки. Хочешь в ручном режиме возиться? Снаружи буду теперь страховать через Зевенариуса. Отвечаешь за результат. Хотела я уже останавливать эту карусель, ну да ладно… Подожду…
И ни «до свиданья» изобразить, ничего – ф-р-р-рр и нету.
* * *
Метеорит специально выбрала такой, надо будет потом признаться. Было ощущение, что она может всё остановить: зверюги ей нравились, растительность для них с трудом, но можно было поддерживать. Скажет: «Парк готов!» – и всё. А я то знаю: потенциал огромный, впереди такие интересные виды.
Погорячилась, много всего повымерло.
* * *
Спросила: «Зачем здесь столько уровней и такое мелкое сито?» – «Чтоб не было устойчивости, чтобы на разных уровнях материя собиралась сама, не могла не соединяться. Вся этажерка дрожит, всё само собой собирается и разбирается, что может провалиться – проваливается, собирается – и вновь лезет наружу.
* * *
Не сказала ей, что трёх красавцев заморозила целиком в ледяных кубиках на сувениры. У одного просто разинутая пасть, у другого в пасти – оцелодонтик, а у третьего – букет: деревья цветущие. Всех троих на цепочки повесила. Лежат в тихом месте, подарю при случае. С Зевенариусом, надеюсь, вопросов не будет, всё же мой ухажер с детства. Поняла вдруг, что переживаю.
* * *
И всё же плацентарные. Ставка на разумное поведение. Есть противоречие между желаемой разумностью и этой нервной плацентой, буду регулировать, держать баланс.
Оттуда, где Ма устраивала реакторы, выходят самые перспективные!
* * *
Нашла самое большое отношение массы мозга к массе тела. Милые, пушистые и, несмотря на это прекрасное соотношение, совершенно глупые существа. Пока! Перспектива! Хотела любимых кошачьих, но очень уж хищные, яростные, какой там разум. Решала холодным носом: не эстетика, а разум.
Нашла место: полость в тазу у мужских особей. Защищена со всех сторон! Окружающие ткани не ограничивают, как это происходит с твёрдым черепом. И получилась замечательная связь: и питание, и спаривание, и простое почёсывание зада – всё стимулирует брюшной мозг. А питательные вещества рядом! Должны перестать без спроса наскакивать на самку, та может теперь заехать ногой прямо по мозгам – это сделает эрекцию более ответственной. Договаривайся, или тебе вправят мозги. Самкам хватит пока того, что в черепной коробке.
* * *
Мама моя Герита! Кажется, даже слышала, как Ма прыснула, проскакивая мимо. Мозг так распирал им брюхо, что бедняги уже не могли пристроиться и заняться своим любимым делом. Глазки умные-умные: смотрят и плачут. Вымерли.
* * *
Вторая линия
Райские птицы
Мужчина – уходящая натура.
1. Дом Паолиньо
Гости, как и договаривались, пришли к двенадцати часам. Чтобы их встретить, Паолиньо вышел за калитку и увидел издалека как они движутся по тропинке. Китри шла впереди в нарядном зелёном платье, высокая, красивая и серьёзная; Алекзандер помахал Паолиньо из-за Китри поднятой рукой. Возглавляемые Паолиньо, они прошли мимо цветущих акаций и вышли на лужайку перед домом. Алекзандер поставил на ступеньки веранды большущую коробку с окошками и предложил сначала идти смотреть сад и слушать птиц, а чаепитие отложить на потом. Паолиньо сказал, что это отличное предложение, но только если Китри не устала.
– Как-то уж очень церемонно всё у вас тут происходит, – сказала Китри, – пусть будет прогулка, я не устала. Надеюсь, там не будет цветочной пыльцы, грунтовых дорожек и песчаных пляжей.
– Всё влажное – почва, растения и эти акации: специально был организован полив, так что можно об этом не беспокоиться, – ответил Паолиньо.
– Прямо вот специально организован? Полицейский полк?
– Ну да, я с утра организовал: посадил себя на распылитель и проехался по дорожкам.
Садом оказалась прореженная часть леса с неожиданными «вставками» в виде стриженных травянистых клумб или групп полевых цветов. Всё время, пока они шли от дома к ручью, птицы пели так, что, казалось, репетирует хор с солистами и безумным дирижером. Они подошли к широкому ручью и встали на мостках. Рыбы мелькали тенями около крепких деревянных опор, а здоровенные коричневые жабы, сидящие в тени на противоположном берегу, оценивали не смогут ли эти длинноногие твари неожиданно перепрыгнуть к ним через ручей.
– Я специально пригласил вас на это время, потому что в течение часа у нас тут выступает несколько профессиональных хоров, – сказал, улыбаясь, Паолиньо.
– Хористы у Вас какие-то малоприятные и смотрят нагло, господин полицейский-садовник-орнитолог, – холодно сказала Китри, в своем праздничном наряде с драгоценностями выглядевшая как заблудившаяся принцесса, случайно вышедшая из леса к ручью и рыбакам.
– Это они такие пока молчат, а как заквакают – чистые ангелы.
– Травянистые клумбы в лесу хороши, – похвалил Алекзандер, усевшийся на солнышке. Доставая разутыми ногами до воды, он старался добрызнуть до бесхвостых земноводных, которые никак не реагировали на эти детские глупости. Не дождавшись концерта, компания направилась обратно, Паолиньо потянул вниз цепь, висевшую вдоль стены – и над верандой образовался большой цветной навес, укрывший лёгкий стол с садовыми плетеными стульями – и в этот момент со стороны ручья донёсся не какой-то жалкий лягушачий звук, а густая, низкая, с иканием, песнь о непростой жабьей жизни. Алекзандер засмеялся счастливым детским смехом, странным для его крупной фигуры, и Паолиньо подумал, что эта ситуация не тянет на такой смех, максимум на усмешку, а радость Алекса объясняется тем, что Китри сегодня не огрызается и выглядит довольной, и ему этого достаточно для счастья, хотя у неё при этом могут быть очень своеобразные мысли и планы. Китри и Паолиньо пили желтый домашний лимонад с розовым льдом, ягодами и плавающими мелкими пахучими зелеными листиками и дегустировали сделанное в виде лёгких китайских шаров сладкое и соленое печенье, уложенное в семь этажей в большущей коробке с окошками. Алекзандер пил горячий чай с разноцветными вареньями. В центре стола стояло блюдо с длинными кривыми щипцами: на блюде горкой лежали подвяленные и чем-то припорошенные ягоды, кусочки фруктов и зелень. Становилось жарко.
– Ну что, Паолиньо, тосты говорить не будем, но всё-таки сегодня ровно полгода. Кое-кто считает нашу операцию историческим событием, а тебя, соответственно, исторической личностью. Так что поздравляю.
– А я тебя.
– Прямо вы фронтовую операцию провели, ветераны. А где же ваши пленные? Вы обещали показать, – сказала Китри.
– Как ты тут замечательно устроился, – игнорируя её слова, продолжил Алекзандер, – можно только позавидовать.
– А сколько раз я говорил тебе: приезжайте. На природе исчезают все проблемы. Чувствуешь себя ребёнком и удивляешься: что это за проблема такая была? Это наваждение было, а не проблема, из проблемы получается везуха.
– Когда у тебя нет проблем, тебе нечем поделиться с теми, у кого они есть, – сказал Алекзандер.
– Неплохо, – уронила Китри.
– Насчет сада и ручья ты мог бы посоветоваться с профессионалом. В целом, хорошо, но, как обычно у любителей, – перебор. Мрачные птицы. Черные с красным, черные с зеленым, черные с желтым – ты не замечал? А я вот помню синих колибри, зависших над цветами. Вот это было твоё и про тебя! Китри, Ваша таблетка, – он протянул ладонь с лежащей на ней круглой капсулой, которую Китри осторожно подцепила рифлеными ноготками и крупным демонстративным жестом положила в рот, проглотила, облизала губы и сказала:
– Просто объеденье.
– Весёлая, оказалось, это штука – быть садовником, Китри, – обратился к ней Паолиньо, – вы слыхали про сады Хенералифе? Нет? Алекс, придется любителю самому рассказать Китри. Представьте: начало четырнадцатого века, дворец, двор ручья – так они называли: двор ручья, двор кипарисов, плюс бассейны, один за другим, в линию, фонтаны, дети бегают! Шедевр, рай! И что в центре всего?
– Мужчина, конечно, – неожиданно ласково сказала Китри, всем телом повернувшись к Паолиньо.
– А вот это, Китри, очень грустно! – неожиданно резко вступил Алекзандер, – вы специально его отвлекаете, но я вас предупреждал, что все попытки связи фиксируются и очень плохо влияют на Ваши перспективы. Очень. Кстати, Паолиньо тоже это всё фиксирует, вернее, фиксирует не он, но он тоже получает информацию.
– Это была не моя попытка, ты же знаешь.
– Но ты ответила.
– Да, автоматически, автоматически, не все такие железные тюремщики…
– Поэтому отнято всего три часа. Тоже автоматически. Единственный день в неделе! Мы должны были бы возвращаться через пять часов, а теперь уже через два часа. И меня это очень огорчает, очень, Китри, я ведь тоже в тюрьме…
– Ладно, – сказал Паолиньо, – продолжаем веселиться.
– Нет повода, – ответила Китри.
– Я тут не при чём.
– Вы все тут ни при чем: взяли и женщин по тюрьмам рассадили…
– А разве не ваше сообщество хотело разделить людей на высших и низших?
– Не мы начали, – сказала Китри, расстроенная тем, что даже и здесь, в глуши, оказалось невозможным пообщаться ни с кем из своих, – вы это практикуете как только слезли с деревьев. Царь зверей людей сажает за решётку.
– Вот это хорошо. Ты шутишь – мы смеемся. Мы шутим – ты смеешься.
– До идеала, может быть, далеко, – улыбнулся Паолиньо, – но зато любящая Марианна всегда сможет с каким-нибудь неугомонным Буонапарте завести не только девчонок, но и ужасных, отсталых, противных мальчишек.
– Что-то вы сегодня озабочены детской темой, пришла пора нацепить очки с хохолком – и в лес, на деревья?
Паолиньо рассмеялся: – Интересно, все детали нашего свидания известны вашему сообществу?
– Даже те, что могут вас очень сильно смутить.
– Не шантажируй его, дорогая, это всё же мой начальник, не забывай, – решил тоже пошутить Алекзандер, – ты ведь тоже когда-нибудь вместе с любимым мужем в высоком творческом порыве порадуешь человечество своим произведением. Два года пролетят незаметно.
Паолиньо просто ахнул внутренне.
– Может, на сегодня довольно твоих идиотских шуток? – сказала Китри, – вот это для вас главное – согнуть человека, в дугу, чтоб сломать.
– Я не думаю, дорогая Китри, – сказал Паолиньо, – что этот образ подходит к ситуации. Не согнуть, и тем более не сломать. Я понимаю вас, но ведь Вы отбываете наказание за весьма серьёзное деяние. И это обуславливает определённую степень несвободы и насилия, извините. И вам придется… вернее, уже не вам, а немного другой и, наверное, лучшей, Китри, да и не придется, что я говорю, слово какое-то выбрал дурацкое, просто идиотское, нет, вы сами постепенно примете это с радостью… и это максимально гуманно, учитывая ту тяжесть и жестокость, с которой вы… ну, сами всё понимаете…
– Да, я понимаю, меня переделают, и что бы я сейчас ни говорила, это не имеет значения. Меня уже не будет. Такой, какая я есть, настоящей. Меня изуродуют до такой степени, что я смирюсь. Я бы никогда не подпустила его даже близко! Это буду не я, не я! Меня изуродуют, и уродка – запомни это, Алекзандер! – не я, монстр будет тебя любить. Не я, не Китри, тебе меня никогда не получить! Живи с монстром, с подделкой, и помни это! Помни! Не забывай никогда! Ни в постели, ни на кухне, ни с ребёнком!..
– Всё будет по-другому, Китри. Ребёнок, и даже взрослая уже девушка, растут – и тоже всё меняется, и мысли, и чувства, и отношения меняются…
– Зря ты с ней говоришь, Паолиньо. Её сейчас не вразумишь и не отвлечёшь, вся эта хрень у неё сама исчезнет из головы через пару месяцев.
– Подлец!
– Не нужно так говорить, Китри! Помолчи, Алекзандер! Послушайте меня! И взрослый человек меняется! Но это всё тот же человек. Тот же самый! Китри останется Китри. Как повзрослевший человек, пройдя испытания, становится совсем другим и принимает это как благо, и благодарит судьбу. А это всё тот же человек.
– Она не понимает другого! Того, чего они все на самом деле заслуживают! Двенадцать убийств и шестьдесят одно порабощение с расчленением и искажением личности. Слышишь, ты!? Расчленение, а не таблеточки! Что за это нужно было бы с вами сделать? Расчленить и использовать по частям? Негодяйки кровавые! Высшая ветвь! Расскажи ей как это было!
– Нет, Алекзандер, не буду.
Тишину нарушила Китри: – Скажите мне как Элиастелла, как её самочувствие и настроение?
– Самочувствие у нее неплохое. Можно ещё лимонада? Какое удивительно вкусное печенье. А настроение… не знаю даже как сказать… я бы, наверное, определил его словом «Шопен».
– Шопен? В смысле композитор?
– Ну да. Настроение – Шопен.
– Красиво, – пробормотал Алекзандер, – всего одно слово. Как Ваше настроение, господин полицейский? О, вчера поймал бандита и сегодня у меня – Шопен! А до этого был Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме.
– Так что это за печенье ваше, Китри?
– Печенье купил Алекзандер, а я только назвала его: «Моя прекрасная бабушка», настроение моё такое сегодня – Моя Прекрасная Бабушка.
– Трогательно, да, Паолиньо? Бабушка всё время пытается связаться с внучкой, старушка хочет срочно передать ей семейный рецепт другого печенья, ядовитого.
– А давайте в этот выходной день забудем про бабушек, Марианну и мрачный застенок, – попросил Паолиньо.
– Хотелось бы забыть, господин начальник. Но двенадцать попыток связи за один этот месяц, в том числе совершенно нагло, в выходной, когда люди хотят попить чаю с вареньем и хоть немного расслабиться.
– Это последний раз, когда ты меня забираешь, – сказала Китри.
– Увы, никто больше не имеет права тебя забирать, – заметил Алекзандер, – только этот негодяй, который сейчас с тобой рядом.
– Я сказала: последний раз! Разговор окончен…
– Китри, дайте мне, пожалуй, ещё вашего печенья, – попросил Паолиньо, – хочу вон тот шарик, с орехами. Спасибо. Как варенье, Алекзандер? Угодил?
– Божественно, особенно из айвы. Ты можешь завоевать мировой рынок варенья из айвы. Назови, пожалуйста, это варенье «Моя прекрасная Китри».
– Отстанешь ты наконец от меня?!
– Не могу отстать, Китри, не имею права. Но могу не забирать тебя, это как скажешь.
– Не забирай меня больше! Что тебе от меня нужно? – Китри наклонилась вперед вместе со стулом и нависла над низким столом, жестко глядя в глаза Алекзандеру. – Ясно тебе? Не трогай меня, говорю тебе, не подходи ко мне вообще!
– А я и не подхожу, сижу себе пью чай.
– Что ты прилип ко мне, прилипала, оставь меня в покое! – Китри не отодвигалась и сверлила его ненавидящим взглядом.
– Да что такое, что ты кричишь-то?
– Я не хочу с тобой общаться, понимаешь? Я не хо-чу с то-бой об-щать-ся! Несмотря ни на какие таблетки, понимаешь ты это?!
Она ещё немного двинулась вперед, ножки стула поехали назад и стул выскочил из-под нее, а сама Китри грохнулась на колени перед столиком, невольно навалившись на него и смахнув на пол и печенье, и розетки с вареньем. Чашки с блюдцами тоже съехали и на полу была лужа с размокшими клоками печенья. Склонив голову, Китри так и продолжала стоять на коленях. Было заметно, как у нее трясутся плечи. Тёмные волосы рассыпались, на них была пудра и светло-желтые капли варенья.
Мужчины сидели без малейшего движения, слушая, как Китри твердит что-то захлебывающимся голосом. Когда она замолчала, Алекзандер выпрямился и застыл в кресле. Паолиньо собрал посуду, бормоча что-то о необходимости «добавить горячего, а то этот совсем остыл, и вообще кипяток поразительно быстро остывает на свежем воздухе», и удалился, забыв чайник на столе. Когда он минут через пять вернулся с чашками и кастрюлькой с кипятком, всё оставалось в том же положении – и он встал в стороне. После его появления Алекзандер встал с кресла и сказал, что никогда бы против ее воли не навязывался, не забирал её и не шутил, даже удачно, если бы она не была в заключении. Это всё делается для неё, только для неё. Удачно, неудачно, но для неё. Он в буквальном смысле каждый день отбывает с нею вместе…
Паолиньо, который до этого стоял с кастрюлькой, наклонив голову, как стоит официант, не имеющий права заметить, что гость нагрузился, но при этом готовый в любую секунду прийти на помощь, наконец подошёл, чтобы долить горячую воду.
– Ты уверен? – сухо спросил Алекзандер.
– В смысле? – Паолиньо посмотрел на него.
– Кипятку в лимонад?
Паолиньо посмотрел на стол: – Перепутал, извини, но есть другая вещь. Может быть, главная для Вас, Китри. Вы должны это оценить, должны. Алекзандер о Вас, точнее, за Вас… В общем так: благодаря ему… наверное, я могу это сказать, но только поймите правильно: кроме Вас и Элиастеллы никто из осуждённых в будущем не останется женщиной.
– Что? Какой кошмар! – прошептала Китри, по-прежнему стоя на коленях, – вы преступники! Что вы делаете?! Вы вообще ни во что не ставите человека. Я не хочу его! Что же это, а? Насильники, насильники! Господи, какое мучение, – она стала раскачиваться и мотать головой, ещё больше пачкая волосы в луже, – я хочу остаться собой. Разве можно специально калечить человека? Ни в какие времена не калечили! Человек имеет право оставаться собой. Пусть в тюрьме, но собой, не подделкой. Я не хочу его! Слышите меня? Он мне отвратителен!.. Все, все вы! Обезьяны! Все!..
