Czytaj książkę: «Телега в конверте», strona 7
ОЖИРЕНИЕ СЕРДЦА
Уберите стетоскопы, товарищи медики. Речь пойдет о скрытой моральной болезни. Распознать ее поверхностным наблюдением не легче, чем расколоть полено шапкой. Бесполезно прикладывать стетоскоп к груди страдающего этой страшной болезнью, ибо ожиревшее сердце стучит ровно, как ходики. При всех обстоятельствах.
Болезнь эта по преимуществу наследственная и возникает от чрезмерного накопления обывательской мудрости. Мудрости, крепко настоенной на сундучных заповедях:
Моя хата с краю.
Своя рубашка ближе к телу.
Двое дерутся – третий не мешай.
Это очень удобно – быть всегда третьим и, конечно же, лишним в трудных, требующих волнения случаях. Ни тревог, ни волнений, ни царапинок. Но вот душа при этом становится как бы районом вечной мерзлоты, а сердце покрывается успокоительным жирком. Так рождается равнодушие – нечеловеческая черта, превращающая служащего в чиновника, а гражданина – в манекен с паспортом. Манекен, который боится намочить выставочные башмаки даже ради спасения утопающего.
Грузчик Володя Н. испытывал лирическую потребность в общении с Людмилой. Они целый год ходили вместе в кино, на танцы и часто сиживали на излюбленной скамейке в городском парке.
В тот день в парке было безлюдно. Щедро светила многоваттная луна. В теплом почти парниковом воздухе пахло кленом. Словом, погода благоприятствовала объяснениям. Володя достаточно заботливо обнимал Люсю, шептал слова, заимствованные из кинофильмов, и рассказывал о своих подвигах в секции бокса. Рассказывал настолько громко, что привлек внимание трех неизвестных, слонявшихся по аллеям. Один из них приблизился к скамейке и отозвал боксера-лирика для собеседования.
Володя сильно затосковал, примыслив себе расставание с праздничным пиджаком и любимой бобочкой на молнии.
Однако дело оказалось куда проще. Незнакомцы не посягали на рубашку, столь близкую боксерскому телу. Они всего лишь предложили Володе убраться из парка и оставить девушку, с которой они хотят «познакомиться вплотную».
Я догадываюсь, как поступили бы вы на его месте, дорогие читатели. Пусть не каждому из вас девятнадцать лет, пусть не каждый блистал в городской секции бокса.
А Володя убрался. Убрался, не оборачиваясь на крики о помощи и так и не досказав любимой о своих нежных чувствах.
Погода, как мы уже говорили, была такая, что не спалось и ночным сторожам. В двух шагах от парка была милиция. На улицах еще прогуливались прохожие. А Володя мерным шагом топал домой.
Не подумайте, однако, что у него от страха свело челюсти. О, нет. Дома он с аппетитом откушал, аккуратно, дабы нарушить складку, сложил брюки и облегченно лег спать.
Невероятно, но факт. Пока на Люсе рвали одежду и хватали за горло (третий не мешай!), ее Ромео в нетронутой рубашке (она так близка к телу!) удалялся в свою (она всегда с краю!) теплую хату.
Но это не все. На следующий день Володя пришел к обесчещенной девушке и сказал:
– Забудь… бывает… Опять же всегда будем вместе…
В древней Спарте был обычай сбрасывать физических уродцев в пропасть. Суровый закон. Жестокий закон. Двадцатый век – век гуманный. Но я бы сохранил спартанскую суровость по отношению к уродам моральным – людям с ожиревшим сердцем. Пусть не так их уж и много, но как больно бьет по живому человеку их беззастенчивое равнодушие.
Их было двое у метро. Двое дружинников несли свою вахту у открытого вестибюля. А в вестибюле находились шесть телефонов-автоматов. Дружинники смачно лузгали семечки и неторопливо обсуждали перипетии футбольного матча ЦСКА – «Динамо».
В полночь к метро подбежал человек в наспех накинутом на плечи пальто. Он был бледен, всклокочен и рвался к телефонам. Дружинники решительно преградили ему путь литым плечом значкиста ГТО второй ступени.
– Закрыто!
– Но мне только позвонить… Вызвать «неотложку».
– Все равно.
– Поймите же, острый приступ… отцу семьдесят лет… Я вас очень… Я вам очень…
Человек говорил всякие жалкие слова. Бился о стеклянную дверь метро, как рыба в аквариуме.
И тогда другой, более «чуткий» дружинник сказал:
– Топай через площадь и в переулок направо. Там и позвонишь…
– Но отец…
– И-ди-те!
И тогда любящий сын сгоряча назвал дружинника бездушной сволочью.
Определение точное, но чреватое.
До сих пор безучастные церберята проявили необычную активность. Заломили любящему сыну руки белые, втолкнули его в дежурную комнату, а дверь – на ключ. На два оборота. И снова принялись лузгать семечки…
…К счастью, соседи успели вызвать старику «неотложку». К счастью, судья не признал в действиях любящего сына даже потуг к мелкому хулиганству, а слово «сволочь» расценил как правильный в той ситуации эпитет.
Но как жаль, что тем же эпитетом не наградили боксера-лирика его товарищи по работе. Они знали о моральном преступлении Владимира. Хмыкали в кулаки. С неутомимым любопытством расспрашивали о подробностях. И никто, решительно никто не осудил сам поступок.
И это, пожалуй, самое опасное равнодушие, равнодушие к подлости. Опасное, ибо ожирение сердца наступает не сразу. А равнодушие в человеке зреет медленно, но верно, как помидор в валенке. Зреет и постепенно превращает человека «в третьего лишнего», обитающего в «хате с краю». С краю от общества, где человек человеку – друг, товарищ и брат.
СИНЯКИ-НЕВИДИМКИ
Добротный синяк подобен июльской радуге. Он так же быстрообразуем, многоцветен и всеми замечаем. Последнее свойство наряду с неудобствами имеет положительную сторону. Оно дает возможность увидеть факт на лице и засвидетельствовать таковой посредством экспертизы. И тогда автору и постановщику синяка предстоят неизбежные сутки раскаяния, или – что еще хуже – путешествие в вагоне с дверью посередке.
Однако, кроме наличных синяков, дело с которыми обстоит довольно просто, существуют и синяки-невидимки. Синяки человеческой души.
…В одной из групп медицинского училища приключилась неприятная история. Пропала толика денег. Возраст девочек— 15—16 лет – как бы сам собой отвергал мысль о закоренелом злодействе. И создалась сложная ситуация. Ну что тут делать? То ли поговорить с девочками теплым голосом, то ли подняться до педагогической риторики с привлечением Макаренко и Руссо…
А на деле все проистекало куда проще.
Классный руководитель Ипатова, молодая женщина с ясными глазами и выправкой сверхсрочника, обошлась без Макаренко, ибо была вооружена методом бытового психоанализа. Согласно этому методу в каждую ученицу внезапно тыкалось перстом с наводящим вопросом: «Эт-то ты?» – и последующим изучением реакции каждой подопытной. Когда очередь дошла до Нины В., психоанализ себя кругом оправдал. Нина отреагировала неправильно. Вместо того, чтобы честно, по-уставному отрубить «никак нет», она… по-крас-не-ла… Так какой же тут может быть Руссо? Вместо Руссо на подмогу был вызван старший оперуполномоченный Кислица.
Явление Кислицы в класс вызвало массовую робость и готовность к немедленному раскаянию.
– Кто на подозрении? – трубным голосом вопросил Кислица.
– Вот эта, – отрапортовала психоаналитик Ипатова. – Она краснеет.
– А-а, ясно, возьмем в работу. Ну, а еще кто?
А больше никого, ибо аналитический сеанс Ипатовой был прерван прибытием в класс храброго детектива. Вогнать в краску еще кого-либо она не успела и потому выразила надежду на результативность поголовного обыска.
В классе наметилось оживление, переходящее в панику.
Кислица увел Нину с собой, а в классе под руководством Ипатовой начался унылый детективный стриптиз.
Не трудно догадаться о чувствах, которые владели девочками в результате проведения подобного мероприятия. И совсем не трудно понять, что испытывала Нина В., когда на глазах всего училища и с соответствующими комментариями ее сажали в милицейскую коляску и везли через весь город. Но это еще не все. В служебной обстановке горластый Кислица, использовав замечательные акустические особенности дежурной комнаты, начал изобличать Нину, как матерого медвежатника, особо тяготеющего к сейфам:
– Хватит… Пора кончать… Мама? А вот мы тебе очную ставку с мамой!
Перспектива встретиться с мамой в дежурной комнате вряд ли устраивает подростка, которого еще недавно за шалости ставили в угол. И возможно, удалось бы бравому Кислице добиться блистательного раскрытия. Но в самый разгар допроса позвонили из медучилища. Оказалось, там немного погорячились. Так себе, самую малость! Нина краснела совершенно беспочвенно. В общем, деньги нашлись.
Да, богат и могуч русский язык. Есть десятки извинительных выражений. От бытовых – «Извините ради бога» – до парламентских – «Разрешите принести вам глубочайшее…» Но Кислица – убежденный атеист и противник парламентаризма. Он не стал бросаться в крайности. Выбрал форму редкую, но понятную: «Иди. И чтобы духу твоего здесь не было!»
– В чем дело? – горячился потом исполнительный Кислица. – Какие еще объяснения? Ну, прокатил, ну, допросил… И вообще в вашем деле миндальничать не положено.
Оставим вопрос о миндале, а вернемся к синякам. Когда человека за здорово живешь бьют по физиономии, он первым делом восклицает не «почему так сильно?», а «за что?»
И это потому, что боль душенная, вызванная оскорблением, доминирует над болью физической. Словом – не столько больно, сколько обидно.
А обидно бывает прямо до слез.
В московском троллейбусе мне довелось видеть сатаническую акварель, выставленную на всеобщее обозрение. На ней было запечатлено ужасное существо неопределенного возраста и пола, являвшее собой, судя по пояснительной надписи, воспитательницу детского сада № 5, 1910 года рождения, уличенную в безбилетном проезде. Пятидесятилетняя женщина не только дерзнула подорвать финансовую базу троллейбусного парка, но и еще «пыталась уйти от ответственности, говоря, что «позабыла» оторвать билет». Последнее обстоятельство, видимо, породило могучее вдохновение у припаркового пиита, и он обогатил акварель сокрушительным пятишерстным ямбом:
Подумайте, может ли мать
Ребенка ей доверять,
Чтобы она в нем воспитала
Жулика или нахала!
Сильно сказано. Доходчиво.
Не в бровь, а в лоб. Да так, что слеза прошибает и оторопь берет. И все удовольствие за четыре медных копейки!
Натуральные синяки, между прочим, проходят куда скорее, нежели сама горечь оскорбленного достоинства. И это доступно пониманию каждого. Тем не менее не видимые глазу синяки раздаются еще направо и налево легче, чем контрамарки областного театра. Если начальник рявкнет на подчиненных, так что их сердце сжимается в предынфарктной тоске, – это та же зуботычина. Когда ретивый администратор огульно осуществляет принцип: «Тащить и не пущать!» – неизбежны моральные затрещины.
Нет, синяки-невидимки не измеришь циркулем, не засвидетельствуешь справкой. Они не бронируют авторам жесткое место в вагоне с дверью посередине. Они чаще всего неподсудны. И это печалит… А хорошо бы расценивать их так же, как и синяки вульгарные? И на факт их образования смотреть, как на рукоприкладство к человеческой душе.
НОВОГОДНЯЯ КАНИТЕЛЬ
В нечетко определенных кругах новогодняя суматоха начинается раньше, чем поступают в продажу санки. Изрядно поистощавший за год отрывной календарь остается еще толщиной с мизинец лесоруба, а на квартире поэта облегченных форм кенарем заливается телефон:
– С новым годом! Срочно либретто елочки!
Пока поэт, укутав подушкой дымящийся от звонков телефон, судурожно дописывает: «Вот вам, детки, по конфетке за хорошие отметки», – в Лужники везут огромную, чуть поменьше башни на Шаболовке ель.
В коридорах ВГКО вспыхивает деловой ажиотаж. Примадоннами ходят актеры травести. Это их день. Они лучшие потенциальные снегурочки и потому смотрят на рослых партнерш как бы сквозь лорнет.
Неразлучные напарники аттракциона «Живая лошадь» лихорадочно курят и тянут на спичках, кому идти в «хвост», а кому – в «гриву».
Из клеенчатой двери вываливается квадратный человек почти без шеи. Его лицо глубоко перепахано обидой.
– Как вам это нравится! – кричит он на весь коридор. – Меня бросили на зайца. Интриги! Я всю жизнь ходил медведем. А что заяц? За него хоть платят полевые?
«Лошадь» синхронно пожимает плечами.
– Какие же полевые за комнатного зайца, – рассудительно говорит «хвост».
– Другое дело – медведь, – добавляет «грива», – тому положено лишку за жару. Как при командировке в Африку…
– Два деда для отъезда в Тулу! – капитанским голосом кричат из угла.
«Медведь» профессионально, напролом топает в угол.
Дед-Мороз – это хорошо. Дед – елочная номенклатура.
Так наступает эстрадное новогодье.
И только когда завербованы все деды-морозы, поделены зайцы, а на роль Снегурочки спрягают даже жгучих артисток театра «Ромэн», новогодние веяния захватывают широкого потребителя.
Дети теребят родителей, как лен:
– Елку. Купи елку!
После конного базара елочный базар, пожалуй, самый шумный и бестолковый. Папы и мамы перебирают елки со скоростью пианиста-виртуоза. Все хотят, чтобы сугробная ель не уступала по густоте лавру, а ростом – трехлетнему тополю. Малаховский суглинок бессилен выдать на-гора такое чудо. И понятно, чем больше копаешься, тем хуже. Но зато каждый уверен, что уж он-то выбрал именно «то», и потому гордо несет «наипервейшую» елку на весу, как самовар.
Вообще ежегодный елочный переполох ничем не обоснован. Я не знаю москвича, который встречал бы новый год под фикусом. Елку, хотя и по-разному, достают все. Последним на елочный базар вкатывается простуженный скептик с мелкопористым портфелем под мышкой. Вкатывается и тормозит, будто взнузданный.
– Елки-палки! – кричит он, оглядывая елочные остовы, похожие на скелет угря. – Мне нужна елка, а не шест для прыжков!
– Возьмите синтетическую. Не все ли равно?
– Равно, да не очень, – кашляет скептик. – Утюг и горчичник жгут спину одинаково, но попробуйте горчичником гладить брюки. М-да, нейлоновая. И хочется – да не колется, а главное, запах, не тот…
– Купите хвойный экстракт. Примет елочка ванну – и порядок.
– Это точно?
– Как в Палате мер и весов.
Скептик улыбается и уверенно скачет в «Детский мир», обгоняя прохожих. А это трудно. Ибо обычно пешеход в Москве вдвое шустрее, чем, скажем, в Богодухове, и в пять опережает пешеходов Дании, Голландии и Люксембурга, взятых скопом. Но в предпраздничные дни пеший москвич может легко соперничать с «Запорожцем».
Новоселы лихорадочно носятся по мебельным магазинам: новый год, новая квартира, и непременно новая обстановка. Тещи и бабушки мелкой монастырской рысью гоняются по городу за незаменимым фаршированным перцем. Близится новогодняя ночь…
