Czytaj książkę: «Версия-21», strona 3

Но на третий день засаду устроил уже начальник конвоя. Главарь группы был захвачен и доставлен в МХЧ к его отцу. С отцом начальник конвоя договорился быстро. За фляжку спирта он пообещал отцу Георгия не давать делу ход и не подавать начальству никакого рапорта. Но для нарушителя конвойного устава дело совсем не закончилось. Вечером мать со слезами на глазах провела беседу с юным октябренком-ленинцем, эту беседу Георгий запомнил на всю жизнь. Но и этим дело не закончилось. Отец, вернувшись с работы, взял за шиворот малолетнего преступника и решительно поволок его в ближайший распадок на берег безымянной речки, в густой кустарник. Там, зажав сына между колен и сняв с пояса широкий офицерский ремень, отец стал элементарно пороть Георгия. Штаны были плотные, ремень широкий и какой-то большой боли не было. Но от всего происходящего в душе нарушителя взметнулся какой-то невероятный ужас, и Георгий орал так, что эхо его крика разносилось над поселком и многократно усиливалось среди близлежащих сопок. От этого невероятного крика руки отца опустились, колени разжались и недовыпоротый злостный нарушитель конвойного устава ГУЛАГА стремительно умчался с места гражданской казни. А мчался он к клубному бараку, где вот-вот должен был начаться военный фильм «Подводная лодка Т-9» со знаменитым киноартистом Олегом Жаковым в главной роли. Интерес к военной истории забрезжил у Георгия уже тогда.

На следующий день у подножия сопки Шайтан выпоротый нарушитель со своим отрядом спокойно собирал голубику. И перед ними в полуденном свете дня медленно прошла длинная процессия. Двое одетых на каких-то жердях несли абсолютно голого мертвого третьего. И таких групп было много. Справа от сопки была закрытая зона – «Аммоналка», склад взрывчатки. Но за складом, это знали даже дети, было кладбище каторжан. Вот туда и направлялась процессия. С этих дней Георгий перестал делить людей на своих и чужих. Беседа и слезы матери, реакция и ремень отца как-то сразу, резко, несмотря на возраст, изменили его отношение к людям, ко всем и навсегда. Карамзин выработал в себе определенный стиль поведения, чем всегда заслуживал к себе уважение окружающих. Много лет спустя, когда полковник Карамзин был определен председателем суда чести старших офицеров соединения, он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.

После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.

Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки – от всего этого глаз невозможно было оторвать.

На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.

Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции – и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.

Приехали в старый родительский дом, построенный дедом отца в далекие годы сразу после отмены крепостного права. После Второй мировой войны в 1948 году в доме остались бабушка и ее дочь тетя Варя. А до Первой мировой в доме была большая семья: бабушка Мария, дедушка Петр, трое сыновей и две дочери. В Первую мировую дед служил в Брест-Литовске, и когда в первые годы войны было выбито много кадровых офицеров, дед, окончив школу прапорщиков, стал офицером. И к концу войны дослужился до штабс-капитана. У бабушки хранилась фотография – молодой капитан с георгиевским крестом на мундире. В революцию стал «красным» и во время советско-польской войны был командиром полка «красных» конных разведчиков. Был награжден именной шашкой и красной вязаной фуфайкой. И когда много позже Георгий смотрел фильм «Офицеры», где одного из героев награждали красными шароварами, для Георгия это был не художественный вымысел, а исторический факт. При раскулачивании шашку отобрали. Дед по своим связям с московскими боевыми «красными» товарищами сумел защитить семью и хозяйство и избежать высылки. Но именное оружие и многое другое не вернули.

В середине 30-х старший сын, отец Георгия, загремел на Колыму. Дед не смог помочь и очень скоро скончался. В начале войны в октябре 1941 года в деревне появился офицер из районного военкомата, собрал семнадцать деревенских парней призывного возраста, построил и увел. Через неделю в деревню вернулось двое парней, рассказали, что они дошли до Юхнова, их передали в какой-то стрелковый полк и они пять дней держали оборону на знаменитой впоследствии Зайцевой горе. Немцы их окружили, разбили. Все командиры погибли. Погибли и все наши деревенские. Каким-то чудом в архивах министерства обороны сохранился список тех самых парней, которых собрал в деревне офицер из райвоенкомата. Благодаря этому списку бабушка за сына получала пенсию. Когда много лет спустя, уже в эпоху интернета, Георгий в обобщенной базе данных (ОБД) погибших воинов нашел имя своего дяди, он расплакался.

Бабушка с дочерьми и младшим сыном пережила и оккупацию, и эвакуацию. Тяжелые бои обошли деревню стороной, и дом остался цел. Георгий много читал и слышал о послевоенном голоде в стране. Но в его деревне этого совсем не наблюдалось. При доме были сад и огород: яблони, вишни, картошка, капуста, огурцы, морковка, репа. А при дворе – корова, поросенок, пять овец, стадо гусей и немереное количество кур.

И опять исторический парадокс. Много раз во многих исторических исследованиях Георгий читал про закон о «трех колосках», по которому якобы расстреливали за малейшее хищение, читал о послевоенном голоде в деревне. Ничего подобного в его родной деревне не было. Хлеб жали серпами и косами, собирали в снопы, молотили ручными и конными молотилками. Нигде никаких контролеров не было. В каждом дворе было по несколько голов скота. И всем сена хватало на всю зиму. Никто за сено никому не платил. И летом за пастбище никто не платил. То же и с дровами. Каждый день топили русские печи, а за дровами из ближайших лесов тоже никто никому не платил. Деревня делала себе все из овчин – полушубки и шапки, из шерсти – валенки. Еще интереснее с продукцией изо льна. Своих посадок льна в огородах ни у кого не было. Весь лен был на колхозных полях. Но абсолютно у всех в избах была кудель, веретено и ножная прялка. И всю зиму в деревне от дома к дому передавался ткацкий станок. Вся деревня носила домотканое белье, рубахи и пользовалась льняными рушниками.

Осенью по косогорам лежали огромные ленты белых холстов. И опять же никаких контролеров, и никто никому ничего не платил. Вот такой колхозный сталинский коммунизм застал Георгий на заре своей юности. Но уже потом, после училища, в 1960-м, молодой лейтенант посетил родную деревню и ничего подобного уже не было. Не было ни некрасовской деревни, ни бунинской, ни сталинской. Деревня потеряла душу. Оскудение родной деревни началось позже при Хрущеве.

После Колымы Георгий ощущал себя совсем в ином мире. Природа, лес, лисы, зайцы, ежики, грибы и земляника, реки, весеннее половодье и зимний лед. Кони и телеги. Качели на Троицу, игра в лапту на деревенской околице, летние вечера на пятачке под ракитами, гармонь, балалайки, танцы, частушки. Незабываемая деревенская школа за три километра от деревни в соседнем большом селе, и многое-многое другое, что давало связь с прошлой жизнью предков, что соединяло простую прекрасную деревенскую жизнь с великой русской литературой и закладывало в сознание и душу основы любви к отечеству.

Многое повидал Георгий за свою жизнь в стране и в мире, но образы и впечатления русской деревни оставались одним из ярких и дорогих впечатлений на протяжении всей его жизни. «Мы родом из детства» – помнил Георгий известную фразу из знаменитого фильма. Вспомнил Георгий и рассказы своих друзей об их детских годах, об их детских впечатлениях. Дети войны, дети блокады, дети Гулага.

Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза 1956 года открыл дорогу в высшее инженерно-техническое училище в Ленинграде, а затем, как один миг, двадцать пять лет в инженерной службе на Северном флоте и, как награда за безупречную службу, перевод в Севастополь.

В отворенном окне во всем своем южном великолепии тихо дышала севастопольская ночь. Думалось легко и спокойно. Сняв с полки том советской военной энциклопедии со статьей о Великой Отечественной войне, Георгий быстро просмотрел материал о начале войны. Да! Ничего о Севастополе. Почему? Если еще в 3 часа утра начался налет, и он был победно отбит, причем так, что были сбиты вражеские самолеты и были первые жертвы, почему бы и не писать об этом? В героическом небе Севастополя должна сиять еще одна героическая звезда.

Недовольный и неудовлетворенный Георгий Михайлович открыл в военной энциклопедии и другую статью, теперь уже о Черноморском Флоте, но и там ни слова о первом налете на Севастополь. Продолжая оставаться в состоянии неудовлетворенности, Карамзин открыл статью об обороне Севастополя 1941—42 годов, где опять ни слова о первом налете. В тяжелой задумчивости Георгий Михайлович стал изучать состав редакционной коллегии Советской военной энциклопедии издания 1976—1980 годов. И с большим удивлением обнаружил один очень удивительный факт. Оказалось, что военно-морскую редакцию энциклопедии возглавлял Адмирал Флота Советского союза Сергей Георгиевич Горшков. При Сергее Георгиевиче Горшкове и прошла почти вся военно-морская служба Карамзина. Но дело совсем не в этом, а в том, что 22 июня 1941 года капитан первого ранга Сергей Георгиевич Горшков служил на Черноморском Флоте, был в Севастополе и возглавлял бригаду крейсеров. То есть, был прямым участником и очевидцем всех событий первого дня войны в Севастополе. И при этом, во всех редактируемых им статьях – ни одного слова о первом налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. «Как так? Почему?» – еще более разволновался Георгий. Немного успокоившись, Георгий Михайлович отправился в путешествие по интернету. Открыл первый ранний Хрущевский однотомник истории Великой Отечественной войны, затем поздний Хрущевский 6-томник, затем великолепно изданный Брежневский 12-томник, и ни в одном из этих изданий не обнаружил ни одного упоминания о первом налете на Севастополь в первый день войны.

«Получается, – подвел печальный итог своим изысканиям Георгий, – что в официальной истории этого события нет». Но событие, несомненно, было, тогда – что это было? И если официальная история молчит, самое прямое дело – взяться за это историкам-любителям. Выйдя на пенсию и увлекшись историей, Карамзин перечитал много литературы о войне, просмотрел множество сайтов в интернете, участвовал в различных военно-исторических конференциях, форумах и встречах. К этому времени он уже ясно понимал, что доверять, как раньше, в советское время, всему услышанному и прочитанному нельзя. Только многократные точки пересечения различных потоков информации могут дать более или менее верное мнение о том или ином историческом событии.

В тихих спокойных размышлениях протекала ночь. Приходила усталость. Близилось время начала налета. Время, да, время! Тогда, в Севастополе в 1941-ом, время было московское, а разница с немецким на границе была в один час, то есть, если на Восточном берегу Буга в Бресте – 4 часа утра московского времени, то на Западном берегу Буга на командном пункте генерала Гудериана, командующего второй танковой группой немцев, на часах Гудериана – 3 часа берлинского времени. Это очень важно для понимания общей картины налета.

Наступало время налета, но наступило и время усталости. Мысли не сосредотачиваются, ничего не вяжется, детали не сходятся. Надо думать, вникать, разбираться. Воображение и сознание покидают Георгия. В полусне, повторяя слова из своей далекой юности «Бороться и искать, найти и не сдаваться», Карамзин засыпает.

В отличие от своего друга, Эдуард Максимович Победимцев не очень поздно заснул. И поэтому проснулся рано. Но солнце уже давно встало, и в голубой дали, это был вид из окна, ярко сиял крест Свято-Владимирского собора на территории древнего Херсонеса. Настроение у Эдуарда было боевое, приподнятое. Новая тема, новая экскурсия, новые доклады в военно-историческом клубе и в Севастопольском морском собрании, а может быть, удастся и статью разместить в российском «Морском сборнике». Ведь какая великолепная тема – война началась в Севастополе. Причем, что поражает, до общего начала войны. Первый налет, первые победы, первые герои, первые жертвы. Здесь можно хорошо развернуться, получить дополнительную известность, согреться в лучах славы. Конечно, в первую очередь, Эдуарда волновала не собственная слава, а слава Севастополя.

Вдохновленный такими мыслями, Эдуард быстро завершил утренние процедуры и утренний завтрак и, прикоснувшись щекой к жене, без лишних слов и так же молча проведя по загривку друга Кобы, Эдуард устроился за рабочим столом и погрузился в дебри интернета. Вперед, к новым открытиям! Сначала надо узнать все, что знают все. И только потом выстроить итоги своего исследования. Время пошло. Но чем глубже он погружался в материал, тем мрачнее становились его мысли и тяжелее становилось на душе.

Набирая ключевые слова о памятнике жертвам первого дня войны в Севастополе и улице Нефедова, тогда Подгорной, Победимцев обнаружил несколько заметок из главной севастопольской газеты «Слава Севастополя». Оказалось, что пытливые умы севастопольцев задолго до него, «великого исторического исследователя», пытались понять и объяснить некоторые нестыковки вокруг всей этой истории. Оказалось, что, как и всегда знали севастопольцы, да, первых жертв было три. В реальной могиле на реальном кладбище: бабушка, мать и внучка. Но автор заметки открыл, что бабушка захоронена позднее и не была жертвой первого налета. Также корреспондент установил: в севастопольском городском загсе люди, чьи фамилии перечислены на памятнике как первых жертв войны, не были записаны как погибшие от взрыва мины. Причины смерти указаны самые разные. К удивлению корреспондента, ни отдельных могил, ни братского захоронения он не обнаружил. Но открылось и еще одно обстоятельство. Оказывается, в тот же день погиб и затонул буксир ЧФ СП-12, который тащил за собой плавучий кран, который то ли в этот день, то ли позже, то ли на том же месте, то ли в другом, но тоже погиб. Всего погибли где-то более тридцати человек из состава экипажей буксира и крана. Заметки в газете были смутные, факты неясные и неопределенные. По фактам много противоречий.

Споткнулся Эдуард и на другом факте: некий эмигрант, проживавший в оккупацию в Севастополе, уже задолго после событий, будучи в Германии, тиснул в интернете заметку о том, что в июле 1942-го года, во время третьего последнего штурма немцы так внезапно ворвались в Севастополь, что все документы загса, как и много других документов НКВД, попали в их руки, и никогда в Севастополь уже не вернулись. Кстати, захват этих документов послужил провалом всей оставленной в городе группы подпольщиков, возможно, что это явилось причиной таинственной гибели и самого руководителя группы, старшего лейтенанта госбезопасности Константина Нефедова, а последующая группа подпольщиков Ревякина – это уже народная инициатива. Но как во всем этом разобраться?

Эдуард обескуражено прервал работу. Решил посоветоваться с друзьями. Позвонить Карамзину? Но, зная характер Георгия, Эдуард понимал, что здесь твердого мнения не будет, и решил сначала позвонить Орлову. Как бы то ни было, но здесь будет твердое решительное мнение. Так и случилось. Владимир Иванович, выслушав стенания друга, решительно объявил: исследовательскую работу в отношении жертв прекратить немедленно, никакого загса, никаких кладбищ, никакого разрывания могил. Нельзя – и все. Слишком сакральная тема. Время трогать ее не пришло. А пока знать, но забыть. Об обстоятельствах первого налета разберемся по другим признакам. Тем более что материала, как оказалось, много, очень много. Эдуард, недолго думая, с мнением друга согласился и, встав у окна, устремив взгляд на крест собора Святого Владимира, стал шептать молитву о памяти всех невинно убиенных.

Но день 21 июня продолжился, и друзья помнили, что вечером они договорились провести ночь с 21 на 22 июня где-нибудь в центре города под небом Севастополя, чтобы попытаться вжиться, ощутить атмосферу той далекой первой военной ночи. И где-то к середине дня друзья начали созваниваться.

По месту встречи было два варианта: Исторический бульвар, где во время войны, да и много после, располагался штаб противовоздушной обороны ЧФ и на крыше которого находилась так называемая вышка – наблюдательные пункт штаба ПВО ЧФ и Крыма под командованием полковника Жилина Ивана Сергеевича, или площадь Нахимова, в те времена площадь Ленина, с выходом к Памятнику затопленным кораблям в одну сторону и к Графской пристани – в другую. Коротко потолковав, друзья остановились на площади Нахимова.

В условленный час, глубокой ночью, друзья встретились на смотровой площадке у Памятника затопленным кораблям. Первое, что сделали, – перевели часы на довоенное московское время. И договорились до восхода солнца жить, говорить, наблюдать по довоенному московскому времени. Эдуард привез с собой большой светящийся морской компас, и с определением сторон света проблем не было.

По описаниям к двум часам ночи город был полностью затемнен и готов к бою. Горели маяки, но ни от Памятника затопленным кораблям, ни с Графской пристани их огней не было видно. Но сегодня это не играло какой-либо роли. Город, хотя и не был затемнен, был окутан непроглядной тьмой: не только контуры равелинов, но и очертания памятника в двадцати метрах не просматривались. Редкие облака открывали далекие мерцающие звезды. Луна никак себя не проявляла, и о ней как-то забыли. Море было спокойным и тихим, и только легкими ударами волн о набережную напоминало о себе. Было очень тепло, никакой прохлады. Казалось, что в природе, в атмосфере все было ровно так, как и семьдесят лет назад. Было очень тихо, и друзья почему-то говорили вполголоса, приглушенно.

В спокойных разговорах, в прогулке к Графской пристани и обратно прошел первый час. Три часа ночи —первое контрольное время. Ведь именно в 3 часа 10 минут – 3 часа 12 минут посты наблюдения уловили шум моторов неизвестных самолетов и, по-видимому, с 3 часов 15 минут до 3 часов 50 минут шел налет. О самом налете почти не говорилось, главное сейчас – вжиться в обстоятельства ночи, проникнуть в ситуацию. Друзья почти поминутно следили за временем. Вертели головами и на восток, и на запад. Ведь по официальной версии атаки шли с разных направлений. Главное впечатление: с 3-ех до 4-ех часов – не только никакого рассвета, но и никаких сумерек. С Графской пристани не только не было видно громады Свято-Никольского храма на Северной стороне, но и ничего не видно на противоположном берегу Южной бухты. Вывод несколько обескураживал. Наблюдатели, зенитчики, летчики, бойцы местной ПВО в такой темноте не могли видеть ничего. Как меняли темноту ночи лучи прожекторов, вспышки орудий и разрывы зенитных снарядов без практического эксперимента – не понять. Следовательно, к описаниям того, что многие очевидцы видели и то, и это, следует отнестись с некоторым сомнением.

И только в четыре утра, когда налет уже, несомненно, закончился, на востоке прорезалась слабая белая полоска. Но контуры окружающих берегов все равно не просматривались. Казалось, что до восхода солнца один час пять минут, это время можно провести в неторопливой прогулке и спокойной беседе. Но нет, в эту ночь не спали не только друзья, не спал Севастополь. Где-то около четырех у стены героев возле Вечного огня замерцали маленькие огоньки, как будто звезды с неба стали падать на площадь.

Друзья направились к Вечному огню, в отблесках его пламени увидели серьезных, сосредоточенных, молчаливых севастопольцев, мужчин и женщин, молодых и старых, в форме и по гражданке, которые зажигали небольшие свечи у Вечного огня, поднимали головы к небу, что-то говорили и с горящими свечами тихо расходились вокруг. Кто на Графскую, кто к Памятнику затопленным кораблям, а некоторые шли наверх к памятнику Казарскому. Пространство площади Нахимова заполнялось мерцанием огоньков горящих свечей.

Огоньков становилось все больше. Друзья медленно подошли к Вечному огню, у огня в форме 1941 года стояли краснофлотец и красноармеец. Это были не молодые юноши, а вполне взрослые мужчины. И это было правильным и верным. Ведь тогда призывались с девятнадцати лет и служили достаточно долго, около четырех-пяти лет. В руках у бойцов в стойке «к ноге» были старые трехлинейки с трехгранными штыками. Бойцы молчали. Перед ними на трех армейских табуретах стояли большие свечи, зажженные от Вечного огня.

Бойцы молчали, но все, кто подходил и зажигал свои маленькие свечки, поднимали глаза к звездам и негромко, но внятно, произносили имена своих павших на войне героев. Слышались украинские, еврейские, грузинские имена и фамилии. Больше всех, конечно, русских. Отзвуки слов уносились ввысь и растворялись в темном севастопольском небе. Одни подходили, другие отходили. Поток людей был многолюдным. Друзья, к своему удивлению, оказались впервые на этом церемониале и, постояв немного у огня, отдав честь Вечному огню и памяти героев, тихо отошли в сторону. К ним подошел знакомый фотограф из флотской газеты «Флаг Родины» и рассказал, что подобное священнодействие происходит уже несколько лет.

Были гитары, тихие военные песни, на Графской пристани пускали на воду кораблики. Были и другие торжественно-печальные действия. Что-то отсеялось, что-то осталось. Сегодня это – вот так.

Поговорив о ритуалах памяти погибшим, друзья вернулись на Графскую пристань, где, как и обещали астрономические таблицы, в 05.06 утра встретили восход севастопольского солнца. Говорить не хотелось, каждый переживал эту ночь по-своему. Выйдя на площадь и вызвав такси, друзья разъехались по домам.

Из коллекции историка-любителя инженера-полковника Карамзина Георгия Михайловича – 20 версий начала Великой Отечественной войны:

Версия №1 – «Детская»

Эту версию пятилетний Егорушка Карамзин в составе участников художественной самодеятельности детского сада озвучил по магаданскому радио в 1941 году, и так случилось, что на далеком колымском руднике Бутугычаг его услышал отец. С этой версией Георгий благополучно просуществовал, не задумываясь, детские школьные годы до самого ХХ съезда КПСС. С началом войны трехлетний Егор ознакомился в сентябре 1941 года, когда мать с Егором на руках из черного репродуктора на стене их маленькой комнаты услышала сообщение Совинформбюро об оставлении нашими войсками Смоленска: «Сегодня нашу бабушку взяли немцы», – с большой тревогой и большой печалью сказала мать Георгия.

После дня победы режим послабел, и мать с сыном отправились на рудник Бутугычаг. Там Егор узнал, что во время войны было много предателей и изменников Родины. Каждый день, утром – в забой, вечером – обратно по главной улице рудника, проходила колонна каторжан, человек четыреста. Как объясняли старшие – это были полицаи, старосты и другие изменники Родины в освобожденных от врага территориях. Там же в память Егора вошли понятия «власовцы», «бандеровцы». Власов еще не был повешен, Бандера – не убит. Но тогда детскую душу Георгия это не волновало. Вокруг был прекрасный мир чудесной природы и приключений.

Версия №2 – «Сталина-Молотова»

До смерти товарища Сталина речь В. М. Молотова, члена Политбюро ВКП (б), заместителя председателя Совета народных комиссаров СССР – Совнаркома, то есть заместителя товарища Сталина, министра иностранных дел СССР, была главным определяющим фактором в общественном понимании обстоятельств начала Великой Отечественной войны. Третьего июля 1941 года Сталин в своем выступлении по радио развил и окончательно утвердил эту версию.

Речь Молотова 22 июня 1941 года очень надолго и очень твердо закрепилась в сознании советских людей. Полагать, что ее написал лично Молотов, нельзя. Несомненно, ее писали вместе – Сталин и Молотов. В историческом обороте текст существует в двух документах: черновой текст и текст, который произнес Молотов в своей исторической речи в 12 часов 15 минут 22 июня 1941 года.

Тогда над содержанием речи никто не задумывался. Слово «война» всех оглушало. Все мгновенно изменилось в жизни каждого. Вдумываться и анализировать стали много позже. В целом оба текста одинаковы.

Очень сильно в сознание советских людей били слова о неслыханном вероломном нападении. Не менее чем за сутки до этой речи Молотов полдня провел в кабинете Сталина, принимая участие в выработке директивы №1, а в ней четко определенно: «22—23 июня возможно нападение Германии на Советский Союз». Получается, Молотов о нападении знал еще 21 июня. Армию предупредили, а страну – нет, что совершенно безответственно. Или возникает смутное сомнение, что за словами Директивы стоит нечто иное, чем предупреждение о войне.

Молотов говорит и о Румынии, и о Финляндии. По Румынии он прав, она начала военные действия вместе с Германией, а вот Финляндия 22 июня 1941 года не произвела против СССР никаких враждебных действий. Не выпустила ни одного снаряда, ни одной пули, не сбросила ни одной бомбы.

Очень сомнителен выбор Молотовым городов, которые бомбили немцы 22.06.1941 года. Ни один из этих городов не только в 4 утра, но и днем 22 июня немцы не бомбили.

Ни в коем случае не идя вопреки этой версии, в позднее сталинское время выходили героические, романтические книги и фильмы о войне: «Малахов курган», «Небесный тихоход», первый вариант «Звезды» по Казакевичу, «Дни и ночи» по Симонову. Вышли книги Казакевича, Соболева, Первенцева, Полевого, Кожевникова, Симонова. Несколько жестче, без романтического ореола, вышла в свет книга В. Некрасова «В окопах Сталинграда» (Сталинская премия 1952 г).

Заключительные слова из речи Молотова  «Враг будет разбит, победа будет за нами» надолго врезались в память советских людей. — –

Версия №3 – «Народная»

С этой версией Егор познакомился в глухой смоленской деревне, в двухстах километрах от Москвы, где родителям было предписано жить после Колымы на родине отца. Песню «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война» пел одинокий солдат Ариныч, подыгрывая себе на ветхой гармошке. Запали в душу и другие песни – «Синий платочек», «Огонек».

Много позже эти песни и многие другие в приглаженном виде исполнялись на радио и телевидении. А тогда, сразу после войны – ведь в деревне не было радио и ни одного патефона – только одинокий солдат доносил до глухой деревни в песнях и поговорках незабвенную память о Великой Войне. Позднее стали проявляться и авторы песен. Так, по истории песни «Синий платочек» Георгий узнал, что автором песни был знаменитый Ежи (Юрий) Петерсбурский, он же автор романса «Утомленное солнце», и как оказалось, уроженец тех же краев – Белосток, Бело-Подлеска, откуда вышел род матери Георгия. Песня стала мотивом войны и самого Георгия, и его сыновей.

Историческими вопросами народ не заморачивался. В 1946 году праздник Победы был отменен до 1965 года. Со всех железных дорог, с вокзалов и с других общественных мест, городов и поселков внезапно исчезли инвалиды войны. Прошла кампания по захоронению павших воинов. Убирали отдельные малочисленные могилы и устраивали комплексные братские захоронения. Школьником Георгий часто ездил в лес с товарищами, и они готовили жердочки для ограждения братских могил. Участники войны, тогда их ветеранами еще не называли, в основном молчали. Да ведь у многих-многих людей была своя личная правда о прошедшей войне. Все понимали. И много говорить о войне было незачем, у народа послевоенных забот хватало. Так и жили с болью войны и с надеждой на лучшее будущее.

Версия №4 – «Хрущева Н. С., генерального секретаря КПСС 1954‒1964 г.г.»

Закрытый доклад о преодолении культа личности и его последствий.

Закрытый-то закрытый, только не был он никаким закрытым. Где-то в марте 1956 года Георгий Карамзин, ученик десятого класса, секретарь школьного комитета комсомола, слушал его в своем медвежьем углу в отдаленном районе Калужской области, в районном Доме культуры. Зал был полон, человек триста. Разумеется, это был районный актив, но ни о какой закрытости, тем более секретности, речи не было.