Czytaj książkę: ««Неистовый Виссарион» без ретуши»
© Домбровский Ю. А., 2017
© Издательство ИТРК, издание и оформление, 2017
Москва
Часть первая
1
Не по покровительству и хлопотам кого-либо, а только собственными стараниями университет был взят. И радовало даже не то, что Императорский Московский университет стал его обителью и пристанищем неокрепших мыслей, а то, что родители – папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна – гордиться станут своим сыном. Сделал что мог и – перед ними оправдался…
Хотя друг отца Лажечников и молвил о нём словечко профессорам, но просьба его так и осталась недействительной, ибо держал он экзамен перед другими экзаменаторами. Генерал Дурасов тоже ничем особенным не помог, кроме того, что собственноручною распискою поручился в том, что ходить его попечитель будет строго в форменной одежде и своим поведением не нанесёт никакого беспокойства начальству. Ведь по уставу каждый будущий студент должен найти себе поручителя, будь то отец, родственник какой или всякий чиновный человек.
Как бы то ни было, табель юный Виссарион получил, а вместе с ним символичную шпагу и треугольную шляпу. А через пару дней он уже подал просьбу, как то полагалось, в совет Императорского Университета и был принят на казённый кошт.
Теперь необходимо было сшить студенческий вицмундир с форменными панталонами, чёрным жилетом и приличным галстуком. Да ещё прикупить тулуп на зиму, картуз да одеяло с тюфяком. Казённый кошт ещё прожить надо было, а в партикулярной одежде на лекции ходить было совершенно невозможно.
Виссарион впервые за восемнадцать лет так основательно оторвался от родительского дома. И не то чтобы оробел как-то или сник перед обстоятельствами, но сильно призадумался. Тут на один только вицмундир пойдёт одного сукна по пять рублей за аршин, хотя на шинель можно и серого сукна, а то на рубль дешевле. Сверх того надобно прикупить не менее полуаршина малинового сукна на воротник и отвороты да ещё на околыш картуза и выпушку панталонов. Самому здесь никак не управиться да и родителям как-то в тягость быть не хотелось.
Почесав затылок, Виссарион достал перо и чернильницу, разложил на столе лист почтовой бумаги и вывел каллиграфическим почерком: «Дорогие папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна! С живейшей радостью и нетерпением спешу уведомить вас, что я принят в число студентов…» – далее он обсказал в общих чертах о своём казённом коште и о предстоящих денежных затратах, обещав в заключение письма, что не токмо больше от родителей своих требовать ничего не станет, но и помогать будет братьям своим меньшим.
Не решился быть обузой он также родственнице по матушкиной линии – Ольге Матвеевне, а снял комнату в доме Колесникова, у портного Козакова, что в двух шагах от университета. С новыми товарищами по университету Максимовым и Слепцовым – братом того самого Слепцова, который был у его родителей на хлебах, они и зажили вместе. Двадцать ассигнаций за комнату – совсем и недорого, если в день выходит на троих не более рубля.
… Вспомнилось, как расставался с родными. С какой-то отречённостью – в совершенной холодности и спокойствии. Казалось, что едет он не далее соседнего имения Владыкина. Всю дорогу разговаривал и шутил с кучером и сопровождавшим его Иваном Николаевичем, служившим у родителей верой и правдой. Во Владыкине их встретил Николай Михайлович – отец Ивана Николаевича. Уже изрядно нагружённый дарами щедрого Бахуса, узнавши, что юный отпрыск Белинских едет в Москву с его сыном, ужасно рассвирепел. Он то кричал и говорил в глаза непристойные речи, кои не выдерживало никакое печатное перо, то вдруг слезился глазами и срывался на красноречие. Скоро пыл его утих, и, махнув рукой на вся и всех, он удалился в покои.
Утром другого дня они выехали с Иваном Николаевичем из Владыкина, а к вечеру уже были в Ломове. Далее был Спасск. Сеи городишки не произвели на юного Виссариона никакого впечатления. Более того, они представились ему довольно серыми и убогими. От Спасска дорога шла сплошь песчаная, отчего земля вплоть до горизонта представлялась серой безликой степью, со всё более умножающимся песчаником. В оных местах колёса увязали по самые ступицы. Хотя чем земля была песчанее, тем лесистее – всё более сосны да ели. По дороге от Спасска до Старой Рязани была река Цна, через которую переправились на пароме, – довольно быстрая и широкая. А уж как добрались до Оки, так восхищению юного путешественника уж не было предела.
От Старой Рязани до губернского города Рязани Виссарион ничего особенного не приметил, кроме того, что постоялые дома пошли сплошь двухэтажные, ворота и крыши которых были изукрашены ажурной резьбой, да дорога стала покаменистее.
Перед Рязанью с юным Виссарионом случилось небольшое приключение. Повстречался на их пути цыганский табор. Молодая цыганка по своему цыганскому обыкновению предложила поворожить молодому барину. То ли от скуки, то ли смеха ради тот согласился и подал ей руку. Цыганка, одарив его бархатным взглядом, между прочими глупостями сказала ему:
– Люди почитают тебя, барин, уважают тебя за разум, ты только языком не сшибайся. Едешь ты получать, да и получишь немалые знания и почёт, хотя и сверх чаяния.
Виссарион тогда отчего-то сильно смутился. Но слова те запали в душу Потом он не раз вспоминал ту молодую гадалку.
Рязань стала первым на пути в Москву истинно привлекательным городом. Правильное расположение улиц, гостиные ряды и лавки, добротные каменные дома привели Виссариона в крайнюю степень восторга и удивления. Впервые он осознал, что в России есть и нечто большее его родного Чембара. Хотя Чембар хуже Пензы. А уж Пенза того хуже Рязани. Здесь улицы пересекались с оврагами, но во всю их ширину проведены были каменные мосты, столь длинные, что улицы чрез них делались совершенно ровными.
Едва разместившись в постоялом дворе, первым долгом Виссарион решил ознакомиться с местными достопримечательностями. Первым на его пути оказался поп в длинной помятой рясе. Окинув взглядом молодого барина, служитель алтарей снял шляпу, раскланялся и, сотворив доброе лицо, проблеял козлиным голосом:
– Доброго здоровьица, мил человек!
Виссарион деликатно козырнул.
– Милостивый государь, – молвила духовная особа, – не соизволите ли на бедность отцу Ивану пожаловать копеечку?
Осмотревшись по сторонам, Виссарион пошарил в кармане сюртука и извлёк два гроша.
– Этого хватит? – спросил великодушно.
– Премного благодарен, мил человек. Тронут, весьма тронут, – осыпая благодарениями за необычайную щедрость, поп подтянул рясу и с необыкновенной прытью для своих лет пустился в сторону ближайшего кабака.
Мысленно пожелав святому отцу хорошо провести время в храме Бахуса, Виссарион пошёл дальше. То ли от перенесённого впечатления от неожиданной встречи, то ли от прелестного царства очарований красот улиц и домов большого города Виссарион заблудился. Долго он ходил вдоль фасадов так похожих друг на друга домов, разглядывая вывески, и уже почти полностью отчаялся, когда услышал окрик Ивана Николаевича с противоположенного окна дома на противоположенной стороне улицы. Измученный усталостью и голодом, он наконец оказался среди своих спутников, сбивчиво рассказывая, как он чуть было совсем не потерялся в большом городе.
– Эх, Виссарион Григорьевич, что же с вами случится, когда вы в стольном городе окажетесь? Там вам не Рязань, – многозначительно покрутив рукою над головой, заметил Иван Николаевич.
2
В Москву въехали под утро. Ещё за несколько вёрст до заставы, как в тумане, возникла колокольня Ивана Великого. Сердце Виссариона ретиво заколотилось, едва колёса экипажа коснулись булыжной мостовой. Смешение чувств разволновало душу Протирая глаза ото сна, он старался изо всех сил разглядеть Москву, чтобы как можно чётче сохранить о ней впечатление.
Утро выдалось ясным. Проехав булыжную мостовую сквозь ряды двухэтажных каменных строений, их запылённый экипаж неожиданно оказался у Москвы-реки, запруженной барками и торговыми лодками. Несчётное число людей толпились по обеим сторонам набережной и на Москворецком мосту. По другую сторону реки проглядывали стены Кремля. Шумный говор, скрежет колёс телег и экипажей, ржанье лошадей в упряжках – всё смешалось в едином монотонном протяжном гуле. Высокий, частый лес мачт с развевающимися разноцветными флагами, белокаменные стены Кремля, его устремлённые вверх башни – всё поражало воображение, возбуждало в душе удивление и смешанные чувства удовольствия. Это был первопрестольный град – сердце русского государства.
Долго ещё потом стоял Виссарион на набережной, пока Иван Николаевич ходил в дом дальних родственников Белинских – Матвеевых для испрошения у них позволения остановиться на время в их доме. Он стоял на набережной и думал о просторах земли русской, о народах, её населяющих. И сердце его наполнялось духом неизведанной гордости за царство русское.
Один Кремль чего стоил!
Над его белокаменными стенами, над его высокими башнями пролетело несколько веков. Вид этих стен погружал в сладкую задумчивость, возбуждал чувство благоговения, переносил в священную древность, в милую сердцу русскую старину.
В Зарядье, вдоль каменной стены, окружавшей Китай-город, в конце оной оказался дом Матвеевых, где улицы столь узки, что и двум каретам не разъехаться, восторг Виссариона несколько поугас. Казалось, что даже в Пензе улицы были пошире. Да ещё этот гнусный запах тухлой рыбы и помоев, сброшенных прямо в сточную канаву у каменных домов. Наконец, добравшись до цели, их экипаж въехал во двор.
Надежда Матвеевна встретила их с видимым радушием. Иван Николаевич отрекомендовался, представив Виссариона троюродным племянником, сыном Марьи Ивановны и Григория Никифоровича из Чембара, приехавшим поступать в университет. Хозяйка дома, осмотрев угловатого юношу с неприкрытым интересом, велела слугам подать самовар. Вскоре пришёл и хозяин – Владимир Фёдорович.
Напившись чаю и перекинувшись взаимными любезностями и поручительствами, мужской компанией отправились в книжные лавки для приобретения учебников, на кои родителями Виссариона было выделено шестьдесят рублей.
Прожив таким образом несколько дней в доме Матвеевых, Виссарион стал понемногу привыкать к московской жизни. Он много гулял по улицам столицы. Изо всех российских городов Москва казалась ему самым истинно русским, сохранившим свой национальный колорит, богатым своими историческими воспоминаниями, ознаменованным печатью священной древности городом. Он вглядывался в древний дворец русских царей, в кремлёвские здания, Грановитую палату, арсенал, монумент Минину и Пожарскому – и волосы на его голове шевелились от избытка чувств, кровь его ещё более сгущалась, трепет пробегал по всему его существу, по всему его телу.
Он впитывал в себя Москву, а Москва впитывала его в себя…
3
«Любезные родители, папенька Григорий Никифорович и маменька Марья Ивановна!
Весьма удивило меня то, что вы не получили моего письма. Я в нём, движимый чувством благодарности за присылку мне 100 руб. денег, со всем жаром сердца, тронутого вашим благодеянием, со всею сыновнею почтительностью, благодарил вас за ваше одолжение»1. Виссарион обмакнул перо в чернильницу и тяжело вздохнул. «Потом извещал вас, что я принят на казённый кошт и что уже живу в самом университете»2, – продолжил он и снова сильно задумался.
Из присланных родителями денег почти ничего не осталось. Он так и не сшил себе форменной одежды. Часть денег ушла на покрытие долгов, которые к тому времени он уже успел сделать, приобрёл чёрную жилетку под сюртук и две чёрные косынки вместо галстука. Часть ушла на книги, касающиеся до учёбы. Потом, по прошествии недели, хотел было купить сукно на шинель, но оставшихся денег уже не хватало.
Он понимал, что родители сами отрывают от себя последнее, терпят недостатки. Вспоминал, как в бытность свою ещё в Пензе папенька сердился и бранил его за непредвиденные расходы. Это приводило его в отчаяние, раздирало душу.
Комната, в которой жил Виссарион вместе с другими студентами, представляла собой довольно тесное помещение, в котором кроме него проживали ещё семеро студентов. У каждого из них были свои стол, кровать и своя табуретка. Кровати все железные, аккуратно сделанные. Мягкие, довольно высокие тюфяки, подушки, простыни и байковое одеяло составляли постель. Стол состоял из довольно большого выдвижного ящика и шкафчика с двумя полками. Таких комнат, которые называли номерами, в казённом общежитии было шестнадцать. Чистота и порядок в них были, по сути, военными, и для каждого номера был прикреплён солдат, который подметал пол, прибирал постель и прислуживал студентам. В семь часов подавали завтрак, состоящий из булки и стакана молока. Кормили в обед и на ужин весьма неплохо. Хлеб обычно подавали ситный – свежий и вкусный. Из горячего – щи капустные, суп картофельный, лапша или борщ. На второе – говядинка отварная, как холодная, так и жаркое. Кроме всего прочего бывали каши, пироги и по праздникам пирожные. Так что студенты на казённом коште не бедствовали. Порядок в столовой был чрезвычайно хорош.
Главным лицом университета считался попечитель. Потом уже был ректор и два инспектора – один из казённых, второй из студентов. Инспектора смотрели за порядком, после десяти вечера обходили номера, чтобы проследить, все ли студенты погасили свечи и легли спать, а поутру донести на тех, кто самовольно отлучался на ночь. Впрочем, если студент желал переночевать не в стенах оного заведения, ему достаточно было отпроситься у дежурного субинспектора. А перед праздниками по номерам носили лист бумаги, в который записывались желающие отлучиться на ночь.
Виссарион отложил перо и потянулся. Вспомнилась маменька. Она всё больше увещевала его ходить по церквам. Подобные увещевания не всегда были ему приятны и навевали скуку. Он с благодарностью воспринимал бы советы маменьки, если бы она призывала быть его просто добрым человеком. Но он и так старался не изменять правилам доброго поведения. Пути порока с пылкостью характера и огнём страстей могли причинить маменьке много горестей и заставить стыдиться за него – ему не хотелось её огорчать. Но вместе с тем стать благочестивым странствующим по московским церквам пилигримом он также не собирался. Шататься по ним некогда, когда в Москве много других гораздо более важных дел, которыми должно заниматься студенту университета. Тот же театр, за который его упрекала маменька, ему просто необходимо было посещать как для образования собственного вкуса, так и для того, чтобы, видя игру великих артистов, иметь толк в их божественном искусстве. Ибо он уже предопределил себе свой путь – иметь познание и толк во всех изящных искусствах.
Лицо Виссариона внезапно переменилось. Он встряхнул длинными волосами, обмакнул перо и твёрдой рукой продолжил: «…а более через Лукерью Савельевну я узнал, что вы сильно на меня негодуете; эти неприятные известия сколько опечалили меня, столько и привели в большое недоумение, тем более, что я их от вас совсем не ожидал… Уверять вас в своей почтительности, любви, преданности, осыпать вас нежными названиями я не могу, ибо почитаю это ничем иным, как подлым ласкательством, как низким средством выманивать у вас деньги. Я не умею нежничать, но умею чувствовать и думаю, что священное чувство любви и уважения к родителям состоит не в словах, а в поступках…»3
Виссарион начинал заводиться. Не хватало ещё опуститься до лицемерия, чтобы вымолить родительское прощение, подсластиться и заставить тем самым прислать ему денег. Нет, он слишком горд, слишком благороден, чтобы извиваться перед ними ужом или жабою, лишь из такого низкого и подлого намерения. Он не мальчишка, который только что вышел из училища и, встретившись на улице с прежним своим учителем, станет дразнить его языком, зная, что теперь он уже не сможет высечь его розгами. И не мальчишка, которого должно сечь, чтобы заставить хорошо вести себя, не грубый мужик, которого должно бить дубиною, чтобы заставить что-нибудь прочувствовать.
Злость – не лучший советчик в нахождении истины. Всякое там философствование о том, есть ли любовь и уважение к родителям чувство, внушённое природой, или оно есть следствие внушённых с младенчества правил, – спорное занятие. Священная обязанность быть добрым сыном, любить и уважать своих родителей, признавать их власть над собой – законнее и священнее всех властей в мире.
Darmowy fragment się skończył.