Czytaj książkę: «Лев и Корица»
Таинственна ли жизнь еще?
Таинственна еще.
Александр Кушнер
Классное чтение
В оформлении переплёта использована картина
Винсента Ван Гога «Звездная ночь над Роной».
© Буйда Ю.В.
© ООО «Издательство АСТ»
I. Корица
Мартовским туманным вечером Лев Полусветов с женщиной на руках шел к воротам Царицынского парка, выходящим к метро «Орехово».
Он широко и легко шагал по снежной каше, расползавшейся на тротуарной плитке, и казалось, что ноша его ничего не весит.
Встречные сторонились и оглядывались, морща нос: от женщины, безвольно свесившей ноги, пахло мазутом, мочой, бедой, и даже при свете фонарей можно было разглядеть, что одета она в какую-то грязную рванину. Шнурки на ботинках не были завязаны, они свисали и болтались в такт шагам мужчины, который смотрел прямо перед собой, не обращая внимания ни на дождь, ни на людей.
Полицейский у ворот посторонился, пропуская Полусветова, и долго провожал его взглядом, пока тот не спустился в подземный переход.
Он перешел на другую сторону Шипиловского проезда и двинулся по направлению к Ореховому бульвару, потом свернул налево и углубился во дворы, где редкие собачники выгуливали своих питомцев.
Женщина время от времени подавала признаки жизни, но сводились они главным образом к мычанию и икоте. Полусветов старался не думать о своей куртке, пропитавшейся мазутом, мочой и бедой, и только иногда бормотал сквозь зубы: «Не бойся, ничего не бойся». Женщина в ответ пускала слюни.
В этом доме Полусветов жил не так давно, соседей не знал и знать не хотел, но в те минуты, пока поднимался в лифте с женщиной на руках, он просил высшие силы сделать так, чтобы на лестничной площадке у его двери никого не было.
Когда лифт остановился на седьмом этаже, Полусветов вскинул женщину на плечо, достал из кармана ключ, отпер дверь, ногой захлопнул ее за собой, включил свет, опустил женщину в ванну, бросил ее сумочку на пол и перевел дух.
Переодеваясь, он пытался вспомнить, где лежит чистая женская пижама, нашел, бросил на кровать и вернулся в ванную.
Женщина лежала на боку, подтянув колени к животу и прикрыв локтем лицо.
Однако он успел хорошо рассмотреть это лицо – было в нем что-то восточное: линия бровей, монгольское веко у внутреннего угла глаз, форма губ…
Она замычала, когда Полусветов снял с нее вязаную шапочку, освободив сбитую на затылке копну темно-каштановых волос, но больше не издала ни звука, только пыхтела, пока он стаскивал куртку, свитер, ботинки, лифчик, колготки и трусы.
Всё было рваным, даже трусы и лифчик, причем изорванным так, словно кто-то специально потрудился, чтобы превратить ее одежду в клочья, пропитанные керосином и креозотом, а еще чувствовались запахи мочи и машинного масла.
Он хорошо помнил, что в том месте, где он нашел женщину, не было никаких следов керосина или машинного масла.
Грязную одежду он сложил в пластмассовый тазик и выставил в коридор.
Ее ноги, лобок и подмышки поросли густой щетиной. Женщине с темными волосами, подумал Полусветов, приходится брить ноги раза два, а то и три в неделю. Значит, минимум неделю она этого не делала.
Он включил душ, щедро полил нагое тело гелем и принялся тереть его губкой – ноги, живот, спину, грудь. Грязная вода с шумом уходила в канализацию. Ему пришлось мыть ее дважды, потому что женщину вырвало. Она никак не реагировала на его прикосновения, даже когда он был вынужден тереть ладонью ее промежность. Потом он осторожно расчесал ее некрашеные волосы, завернул тело в большое махровое полотенце, отнес на кровать, кое-как надел на нее пижаму и включил в спальне синий ночник.
* * *
Каждый день, утром и вечером, в одно и то же время Лев Полусветов отправлялся на прогулку с Бромом. Пес умер два года назад, но привычка осталась. В семь утра и в восемь вечера он выходил с Бромом из дома, переходил на другую сторону улицы и вдоль ограды парка добирался до Ореховского кладбища. Там в заборе была дырка, о которой хорошо знали местные. Через дыру можно было попасть в ту часть Царицынского парка, куда в ненастную погоду полиция заглядывала редко. Этой дырой пользовались пьяницы и собачники.
Именно там, в глухой части парка, Полусветов и обнаружил женщину, которая лежала в кустах и протяжно стонала. Рядом валялась ее сумочка, довольно вместительная и грязная. Он без раздумий закинул сумочку на плечо, взял женщину на руки и отправился к задним воротам парка, выходящим к станции метро «Орехово».
И вот теперь эта женщина спала на его кровати, а Полусветов думал, что с нею делать.
Он хорошо разглядел ее, пока раздевал и мыл, и понял, что это тело не придется радикально перестраивать. Однако работа предстояла нелегкая. При невысоком росте женщина обладала слишком большой грудью, слишком толстыми ляжками и непропорционально узкой задницей. У нее были заплывшие колени, узкие ступни с очень длинными пальцами, жировые складки на боках и животе, короткая шея, тонкие губы, пористый нос, но при этом – роскошные каштановые волосы, изящные уши, прекрасные крупные зубы и трогательные детские пальчики на руках. Было ей, прикинул Полусветов, лет тридцать, может быть, тридцать пять.
При росте 172 сантиметра она весила килограммов 90. Значит, индекс массы тела по Кетле превышает 30 – первая степень ожирения. Если прибавить ей роста сантиметров 7–8, избыток массы тела снизится почти на 3 единицы. Остальной излишек можно сжечь без ущерба для здоровья.
Он взял бумагу, карандаш и быстро набросал эскиз ее тела фас и профиль. Профиль был особенно впечатляющим: отвисшая грудь, вислый живот, слишком длинные пальцы ног. Тело нуждалось в перераспределении масс. Ну и пальцы на ногах, конечно, должны стать короче, а ступни – шире. Крошечный же шестой пальчик на правой ноге надо просто убрать. При помощи карандаша и резинки он вытянул ее силуэт по вертикали, заштриховал «излишки», удовлетворенно хмыкнул.
План вчерне был готов, оставалось решить, как его воплотить.
Можно перестроить ее за ночь, чтобы утром она ахнула.
Можно перестраивать ее постепенно, день за днем что-то убавляя, а что-то прибавляя, чтобы ей казалось, будто изменения ее тела происходят в результате, скажем, психической травмы, запустившей таинственный механизм морфологической трансформации – многие клюют на косноязычную наукообразную таинственность.
А поскольку все изменения – к лучшему, женщина с радостью поверит любому объяснению. Будет колебаться, сомневаться, даже, может быть, испугается, но – поверит. Не станет же она держаться за вислый животик или короткую шею. Ну и потом, то, что другие получают за огромные деньги, отданные диетологам и пластическим хирургам, этой женщине достанется бесплатно, и этот довод может оказаться самым убедительным.
Но существует и другой путь, требующий терпения, воображения и немалых душевных затрат. Можно исходить из того, что ее телом вправе распоряжаться только она сама, а значит, рассказать ей всё начистоту о возможностях преображения и склонить к изменениям, чтобы выбор ее был осознанным. Для этого ей нужно смириться с тем, что она и без того знает о себе, а с этим небессмертный человек обычно смиряется хуже всего. Она прекрасно знает, что у нее толстые кривые ноги, вислый живот, огромные ляжки, и это, как бы она ни храбрилась, не дает ей покоя. Как и шестой палец на правой ноге. Но одно дело – знать, другое – признавать, согласиться с чужим человеком, да еще мужчиной, довериться ему и отдать себя в его руки. Ведь он не врач, не пластический хирург, а прохожий, незнакомец, у которого бог знает что на уме…
Но с чего бы ему тратить усилия именно на нее, а не завести другую женщину – красивую, с идеальной фигурой? Чем привлекла его эта? Что в ней такого? Он не знал ответов.
Никто не знает, что делает нас красивыми. Когда-то, четыреста лет назад, французский поэт Венсан Вуатюр попытался определить, что такое красота, и написал о фигуре, глазах, походке, голосе, однако было еще что-то, что неуловимым образом очаровывает и обольщает нас. Но что это за качество, что за свойство – поэт так и не понял, а без этого, по его мнению, не может быть полного и окончательного понимания красоты. И однажды он признал свое поражение фразой, полно и окончательно описывающей это качество и это свойство: «Je ne sai pas quoi» – «Не знаю, что-это-такое»…
В ней было что-то неуловимое…
В ней Лев почувствовал то, что избегал называть прямо, предпочитая числительное тринадцать.
Встречаясь впервые с человеком, мы встречаемся с пустотой, – и, если он нам интересен, пытаемся зажечь в этой пустоте звезду. Но часто забываем о том, что и он сам стремится к тому же, если мы ему интересны. Речь идет о стоимости пустоты. Стоит ли пустота того, чтобы зажигать в ней звезду? Или иначе: та ли это пустота, в которой звезда может загореться сама?
Что ж, подумал Полусветов, надо дождаться ее пробуждения и попробовать, ничего другого не оставалось.
Он вдруг вспомнил о ее сумочке, валявшейся в прихожей.
Расстелив на кухонном столе полотенце, он расстегнул сумочку и высыпал на стол ее содержимое.
Это была третья женская сумочка в его жизни. Первая принадлежала матери, и залезать в нее ему строжайше запрещалось. Вторая – жене, но впервые он заглянул в ту сумочку только после смерти Лаванды, и, обнаружив в застегнутом на молнию отделении свежие трусики в пакете и два презерватива, дежурный набор искательницы приключений, вынес сумочку в запущенный сквер и сжег.
Сумочка, принадлежавшая незнакомке, была довольно вместительной, украшена заклепками и алюминиевым фирменным логотипом золотого цвета. Полусветов не ожидал найти в ней ничего необычного, и поначалу казалось, что он не ошибся. Дешевая пудреница, полупустая пачка сигарет, копеечная зажигалка, три носовых платка, несколько разнокалиберных пуговиц, заношенная медицинская маска, пара голубых силиконовых перчаток – у правой отрезан указательный палец, помада, гигиенический тампон, рублей тридцать-сорок мелочью, солнцезащитные очки с поцарапанными стеклами, растрепанная вдрызг книга в мягкой обложке – «Хребты безумия» Лавкрафта, маникюрные ножницы, початая упаковка таблеток, название которых невозможно прочитать, и небольшой сверток, пропитанный темной жидкостью. И никаких документов, позволяющих установить личность незнакомки. Ни документов, ни телефона.
Полусветов придвинул настольную лампу ближе, потрогал пальцем сверток – на пальце остался коричневатый след, уже подсохший, но еще липкий. Развернул ткань – перед ним лежала опасная бритва. Такой когда-то брился его дед, правил ее на офицерском ремне, но, когда руки стали дрожать, купил электрическую. Кто сейчас пользуется опасными бритвами? Парикмахеры да отмороженные головорезы в кино. Женщины бреют ноги при помощи станка или электробритвы.
Чтобы открыть бритву, ему пришлось приложить усилие: мешала засохшая на лезвии кровь.
Кровь.
На теле женщины не было следов порезов. Значит ли это, что на лезвии засохла чужая кровь? Значит ли это, что бритва принадлежала убийце? И какое отношение к бритве имеет незнакомка? Она – убийца? Свидетельница убийства?
Или никакого убийства и не было – мало ли при каких обстоятельствах кровь попала на бритву? Может, это не человеческая кровь? Может, женщина участвовала в каком-нибудь экзотическом обряде, при котором приносят в жертву живую курицу, например, или что-то в этом роде?
Полусветов перевел дух.
Он завернул бритву в платок, собрал со стола все вещи обратно в сумочку, вымыл руки, налил в рюмку коньяку и вытряхнул из пачки коричневую сигарету.
Лев Полусветов выпивал очень редко – и на этот случай всегда держал в шкафчике две-три бутылки красного вина и бутылку коньяка. Теперь был как раз тот случай, когда ему было необходимо взбодриться. И выкурить сигарету из пачки, которой обычно ему хватало на месяц.
Пора было подводить предварительные итоги.
Итак, он случайно обнаружил в Царицынском парке молодую женщину, которая была в бессознательном состоянии. Алкоголем от нее не пахло. Он ничего о ней не знал, если не считать параметров ее тела. Окровавленная бритва придавала ее образу загадочности, хотя, возможно, всё объяснялось проще, чем он мог предположить.
Из этого следовали два вывода.
Первый – ему предстояло нелегкое объяснение с незнакомкой, когда она поймет, что находится в чужой квартире, где какой-то извращенец, воспользовавшись ее беспомощным состоянием, раздел ее догола и вымыл с ног до головы. Ужас, ярость, слёзы – возможно всё, и это придется пережить, сохраняя спокойствие.
Второй вывод – им не избежать разговора о бритве, покрытой кровью. Может быть, всё сразу разъяснится, возможно, ничего криминального тут нет. Но не исключено, что кровь на бритве принадлежит человеку, умершему страшной смертью, – и тогда дело примет непредсказуемый оборот.
Что же он станет делать, если вдруг выяснится, что она – убийца и психопатка? Или он обречен на эту женщину, и теперь уже ничто не может изменить или отменить этого факта?
Полусветов взглянул на часы – полночь.
* * *
Он лег в гостиной на диване.
Не спалось – не оставляли мысли о незнакомке, ворочающейся, постанывающей и посапывающей за стеной.
Как она поведет себя, когда откроет глаза? Попытается понять, где она, испугается, обнаружив, что спит в чужой постели, потом наверняка сердце ее екнет, как только она сообразит, что кто-то ее раздел, переодел в пижаму, – кто-то, значит, видел ее голой, трогал ее и, возможно, было что-то еще, боже мой…
Недоумение, раздражение, страх – с этими чувствами она встретит незнакомого мужчину, входящего в спальню, сердито спросит, кто он такой и как она у него оказалась. Если только она не из тех, кто привык просыпаться в чужой постели рядом с мужчиной, имени которого она знать не знает.
Что-то подсказывало Полусветову, что она – не из тех. Те носят стринги, не читают Лавкрафта и предпочитают экстравагантный маникюр.
У этой ногти на руках были коротко острижены и покрыты бесцветным лаком, а вместо стрингов на ней были обычные трусы, в каких спят замужние женщины. Да и презерватива в ее сумочке он не обнаружил.
Утром, преодолев ее страх и враждебность, он расскажет женщине, как нашел ее в темном углу парка, принес к себе, привел в порядок и уложил спать. Постарается убедить, что ничего такого не было – тут важно не пережимать, не настаивать, чтобы не вызвать у нее подозрений. Не было – значит, не было.
Никакой женской одежды и обуви для нее нет, но всё это можно заказать в интернете. Вряд ли она сильно расстроится, обнаружив, что заказанная одежда маловата или великовата. Оденется и уйдет.
Если же она останется, появится возможность познакомиться поближе, подогреваемая хорошим вином и вкусной едой.
Может быть, он расскажет ей о себе.
Для такого случая у него были припасены две версии автобиографии – краткая и полная. Маловероятно, что при первом знакомстве женщина будет готова выслушать полную версию его жизни, поэтому придется ограничиться немногими биографическими фактами: дед – известный геофизик, бабушка – среднеизвестная писательница; отец – военный инженер, погибший на полигоне и похороненный на тридцатиметровой глубине в свинцовой капсуле; мать – библиотекарша; его детство – роландическая эпилепсия и синдром Виллебранда-Юргенса, который иногда путают с гемофилией; женитьба сначала на университетской преподавательнице Нессе, а после ее смерти – на ее дочери Лаванде, энергичной и чертовски предприимчивой; довольно успешный бизнес; тайны жены, открывшиеся Полусветову после ее гибели; договор с Фосфором…
Вспомнив о Фосфоре, он вдруг понял, как преодолеть ее страх и враждебность, не тратя много слов.
По пути в спальню глянул на часы – было около половины второго.
Кровать была очень широкой, и, когда он лег у окна, между ним и женщиной остался промежуток шириной не меньше полуметра.
Женщина была полураздетой: шелковый пояс куртки развязался, а штаны сползли ниже лобка.
Когда Полусветов закрыл глаза, женщина вдруг перевернулась на другой бок, взяла его за руку, прижалась лбом к его плечу, с облегчением застонала, а потом ее дыхание стало ровным, редким и глубоким.
* * *
– Тринадцать, – прошептал он, когда часы показали шесть утра.
Одним движением осторожно снял с нее шелковые штаны, после чего бережно положил ладонь ей на бедро, и по ее телу прошла волна трепета, а он почувствовал себя человеком, ступающим босой ногой на углие огненное.
Женщина открыла глаза, помедлила, словно решая, стоит ли это делать, но через мгновение смежила веки, приоткрыла рот, прерывисто вздохнула и положила правую руку на его спину, а ноги согнула в коленях и приподнялась, прижавшись к нему всем своим плотным маслянистым телом, и он опустился на нее, мгновенно вошел, заставив женщину прикусить губу, и смял ее в объятиях, застонал, погружаясь в алую бездну, и она застонала в ответ и с силой рванулась ему навстречу, впилась губами в его рот, дрожа жаркой дрожью, то сводя, то разводя бёдра, а когда дрожь усилилась, женщина попыталась его оттолкнуть, но сил хватило только на хрип, на то, чтобы впиться ногтями в его спину, взорваться, обдавая его густой струей горячей жидкости, взвыть от сладкой боли, содрогнуться, еще раз, еще, а потом – потом она обмякла, стала легким потоком, облаком, негой и умилением, бессильно вытянулась рядом с ним, закинула ножку на его ногу, и замерла, растворяясь в мягких водах безмозглого счастья и сонно водя кончиком языка по его соленому плечу…
Он взял ее за руку, и женщина легла на спину.
Свет фонаря, проникавший с улицы через неплотные шторы, мягко обрисовывал его лицо и плечо, ее грудь и бедро.
Они должны были что-то сказать друг другу, но медлили, наслаждаясь покоем и нежным теплом.
– Как ты? – спросил он.
– Лежу в луже, и мне не стыдно…
– Как мне тебя называть? – спросил он после паузы.
– Н-не знаю… забыла…
– Имя забыла?
– Всё забыла.
– Анна, Ольга, Наталья, Галина, Ксения, Мария, Марина, Людмила…
Она фыркнула.
– Людмила! Кто так сейчас называет девочек!
– Марфа, – продолжал он, – Евгения, Светлана, Кристина, Анжела, София, Полина, Агата… Может, Айгуль, или Сильвия? Или Оливия? Перепетуя, наконец?
– Тьфу на тебя… не помню… не знаю… может, Корица?
– Корица – это имя? Это же специя… Хотя, впрочем, мою жену звали Лавандой…
– Не знаю, просто вдруг на ум пришло… – Помолчала. – Лаванда – красивое имя… А ты? Как тебя звать?
– Лев, – сказал он. – Лев Полусветов.
– Царское имя – Лев…
– Бабушка писала диссертацию о византийском императоре Льве Исавре, дочь решила сделать ей подарок – и назвала меня в его честь…
– Лев, и как я здесь оказалась? – В голосе ее не было ни страха, ни враждебности. – Ничего не помню. Вообще ничего…
– Я нашел тебя в парке – в Царицынском парке. Ты лежала в кустах. Сначала я подумал, что ты пьяна, но нет, алкоголем от тебя не пахло… Наркотики – не похоже, хотя тут я не спец…
– Божечки мои…
– Идти ты не могла, пришлось нести тебя на руках. Потом я тебя раздел, вымыл и уложил спать. Не знаю, удастся ли отстирать одежду, – она в мазуте, креозоте, керосине, порвана в клочья…
– Креозот?
– Это такая жидкость, которой пропитывают деревянные шпалы.
– Шпалы, – повторила она упавшим голосом.
– Голова болит?
– Хочется пить.
– Воды? Кофе? Вина?
– Конечно.
– «Конечно» что?
– Когда говорят «конечно» – подразумевают, конечно, вино. Красное. Чуть-чуть – для цвета.
– Что значит – «для цвета»?
– Кто-то так говорил… что выпивает – «для цвета»… может, чтобы краска в лице появилась… чтобы вернуть лицу цвет жизни, не знаю…
Когда он возвратился из кухни с бокалами, наполненными вином, она сидела, откинувшись на подушку, и при свете ночника разглядывала свои руки.
– Не смотри на меня так, – сказала она, принимая бокал. – Чувствую себя пугалом.
Ему нравилась влажная тающая красота ее несовершенного белоснежного тела, – но он решил, что скажет ей об этом позднее.
– Сумочка! – сказала она. – У меня ведь должна быть сумочка!
– В ней – никаких документов, ничего. Пудреница, сигареты, зажигалка, носовые платки, пуговицы, медицинская маска, силиконовые перчатки, помада, солнцезащитные очки, книжка, маленькие ножницы и бритва, завернутая в салфетку. Больше ничего.
– Бритва?
– Опасная бритва – знаешь, что это такое? Лезвие в крови, салфетка в крови…
– В моей сумочке?
Он кивнул.
– Откуда?
Он пожал плечами.
– Но это же не значит, что я… ну не могла же я…
Она залпом допила вино.
– Покажи!
Он принес сумочку, завернутую в большое полотенце, вытряхнул содержимое на одеяло. Всё, что могло быть грязным, – было грязным и пахло керосином.
Женщина двумя пальцами достала из сумочки свернутую окровавленную салфетку, понюхала, поморщилась и положила обратно.
– Просто не верится, – пробормотала она. – Как во сне…
– Возможно, отказ памяти связан с тем, что произошло. С этой бритвой. Так бывает: память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить…
– Хочешь сказать, что я кого-то убила?
Голос ее звучал глухо.
– Нет, конечно. Кровь, может, и не человеческая, а, скажем, куриная…
Корица кисло улыбнулась.
– И больше ничего? Ни паспорта, ни телефона?
Полусветов покачал головой.
– Значит, я ничего не помню, не знаю, кто я, почему оказалась в парке, где потеряла паспорт и телефон и где нашла эту бритву… Мрак!
– А ты уверена, что сумочка – твоя?
– Я… нет… откуда мне знать… но ты же нашел ее рядом со мной!..
– Мало ли, чья это сумочка. Может, и не твоя. Что в ней – твоего? Ни документов, ни телефона – вообще ничего. Может, кто-нибудь ее потерял, а ты оказалась рядом. Нас всех подстерегает случай…
– …над нами – сумрак неминучий, иль ясность Божьего лица…
– Ну вот, ты Блока помнишь – уже хорошо!
– Чего уж тут хорошего…
– А родители, друзья?
Она покачала головой.
Полусветов обнял ее за плечи.
– А ты правда меня на руках тащил?
– Пришлось.
Она вздохнула.
– Это амнезия, да?
– Я не врач. Но когда я мыл твою голову, никаких синяков и шишек – не обнаружил.
– Ты же сам сказал, что память спасает нас от того, что мозг не в силах вместить. И что делать? Я теперь на улицу боюсь выйти: а вдруг меня разыскивает полиция!
– Надо подождать, ничего другого не остается. Дождаться, когда к тебе вернется память, ты вспомнишь свое имя, где живешь, где работаешь и всё такое…
– И сколько ждать? Ладно день, а если месяц… или год?
– Это вряд ли. Мне кажется, всё не так безнадежно. Ну и, в крайнем случае, если выздоровление затянется, найдем хорошего врача…
Она усмехнулась.
– У меня – ни паспорта, ни страховки, если ты не забыл.
– Что-нибудь придумаем, поверь. А пока – можешь жить здесь, сколько захочешь… сколько потребуется…
– Я бы тебе поверила, но ты был без презерватива, – она боднула его головой. – А вдруг я забеременею?
– Нет, – сказал он, – поверь: нет. В XV веке богослов Иоганн Нидер писал, что забеременевшая от дьявола молодая девушка не теряет девственности, а беременность у нее – ложная…
Она поцеловала его в плечо.
– Мне понравилось, дьявол, – прошептала она. – Очень понравилось. У меня такого никогда не было. Голова не помнит, конечно, – но тело не обманешь. А про сквирт я только в книжках читала. Ты какой-то анатомический феномен…
Отметив про себя, что она правильно произнесла слово «феномен», он картинно поднял брови.
– Правда-правда, – сказала она. – Мужской член не может себя так вести в вагине – это анатомически невозможно…
Она была права, но Полусветов считал, что время для признаний еще не пришло.
– Вот мы и выяснили, что ты знаешь анатомию. Может, ты врач?
– Да ну тебя! – Она вдруг спохватилась: – А кроме пижамы, у тебя никакой женской одежды нет?
– Купим. Закажем – и привезут.
– Судя по мелочи в сумочке, у меня даже на трусы не хватит.
– Об этом не беспокойся.
– А ты не маньяк? Подстерег меня где-то, подсыпал чего-нибудь в кофе, притащил к себе…
– Более того, – сказал он, словно не расслышав ее вопроса, – если не вспомнишь, как тебя зовут, соорудим тебе новые документы, страховку… Новую жизнь. Многие обрадовались бы такой возможности – начать новую жизнь с чистого листа…
– Ты так говоришь, – протянула она, – словно замуж зовешь…
– Ну, первая брачная ночь у нас уже случилась…
Корица стукнула его кулаком по колену и рассмеялась; Полусветову понравился ее смех.
– А вообще… – Лицо ее посерьезнело. – Новая жизнь – страшно звучит, особенно если не помнишь, какой была старая.
– Наверное, все хотят что-то изменить или измениться…
– На словах – да, а на деле…
– Боишься?
– Конечно.
– А если ты уже меняешься?
– В смысле?
– Был у меня в школе друг – Мансур, умный, нормальный парень, спортсмен, девушкам нравился и всё такое. Но когда он убил первого человека – стал меняться, а после второго и третьего его уже было не узнать. Глаза, кожа, губы – всё стало другим. Буквально за два-три года он превратился в косоротого урода. Даже уши превратились в лопухи, а были – маленькие, изящные. Он сам мне говорил, что первое убийство стало для него страшным потрясением, травмой, но ему понравилась легкость, с какой он преодолел свой ум…
– Девяностые?
– Ага.
– И что с ним стало?
– Убили, конечно. Иногда психическая травма запускает таинственный механизм морфологической трансформации, то есть человек физически начинает меняться. Становится выше или ниже… Или вроде как ни с того ни с сего у него вырастает горб, а внутренние органы – печень, почки, сердце – смещаются…
– А если у меня вырастет горб?
– Мы с тобой не знаем причин твоей травмы, не знаем, изменишься ты или нет, а если изменишься – то вдруг в лучшую сторону? Каждый человек чем-нибудь да недоволен в себе. Моя жена считала, что у нее великовата задница и узковаты плечи, и говорила, что многое бы отдала, чтобы это исправить… А отец злился, что ему не даются иностранные языки…
– Таинственный механизм морфологической трансформации… боюсь я всех этих тайн, загадок… есть в них что-то противоестественное…
– И читаешь Лавкрафта…
– А слабо нам еще красного тяпнуть?
Полусветов принес бутылку, разлил вино по бокалам.
– За что выпьем? За знакомство?
– И за новоселье, – сказал Полусветов.
– В смысле?
– Сегодня вечером мы с тобой переезжаем в новую квартиру.
– Опаньки…
– Никаких травм, – сказал он. – Просто сядем в машину и поедем в новую жизнь.
– Даже не знаю…
– У тебя есть другое предложение?
– Предложение-то, может, и есть, а вот выбора – нету.
– И?
– За новоселье, – со вздохом сказала она, поднимая бокал.
Они выпили.
– Боишься? – снова спросил Полусветов.
– Я теперь всего боюсь. А всего больше боюсь, что уже никогда не перестану бояться.
Она зевнула.
– Может, поспишь?
– Если только немножко. – Она помолчала. – Ты говорил, у тебя была жена…
– Она умерла. Это давно было.
– Извини…
Он укрыл ее одеялом, поцеловал в нос.
– Спи. Ты была хороша.
– Врешь, конечно, но всё равно приятно, – пробормотала она. – Чем ты меня мыл, а? Кожа стала как у младенца… шелковая…
Она глубоко вздохнула – и уснула с улыбкой на лице.
Ну что ж, подумал Полусветов, если женщина во сне подрастет на сантиметр-полтора, она этого не заметит. И не сразу поймет, что ее грудь и живот станут чуть-чуть меньше, а задница – шире. Чуть-чуть. Миллиметра на три-четыре. Для начала.
– Тринадцать, – прошептал он.
* * *
Спать не хотелось, но Полусветов лег рядом с Корицей и закрыл глаза.
Он вспоминал Мансура Агатова, о котором рассказал Корице, мальчика из благополучной семьи: отец – физик-ядерщик, мать – известная переводчица с французского и испанского. Репутация у Мансура была сложной: с одной стороны – один из лучших учеников и спортсменов, с другой – приводы в милицию за торговлю иностранной валютой, кастет в кармане, связь с учительницей математики, цинизм и наглость.
Многим казалось странным, что его тянуло к Льву Полусветову, уравновешенному, здравомыслящему и осторожному парню. Мансур никогда не пытался совратить друга, втянуть его в свои темные дела. Может, Полусветов привлекал Мансура потому, что был его противоположностью, может, потому, что ценил его надежность. Время от времени Мансур просил друга кое-что припрятать до поры, зная наверняка, что Полусветов не станет интересоваться содержимым сумки или коробки и никому о них не расскажет.
Однажды вечером Мансур и Полусветов, гуляя без всякой цели, забрели в промзону, примыкавшую к МКАД, где среди куч мусора и березы доживали век какие-то полузабытые склады, заборы которых были украшены ржавыми табличками с надписями «Вход и въезд запрещен».
Мансур знал дорогу. Они нырнули в кусты, осторожно отодвинули доски, пролезли в дыру, бегом пересекли двор, засыпанный шлаком, сквозь который пробивались лопухи, и остановились у приземистого здания с зарешеченными маленькими окошками.
Кирпич обветшал, решетки проржавели – похоже, строение было заброшено.
Агатов повозился с замком, осторожно открыл железную дверь, и они проскользнули в щель. Полусветов включил карманный фонарик – помещение было завалено рулонами брезента, ящиками и бочками, покрытыми пылью.
При свете фонарика они подняли тяжелый люк, спустились по железной лесенке в подвал и повернули выключатель – под низким потолком загорелись неяркие лампы, забранные металлическими сетками.
В центре помещения высился довольно большой квадратный ящик, укрытый грязным брезентом.
Они сняли брезент, сдвинули тяжелую пластиковую крышку и перевели дух.
– Что это? – спросил Полусветов.
– Белое, – ответил Мансур.
– Это понятно. Но что это?
– Понятия не имею, – сказал Мансур. – Ты потрогай. Да не бойся, трогай!
Две трети ящика занимал большой округлый кусок гладкого упругого теплого вещества белого цвета, которое легко поддавалось нажиму. Стоило убрать руку, как белое принимало прежнюю форму. На ощупь оно было приятным и напоминало человеческую кожу, а точнее – упругую женскую грудь или ягодицу.
– Ты правда не знаешь, что это такое?
– Не-а, – сказал Мансур. – Но зачем-то оно нужно, если хранится у военных.
– Может, взрывчатка?
– Не похоже.
– И что делать?
– Месить, – сказал Мансур, закатывая рукава рубашки. – Будем месить белое. Видел, как тесто месят? Ну и давай.
Часа через два Полусветов вернулся домой и лег в постель.
Он чувствовал, что в его жизни произошло нечто небывалое, невероятное, потрясающее, пугающее, и ему хотелось понять, что же это было.
Вроде бы ничего особенного и не случилось. Они проникли в запретную зону, нашли в подвале кусок какого-то белого вещества, а потом около часа месили его в четыре руки, сначала со смехом, потом молча, потом с остервенением. Руки погружались в белое до плеч, пытаясь найти в глубине белого нечто твердое, но ничего твердого там не было. Вещество было не таким тугим, как тесто. Занятие казалось совершенно бессмысленным и как будто даже постыдным. Может, потому, что белое напоминало что-то женское, желанное, скоромное – не вещество, а существо. В подвале слышалось только их громкое дыхание. Они мяли, месили, оттягивали, отпускали, погружались и не останавливались, ярясь и постанывая – всё громче, громче, пока со стоном не рухнули на упругое белое, и замерли, надсадно дыша и вздрагивая, и белое тоже мелко дрожало.
