Czytaj książkę: «Одиннадцать дощечек»

Czcionka:

* * *

Лишь пропасть расстоянья
Об авторе и о его стихах

В руках только вышедший из печати сборник. Его автор – Юрий Гордиенко, поэт известный, именитый. При жизни было издано более десяти книг его сочинений. Не говоря о публикациях в журналах и газетах, о выступлениях на радио, о творческих вечерах. Загляните в интернет – легко отыщите страницы биографии поэта, его книги. Вот только вид у них казенный, электронный. Какое может быть сравнение с теплом живого томика стихов.

Когда у восемнадцатилетнего юноши арестовали и расстреляли отца, крупного партийного деятеля, объявив его врагом народа – разве жизнь поэта, всей семьи его тогда оборвалась? В ней обнаружилась «ЛИШЬ ПРОПАСТЬ РАССТОЯНИЯ» – так обрисует это в будущем поэт.

Зато из пропасти еще виднее звезды. И слово «реабилитация» – никак не памятник погибшим без вины.

Ну, а потом была война. Артиллерийским разведчиком, корреспондентом фронтовой газеты Юрием Гордиенко был написано множество стихов.

Мы шли под пули, в стужу дрогли,
Мы бой вели четыре дня
И, взяв рубеж – везенье, рок ли,
– Живыми вышли из огня.

А в более поздний период есть у Гордиенко стихотворение, которое называется «Зимняя сказка». Оно очень светлое, доброе, о том, что:

звуки
замерзают на морозе
и льдинками
становятся слова,

Его друг-поэт однажды прочитал его по памяти в далеком поселке для собравшихся на поэтический вечер (так пишет он в воспоминаниях). В конце вечера одна из слушательниц подошла к нему со слезами на глазах, и поцеловала. «Спасибо за „Сказку“ – сказала она. – Как будто легче стало жить».

«Художник призрачно и хрупко / Наметил каждую черту…», – так писал о творчестве сам Юрий Гордиенко, совсем не ведая, откуда что идет.

Он был почти всегда непредсказуемым и разным. Кто был знаком с ним лично – подтвердит. Подчас подтянутым и строгим, как бы противником ненужных обстоятельств. Подчас – решительным, а временами и веселым, добродушным. И, глядя на него, не редко возникали вдруг из памяти Евангельские строки:

«Если не будете как дети,
не войдете в Царство Небесное».

Открытым, чистым, как ребенок был этот мужественный взрослый человек. И, может, вследствие того, приоткрывалось ему будущее. Должно быть – в лучшие минуты вдохновенья. К примеру – «Старому поэту». Вокруг стихотворения почти что мистический ореол. Оно посвящено живому, с психологически конкретным описанием, как будет выглядеть реальность, когда тот умрет.

Юрий Гордиенко с внуком Антоном в Сибири

Но обратимся снова к сборнику. Издание не рядовое, примечательное, потому что здесь впервые в России напечатана поэма Юрия Гордиенко «Одиннадцать дощечек». Он писал и переделывал ее на протяжении многих лет, а потом, по просьбе Владимира Максимова, главного редактора журнала «Континент», издаваемого в Париже, отдал ему для публикации. (См. «Континент» № 63 за 1990-ый год).

Теперь, благодаря издательству «Алетейя», поэма издана в России.

Смерть настигла поэта неожиданно. Он был не стар, шел на поправку после рядовой операции, когда вдруг…

Дочь Анна прилетела из Америки. И как в тумане вспоминается ей гроб, и в нем покойник. И до сих пор она не верит, что отец ушел.

Вслед за кончиною отца, у Анны, тоже поэтессы, родились такие строки:

В транзитном крематория угаре
Держу я ландыши вспотевшею рукой.
Биенья сердца, как весла удары
В озера слез, невыплаканных мной.

Андрей Семилейский

Избранные стихотворения

«Мы шли под пули, в стужу дрогли…»

* * *

Мы шли под пули, в стужу дрогли,
Мы бой вели четыре дня
И, взяв рубеж – везенье, рок ли, —
Живыми вышли из огня.

Бредя по полю снегом талым,
Вошли околицей в село…
И вдруг домашний звон гитары
К нам горьким ветром донесло.

Нам звук струны казался дивом.
Мы ход замедлили, топчась:
Должно быть, нас опередила
Другая воинская часть.

Под сапогом ледок ломался.
Пора бы трогаться давно,
Но все еще слова романса
Лились в открытое окно.

Не просто песня долетала,
Но – обещание и весть,
Что в мире есть еще гитара
И женский голос в мире есть.

1943

Бык

Он был красив
И там, у проруби,
Боднувший рогом снежный наст.
Светилось небо
В тусклом олове
Его тяжелых мертвых глаз.
Следы вокруг
Снежок заваливал,
Студил простреленный висок.
Из ляжки ножиком
На варево
Был кем-то выхвачен кусок —
Все, что война из этой туши,
Убийством сытая,
Взяла…

В шинели кутаясь от стужи,
Мы мимо шли.
Метель мела.

1945

Рикша

Трубил, трубил, трубил рожок,
Двоились уличные дали,
Дымясь, асфальт подошвы жег,
Мелькали стертые сандальи,

Холодным потом рикша мок,
И целый день – в тоске ли, в злобе ль
Бежал… И убежать не мог
Из полированных оглобель.

Мукден, 1946

«…»

* * *

Разве я тебя любил сначала?
Разве я с тобою был знаком?
Мы толклись, как лодки у причала,
Схваченные вдруг одним замком.

Что желать им? Что им вспомнить за день?
Кроме жалоб в скрепках и болтах,
Кроме небольших толчков и ссадин,
Кроме шрамов мелких на бортах?

Их союз бесплоден был и скучен,
Были дни и ночи не милы:
Только нудный-нудный скрип уключин,
Только привкус моря и смолы.

1953

Поэт

В. А. Луговскому

В первоначальной редакции стихи эти не имели посвящения, хотя, когда писались, имелся в виду, конечно же, Луговской. Портрет старого поэта списан с него, но, пожалуй, не только с него. Мне казалось, что тут есть некое обобщение.

Не зная, что Владимир Александрович ведал стихами в «Октябре» – известном толстом журнале, – я оставил в редакции это и ещё два стихотворения и уехал в Туркмению. Там я узнал о смерти Луговского в Крыму.

По возвращении из Ашхабада я зашел в редакцию «Октября». Мне сказали:

– Ваши стихи были последними, которые он посмотрел перед отъездом в Крым. Два их них он одобрил. А вот об этом, о «Старом поэте», ничего не сказал…

Иль одиноко
Стало вдруг поэту,
Иль старость одолела,
Как беда?
Он по перрону,
Как по кабинету,
Шагает не спеша
Туда-сюда…

Он никого не ждет.
И тем не менее
Пришел сюда,
Не зная почему.
Как будто этим скорым
Из Туркмении
Могла вернуться
Молодость к нему.

То красный и зеленый,
То лиловый —
Мелькают светофоры вдалеке.
А он все ходит, все глядит,
Суровый,
Тяжеловатый
И косматобровый,
С увесистою палкою в руке.

Пусть смерть близка!
Старик её обманет.
Не зря когда-то
Был он крепко сшит!
Хозяин трости
Днем и ночью занят
Огромною работой.
Он спешит.

И жизнь свою
Переживая заново —
Любовь, походы,
Звезды и пески,
Друзей, врагов, – все, все
С начала самого
Пером заносит
В беглые листки…

Наступит день —
Придет сосед проститься,
Его друзья
Ему закажут гроб,
Большой закажут гроб,
Чтоб уместиться, —
Как арсенал,
Или бездонный грот.

Оставив близких,
Чуждый миру вещности,
Всё завершив,
Покоясь, он лежит…
Жизнь не ему уже, не им,
Но вечности,
Воскреснув под пером,
Принадлежит.

1956

Верблюжонок

Зимой верблюжонка верблюдица
Покинула у шалаша.
Попонкой – боясь, что простудится, —
Хозяин укрыл малыша.

Заботу хозяина-шорника
Почуяв, он вздрагивал кожей,
На маленького беспризорника,
Забытого всеми, похожий.

Тянулась тропа караванная
За гребень песчаной гряды,
И вьюга стирала нежданная
Большие – в тарелку – следы.

1957

У подножия Копетдага

Я остаюсь
В предгорьях Копетдага,
В краю минувшей только что беды,
В том городке,
Где не ступить и шага,
Чтоб не наткнуться на её следы.

Днем у ларька
Под полотняной сенью
Шумит старик,
С которым пиво пью,
И глухо плачет:
В ночь землетрясенья
В квартале этом
Потерял семью.

То здесь, то там —
Труба печная в груде
Стекла, бетона, битых кирпичей…
Был дом и сад,
Где обитали люди,
И – ни души…
Сад неизвестно чей.
В нем не журчат арыки
И безгласны
Безлистые березки-голыши…

Ты жить со мной
В том городе согласна?
Ответь не вдруг.
Подумай, Не спеши.
Ведь, может быть,
Из недр земли осенней
То, страшное,
Оно придет опять,
Опять придет…
И в ночь землетрясенья
С тобой нас
Не успеют откопать.
Лишь подтвердит
Казенная бумага,
Что найдены
Под рухнувшей стеной…

Скажи мне,
У подножья Копетдага
Ты и теперь
Согласна жить со мной?

1957

Афродита

Как, однако, живуч
Скептицизм в человеке!
Он родился во мне
Перед классной доской.
Думал я: что плетут
Эти древние греки
О какой-то богине
Из пены морской?

Чудаки!
Но, считая себя эрудитом,
По-мужски свои волосы
Дыбя ершом,
Я запомнил,
Что звали ее Афродитой
И что в книгах
Рисуют ее нагишом.

Лишь вчера
Я поверил тем грекам,
Не прежде,

Бросив книги, друзей
И уют городской,
В сорок лет
На пустынном
Ночном побережье,
Когда ты выходила
Из пены морской.