Czytaj książkę: «Время нас подождёт»
«Маленький цыплёнок
Вылез из яйца,
Матери не знал он,
Не видал отца.
Кто-то взял цыплёнка
В тёплую ладонь
И кому-то тихо
Прошептал: «Не тронь!»
Подложил под чьё-то
Нежное крыло,
И цыплёнку стало
Мягко и тепло.
Задремал. Сложились
Крылышки в тепле.
Маленький цыплёнок
На большой земле».
В. Осеева
«… кто больше в Царстве Небесном?»
Евангелие от Матфея, 18:1
Пролог
«…Милый мой, дорогой сыночек! Ты не представляешь, как же я жду встречи с тобой, как хочу тебя увидеть, прижать к себе и целовать твой маленький носик, гладить твои щёчки! Мы совсем рядом, а я по тебе соскучилась, представляешь?
Я не знаю, кем ты будешь, когда вырастешь, и каким, но надеюсь, что мы будем друзьями… Славный ты мой мальчишка! Тебе повезло: у тебя хороший отец. Он добрый и умный, пишет рассказы и сочиняет песни. Умеет вкусно готовить и починит любую неполадку в нашей маленькой квартирке… А главное: он сильно любит нас с тобой… Береги его!
Крошка ты мой, о чём ты думаешь, какие видишь сны? Мечтаешь ли ты о чём-нибудь? Давай вместе помечтаем…
…Когда ты подрастёшь, мы поедем в горы. В юности мы с твоим отцом часто ходили в походы, да что там – почти всё лето у нас проходило в горах. Бывает, подниматься тяжело, с трудом даётся тебе эта горка, но вот ты делаешь последний шаг, огибаешь ёлки и… Перед тобой распахиваются синие леса и огромное бесконечное небо. Внизу играет серебряной змейкой тонкая речка, деревья и сосны вдали сливаются в море, и гудит это море и вздыхает под тёплым ветром. А ты стоишь и чувствуешь себя птицей – вот-вот полетишь над этими лесами. С тобою – любимый человек. И ничего, кроме счастья и бесконечного простора! Кажется, что совсем рядом Бог…
Если тебе будет трудно – я помогу. Но ты обязательно должен это увидеть!
…Как же я жду встречи с тобой, малыш!..»
Глава 1. Воришка
– Ой!
– Стойте! Держите вора!
– Нет, вы видели?! Да вы только посмотрите!
– Такой маленький, а уже по карманам лазит!
– Так полицию вызвать надо! Эй, водитель!..
Суматоха, произошедшая в автобусе, заставила Юру обернуться. За окном дождик, серые дома, остатки растаявшего первого снега, а здесь… Шапки, пальто, куртки, давка, усталые лица людей и – испуганный, сердитый мальчишка, в плечо которого вцепилась пухлогубая женщина в рыжем полушубке.
– Как тебе не стыдно!
– Да пустите же, больно!
– И никуда я тебя не пущу! Бессовестный! Ну и поколение растёт, куда только родители смотрят!
– Да это детдомовский, поди, – откликнулся, поднимаясь, пожилой мужчина.
Автобус пыхтел, впереди гудели машины. Пробка. Авария там, впереди, что ли?
– Сейчас на остановке вместе и сойдём! И – в полицию, – громко сказала женщина.
Мальчишка мотнул головой – в глазах обида, растерянность.
– Не надо в полицию! – Юре удалось-таки протиснуться к месту происходящего. – Отпустите мальчика, – негромко попросил он. Выдал первое, что пришло в голову.
Женщина глотнула воздух ртом и не нашлась что ответить. Только руку на плече покрепче стиснула, потому что мальчишка попытался высвободиться.
– Зачем же столько шуму? – пробормотал Юра, а погромче сказал. – Пустите его. С чего вы взяли, что он что-то украл?
– Это я с чего взяла?! Да люди честные сами видят! Да вот её спросите! Шнырк в карман и – к выходу, да ещё толкается-то как!
Соседка, на которую указала женщина, покачала головой. А мужчина усмехнулся:
– А телефон ваш, между прочим!
Юрка машинально сунул руку в карман, другой – и охнул про себя: телефона там не было.
– Ну-ка, покажи, – обратился он к мальчишке. Тот даже не поднял головы.
– Покажи телефон!
Мальчик медленно, словно через силу, протянул чёрный мобильник, с едва заметными двумя царапинками на гладком дисплее, – его, Юркин, телефон.
– Пойдём, – вздохнул Юра. А женщине сказал:
– Я сам его отведу. Куда следует. – И прочёл в недовольных, утомлённых глазах лишь облегчение.
* * *
Надо же так: только вернуться из плаванья, как на тебе! Искатель приключений на свою голову…
Автобус фыркнул и уехал. А он с воришкой остался на остановке. Моросил дождь, машины наперебой торопились к светофору, по лужам спешили к маршруткам и троллейбусам прохожие с разноцветными зонтами, а Юра заметил, что он стоит и крепко сжимает мальчишкино плечо.
– Телефон-то верни.
– На! – с вызовом сказал мальчишка и поднял наконец мокрое лицо, на котором блестели сердитые угольки глаз. – Только попробуй полицию вызвать!
– А что будет? – поинтересовался Юра. – Дружков позовёшь? И что они мне сделают?
– Да Перец тебя так отделает, что мало не покажется! У него… – и парень прикусил язык. – Короче, получишь ты!
– Ну, и дальше что?
– Как что?
– Ну, дальше-то что будет?
Мальчишка покрутил головой, обречённо махнул рукой:
– Ты или совсем глупый, или притворяешься. Или не получал никогда.
– А ты получал?
– Ой, да отстань ты!
– Не, не отстану. Пойдём.
– Куда?
– Куда угодно! Домой, в полицию, к дружкам – выбирай!
– Да нет у меня никаких дружков… – мальчишка беспомощно оглянулся, словно ища глазами кого-то, и нехотя двинулся вслед за Юрой. – Я от тебя всё равно сбегу, и ты меня не найдёшь!
Юра обогнул магазин – яркий, нарядный, с предновогодними (в середине ноября!) витринами – и вышел на широкий тротуар, ведущий к кинотеатру. Похожие они, эти кинотеатры, в разных городах: старенькие, кирпичные, годов семидесятых, с облупленной мозаикой и высокими окнами. Перед ним – площадь с фонтаном, закрытым на зиму, чуть дальше – одинаковые пятиэтажки. Летом они утопают в зелени, а сейчас они очень белые на фоне пасмурного неба. И среди них – его, Юркин, дом.
– Слышишь, чё говорю?!
– А?.. Так куда же ты сбежишь, если у тебя дружков нет? – откликнулся Юра.
– К себе, в детдом…
– Беги! Ну, чего ты стоишь-то? Беги!
Мальчишка переступил с ноги на ногу. Нерешительно.
– Ты меня не удержишь!
Юрка ничего не ответил и зашагал дальше. Воришка молча поплёлся за ним, а когда свернули на дорожку, покрытую растрескавшимся, вздыбившимся под корнями деревьев асфальтом, – очень уютную летом в зарослях сирени и пустую сейчас, среди голых веток, – испуганно крикнул:
– Куда ты меня тащишь?! Там нет никакой полиции! Полиция справа от кинотеатра!
– Успеем ещё в полицию и в детдом успеем. А сейчас я поесть хочу… Да и ты, наверное, тоже? Такого мокрого, голодного, сердитого – точно никуда не отпустят…
– Ты сам такой же!
Юрка рассмеялся. Мальчишка надулся и сунул руки в карманы.
– Не обижайся. Есть книжка одна, про Карандаша и Самоделкина. Там ребята на стене нарисовали мальчишку, Чучело-Бабучило, а он ожил и прятался от них. И собака ему котлеты таскала и мороженое… Слушай, а ты котлеты с кетчупом любишь или так просто?
– Я не нарисованный! И не Чучело! А кетчуп я терпеть не могу, и майонез, и дошираки! А котлеты я люблю с курицей, только у нас её редко готовят…
Глава 2. Всё началось с котлет
…Так я оказался у Юрки дома. Правда, сначала я не знал, что это Юрка. Он был просто парнем, который меня куда-то вёл из-за того, что я стянул его мобильник. У подъезда он предупредил:
– В доме две женщины. Не пугайся!
Тут я уже совсем подумал ретироваться, и даже отступил на полшага, и уже почти сорвался с места, как затренькал код в домофоне, и этот незнакомый, непонятный парень потянул дверь и дождался, пока я войду. А я пошёл следом, не знаю зачем. Может быть, потому что вправду проголодался, а ещё я не был в гостях, ну и… не хотелось мне возвращаться в детдом. Там Перец и компания, и они на мне очень собирались отыграться, и вообще: я ничего им не принёс…
Так размышлял я, поднимаясь по лестнице, пока мы не остановились у старенькой потрёпанной двери. Парень дотянулся до звонка, и она очень быстро открылась, и я увидел на пороге только одну девушку, невысокую, красивую. Волосы у неё были светлые, длинные, на лице – веснушки, а глаза – большие, голубые, тёплые какие-то и радостные. У меня как-то сразу затосковало сердце, а она, словно меня не заметив, бросилась обнимать этого парня.
– Юрка! Ну наконец-то!
Так я узнал, как зовут этого странного парня, который зачем-то притащил меня к себе домой.
Скрипнула в коридоре дверь, и показалась вторая женщина – маленькая, сухая старушка, чуть сутулая, в вязаной серой кофточке. Она тоже улыбалась, посмотрела на меня, потом на Юру, потом снова на меня. А мне захотелось исчезнуть вдруг или скрыться за дверью, но Юра с этой девушкой загораживали проход. И я вспомнил, что не поздоровался.
– Здрасте! – сказал я.
Юра обнял эту старушку и попросил:
– Наташа, мам, покормите нас! Мы голодные, мокрые и злые!
Мама, значит, его. Она засуетилась на кухню, а девушка стала помогать мне раздеваться – взяла у меня куртку, шапку, аккуратно повесила их на вешалку. Потом присела на корточки возле меня:
– Наташа! А ты?
– Миша, – ответил я.
– Вот и славно! – почему-то обрадовалась она. – Иди мой руки и садись за стол.
Вот и всё. Будто и не в первый раз виделись.
В ванной перед умывальником висело большое чистое зеркало, и я ужаснулся. Потому что и вправду, как это он сказал: «Чучело… Бабучило». Щёки в грязных разводах, уши торчат как две ручки от кастрюли, а глаза мокрые. Будто я ревел только что, хотя я не плакал! И нос поцарапанный. Он у меня и так чуть-чуть картошкой, а тут ещё и поцарапанный. Хотел свитер снять, потому что было жарко, но вспомнил, что рубашка у меня мятая и в голубую полоску, – на кого я буду тогда похож? Ладно, что свитер просто чёрный и джинсы, хотя испачкались, но не рваные. А вот из носка торчал палец, и я носки снял. Потом умылся и вышел из ванной.
Сел за стол. И тут же забыл про рубашку, про телефон, про Перца, про неудачный день, потому что передо мной поставили тарелку с котлетами. А рядом – с картошкой, жареной! Котлеты были красивые, с румяной корочкой. На секунду я задумался и – принялся за них. Потому что котлетки я всё же люблю больше, чем картошку…
…А потом передо мной оказалась тарелка с пирожками и кружка с компотом.
– Осторожнее, повидло может быть горячее! – вернул меня к реальности голос Юры.
И я увидел, что на кухне остались только он и я.
Только сейчас я огляделся: кухня довольно просторная, стол стоял почти посередине, вокруг него – четыре табуретки с мягкими подушками. Справа от входа, располагался холодильник – новый, белый, гладкий, со множеством магнитиков и фотографий. Возле него столик, под ним белая закрывающаяся мусорка, дальше: раковина, белая плита, встроенная в шкафчики – все они были одного цвета, голубого. Вдоль стены висели крючочки, на них – разные кухонные приборы. На плите стояли две металлических кастрюльки – большая и маленькая – и красный чайник с цветочком. Обои были жёлто-голубые, с подсолнухами, на полу – линолеум, ну точно как у нас в коридоре на третьем этаже – рыжий и в ромбиках, на потолке красовалась новенькая люстра с тремя полукруглыми светлыми абажурами. На окне – полупрозрачная тюль, не прямая, а аркой, а за окном уже темно совсем! А мне ещё обратно топать… Чтоб не думать пока о грустном, я взял пирожок с повидлом и стал на него дуть, а потом спросил Юру:
– А где женщины? – и посмотрел на него.
А он сидел напротив и, подперев кулаком подбородок, смотрел на меня и ничего не ел. Перед ним стояла большая чашка, из неё шёл белый дымок, а он смотрел как-то пристально и задумчиво. Глаза у него тёмные, как у меня, и с какой-то весёлой искоркой, нос курносый, задиристый и усы, как у мушкетёров. Это я в фильме видел, когда нас в кино водили: смешные у них усы, у нас с такими никто не ходит. Только с бородой – учитель физкультуры, он её, когда сердится, поглаживает.
Так вот, Юра смотрел на меня, а я не люблю, когда на меня так смотрят. Как в кабинете у врача, когда у меня три недели назад заболел живот и все думали, что это аппендицит, а это я просто съел три сосиски и они оказались несвежими. Тогда доктор тоже с меня глаз не сводил, всё щупал мне пузо и спрашивал: «здесь больно? а здесь, а здесь?». И никуда не деться от этого взгляда, который так и норовил проникнуть внутрь меня, – только если отвести глаза и смотреть в потолок. Тогда я так и сделал. А сейчас взял пирожок и уставился на белую скатерть. Сам не заметил, как съел его и взял второй, потом третий. Потом Юра спросил:
– Сильно они тебя били?
Я чуть не поперхнулся. Откуда он знает?!
– Не-а… Сперва больно, потом привык.
Искорка в Юриных глазах куда-то исчезла, и они стали совсем тёмными.
– Это я сдурил, однажды. Ещё летом. У нас праздник был, а меня дежурить поставили, а он вроде добренький такой, покладистый – дай, говорит, за тебя подежурю…
– Он – это Перец?
– Ну… Подежурил, а через два дня поймал меня на улице: «Долг отдавай!» Я ему: «Какой долг, ты чё, с луны упал?» – а он… В общем, с того дня – никакого покоя. Поймают где-нибудь у магазина или вечером, когда в туалет идёшь, – затащат в подсобку и там давай «обрабатывать». Я им ручки таскал – нам дарили на первое сентября – и тетрадки, им мало… А сегодня ночью они поймали меня, и Гвоздь, это друг Перца, он большой такой, сам не дерётся никогда, но как скажет… «Кранты, – говорит, – тебе, Пешкин, если сегодня долг не отдашь…» Ну вот, и я в автобусе…
Не хотелось мне рассказывать, что меня дёрнуло в автобусе руки в чужие карманы совать. Никогда я не воровал и не попрошайничал, как у нас некоторые делали… А тут страшно стало: сейчас, думаю, вернусь я туда, а там, на воротах, уже Перец меня караулить будет… Даже в полицию лучше, хоть на три дня отсрочка будет… Один раз меня с другими ребятами водили туда, допрашивали, но это уже совсем другая история, кстати тоже Перца касается – может, он на меня с той поры зуб точит…
– А Пешкин – это твоя фамилия?
– Не, это прозвище такое. Я в шахматы люблю играть, да не умею. Постоянно с королём и двумя пешками остаюсь…
– М-да… – Юра потёр подбородок, нахмурился.
– Да ладно, не парься: я, если совсем туго будет, в подвалы убегу… Один такой, что ли?
Юра вскинул глаза и сдержанно спросил:
– А в подвалах, знаешь, что бывает?
– Ну, знаю… Но я же не такой, я не буду!
– Все не такие! А потом мальчишек хоронят…
Он не договорил, потому что вошла Наташа. Чаю налила себе, стул пододвинула и стала щебетать. Ну прям как наши девчонки! Что-то рассказывала она про кота, который залез в стиральную машинку, но я её не слушал. Просто сидел и смотрел в окно, и думал, думал, что сейчас всё закончится и нужно будет идти по холодной слякоти к остановке, ехать туда… Или в полицию – что-то объяснять, оправдываться… Нет, не буду оправдываться! Буду молчать, пусть хоть что делают, я не пикну! Я хорошо научился, если нужно… Носки только надо найти, кажется, я их под ванну запихнул, а то Юра увидит, какие там дырки, и мама его увидит и будет про меня думать что-нибудь нехорошее. Скажет – оборванца в дом привёл… Или зашивать станет, а они грязные… Надо как-то незаметно их достать и идти, а то уже совсем спать хочется…
– Юр, да он уже носом клюёт!
Я встряхнулся. Поморгал.
– Мишенька, там в комнате я тебе уже постелила. Идём, я тебя провожу, – это незаметно подошла сзади бабушка.
– Мам, спасибо! – сказал Юра, поднимаясь из-за стола. – Всё было очень вкусно!
– Ничего, ничего, сейчас отдохнёте, устали, поди… И ты, Юрик, ложись, а то ведь еле стоишь уже…
Я ничего не понял. Вскочил.
– Спасибо! Ну, я пойду!
И юркнул в ванную искать свои носки.
Глава 3. Про семью и кота Мурзика
…И стали мы жить втроём. Нет, точнее вчетвером, не считая кота. Я и сам не заметил, как оказался в семье.
Вот почему так всегда бывает: ждёшь-ждёшь, надеешься, мечтаешь – тишина. А как мечтать перестал, забыл о своем желании, так – на тебе! Всё, что хотел, даже лучше. И думаешь, как теперь со сбывшейся мечтой-то жить?
Но – обо всём по порядку.
Так я и не вернулся в ту ночь в детский дом. И на следующий день не вернулся. Юра меня усыновил. Правда, он на эту тему всегда отшучивался, либо молчал, либо так говорил: «Из плаванья привёз подарочек». Ага, «подарочек»!
Я сначала не поверил. У нас никто не верил. Если вдруг случалось, что усыновляли, – мы ещё долго ждали возвращения того счастливчика. Потому что было – возвращали. Забирайте, мол, свой «подарочек»: он нам не годится. Нет, они так не говорили. Они говорили, точнее, слухи у нас ходили такие: «не думали, что с ним будет так трудно», «хотим съездить отдохнуть» и т. п. А «трудный» ребёнок продолжал ждать родителей.
Но были и такие, кто не возвращался. И мы тихо мечтали об этой участи, вечером на кроватях шептались, во дворе, под большим тополем, говорили, спорили – кого первого возьмут себе, у кого какая мама будет. Конечно, большинству хотелось маму молодую и красивую, а папу – доброго. Мне было всё равно. Когда маленький был – просто хотел жить в семье: думалось, что там веселее, уютнее. А старше стал – мечтать перестал. Шансов мало, что тебя усыновят – больше любят малышей. Во-вторых – в семье свои правила. Здесь-то я уже попривык к ним, а там – придётся привыкать заново. Воспитатели – не родители, у них у каждого свой дом и свои заботы. А «деды» – старшие ребята – им лишь бы только не мешаться и дорогу не перебегать. А в семье как: папа и мама – что там они себе думают? Каждый из нас, конечно, надеялся, что нас будут любить, как своего ребёнка, но как оно на самом деле? Раз возвращают обратно… И потом, как с наказаниями в семье? И что, к примеру, стану я делать, если мой «новый» папа вдруг вздумает меня ударить? Смогу ли принять это? Вряд ли.
Вот такие мысли тревожили мою голову в последнее время. А ещё – я смутно помнил своих родителей. И почему-то мне казалось предательством, если я стану жить в другой семье и кого-то вместо них стану называть «папа»… или «мама»… Они мне это простят?
Конечно, я не верю в то, что человек после смерти исчезает бесследно. Зачем они тогда жили? Как-то к нам приходил священник и рассказывал, что смерть – это не конец, а только начало новой жизни. И как мы проведём нашу жизнь, таким будет и её продолжение…
Мои родители погибли, когда я был ещё совсем мелким карапузом. Я их не помню. Мама умерла, а отец попал в аварию, уже позже… А я попал в дом ребёнка, сразу из детского сада. Так началось моё детство без семьи. Всё, что у меня осталось от них, – фамилия, хорошая кстати, как у полководца, – Жуков, да маленький медальон, который я ношу не снимая: овальный, серебряный, похожий на маленькую фисташку, с тоненькой узорной чеканкой. Он не открывается. Сколько я себя помню – всегда он на мне, а значит – от них.
Мне всегда казалось, что мои родители были добрыми, ласковыми, дом – большим. Смутно помню жёлтую комнатку, пушистый ковёр с каким-то хитрым рисунком – вот я встаю, выпрямляюсь и… боюсь идти. Чуть покачнусь, а сделать шаг – не решаюсь. Слышу откуда-то впереди голос женский, ласковый такой, радостный: «Ну же, Мишенька, давай-давай, иди!» А я боюсь, иду и – падаю. А она, мама (а кто же ещё?), смеётся и гладит меня по голове…
Как же, если я буду жить с другой мамой, то получается, что ту, мою, я предам?!
Или она порадуется за меня, что мне будет спокойно? Потому что жизнь в детдоме, даже с привычным для меня распорядком, стала очень тяжёлой. Ребята вроде неплохие среди тех, кто живёт со мной в одной комнате, – не дразнятся, не ссорятся особо, уроки вместе делаем. А вот старшаки… Ни житья, ни проходу. Было так, что и улечься не можешь после ночных драк. Больно. Заступаться некому: всем страшно, что и тебя побьют. А воспитатели – ну что они сделают? Не будут же они по пятам за нами ходить!
Когда я жил в доме ребёнка – нас не обижали. Маленьких любят, берегут. Была одна нянечка, одна общая «мама». И всех пожалеет… Девчонкам косички заплетала – ого-го! Такие мудрёные – как у неё пальцы не перепутывались? А нас было ругала за баловство, но не сильно. Не шлёпала, по рукам не била…
В детдоме есть старшие, есть воспитатели. И надо всех слушаться. Это не всегда получается. А угождать я не умею… И ябедничать тоже.
Ну что я всё о себе да о себе? Расскажу и о семье, в которую я вот так случайно попал.
Юру я папой звать не могу. Пересилить внутри не могу что-то. Но он и не обижается. Он, наверное, вообще не обижается. Даже про тот случай с телефоном ни разу мне не напомнил – спасибо ему! Он добрый, много не говорит. Утром встаёт рано и меня будит в школу – щекочет за пятки, а я щекотки боюсь! Он моряк. Штурман. Уходит в плавание на два месяца, иногда на три. Как я без него буду – не представляю! С двумя-то дамами…
Хотя они тоже хорошие. Наташа меня сразу приняла. Она со мной вообще не церемонится. Как встанет – руки в бока, прищурится и строго так спросит:
– Михаил! Ты куда это пятки навострил? Да ещё в таком непотребном виде?
В непотребном – это значит в потрёпанных джинсах и свитере. Ну чего тут наряжаться, если «пятки навострил» я к Кольке, моему другу. Он не детдомовский – домашний мальчишка. Мы с ним летом познакомились, когда я заблудился нечаянно… Он сидел на качелях и ел мороженое – аккуратный такой мальчишка в белой тенниске, загорелый, с русыми подстриженными волосами, пухлогубый, круглолицый; глаза большие, серые, задумчивые. Так вот, он покачивался и медленно ел эскимо, а я мимо шёл, и мне вдруг так мороженого захотелось, просто до невозможности, что я остановился и говорю: «Угости мороженым!» А он не прогнал, а то бывает – так ответят, что уши до вечера красные; он головой мотнул и говорит: «Возьми в пакете, на лавочке. А то, пока мама придёт, оно потечёт уже!» Я глянул – и правда, мороженое: пломбиры, целых две штуки! Ну и чудо! Слово за слово – и разговорились… Иногда я выбирался к нему летом и мы гуляли вместе, а осенью – всё, некогда… Оказывается, что он рядом с моим домом живёт, и ходит в ту же школу, в которую перевели меня.
А Наташа, пока уроков не сделаешь, – не выпустит. Но я-то знаю и сразу их делаю: задачки у меня легко идут, русский я у Кольки спишу быстренько, а историю с географией потом, на переменке, почитаю.
Юрина мама – она очень тихая. И добрая. Всё «Мишенька, Мишенька…» Хотя, если подумать, что я ей хорошего сделал? А она со мной – как с сыном разговаривает, а не как с мальчишкой из детдома.
В общем, когда в первый день я улёгся на Юрином диване, то впервые за долгие месяцы вздохнул с облегчением. И даже расплакался – ну кто мог поверить, что всё вот так обернётся? Хмурый день: Гвоздь этот, бессонная ночь, утро, подзатыльник, холодная вода в большом туалете, школа, автобус, давка, телефон… Вечность – от остановки до Юркиного дома, потому что каждая мысль – тревога: «всё, попался, Михась, ты попался…» Как на пружинках – готовность сбежать в любой миг… А потом – сытный, вкусный ужин и – дом… Я тогда даже растерялся и заупрямился, но Юра так посмотрел на меня – внимательно и ласково, что я решил: останусь. Утро вечера мудренее. Полночи не спал – промаялся. И непонятно было, что будет завтра, и от этого тяжело и в то же время – хорошо, уютно, тепло; в коридоре ходили, шептались, Наташа даже хихикнула пару раз. Счастливые! У них ведь дом – всегда. А у меня – только в эту ночь: тогда-то я не знал, что здесь и останусь…
А на следующий день, утром, Юра меня спросил:
– Ну что, Миша, останешься?
Я помолчал. Он не шутил, смотрел серьёзно. А о мою ногу толстым, мягким пузом тёрся серый кот.
Я молча кивнул.
* * *
Как он там сумел договориться, чтоб всё быстро оформили, – не знаю. Говорит, друзья помогли. Мне бы таких друзей! Так я в детдоме и не появился. Один раз сходил туда с Юрой за тетрадками и показаться директору, но ни с кем из наших не пересёкся: мы пришли утром, когда ребята были на уроках. Перца, к счастью, мы тоже не встретили.
Только вот почему Юра не побоялся его компании? Они ведь такие – что ребёнок, что взрослый – нет для них авторитета. А жаль.
Забыл рассказать про пятого обитателя нашей (ага, уже нашей!) квартиры – кота Мурзика. Вы видели таких наглых и приставучих котов? Не, вряд ли.
Он ко мне стал лезть, как только я улёгся. Вот гладь его, и всё тут! Я уже и притворялся, что сплю, и шукал на него – не прокатывает. Ноль внимания. Мордочку свою мне в ладошку тыкает, мурчит, как будто у него внутри моторчик завели, и всё его гладь, и гладь, и гладь… Мне даже плакать расхотелось – так я на него рассердился!.. А однажды утром я нашёл его в своем рюкзаке! Искал он, видите ли, что-нибудь съестное! Бутерброды мои с колбасой стрескал и облизывается! Кот без комплексов.
Я к нему уже попривык. Живёт будто в своём животном мире, законы для него свои, кошачьи, ну что поделаешь, раз они с нашими иногда не совпадают?
Пожалуй, ближе всех я подружился именно с ним.
