Czytaj książkę: «Дикий вьюнок»
Пролог
Разливаясь, река занимала собой целое поле. Топкие места и заполненные водой выемки пересекались системой неустойчивых деревянных мостков – единственной связью с лесом у северных гор и лугами у южных. До сих пор помню, будто это случилось вчера – я иду, под ногами скрипят тонкие жерди, между хлипких, пропитанных влагой досок прорастает камыш, хватает за юбку, тянет вверх острые листья осока.
Медленный, густой пар от нагретой солнцем воды. Чудесная ночь: теплая, тихая, полная света сверкающих в небе звезд. Они почему-то цветные: блекло-синие, прозрачно-зеленые, дымчато-желтые. Небо над головой усыпано драгоценностями, куда более совершенными, чем пустые камешки, столь любимые людьми.
Я в самом сердце водяного поля. Оглядываюсь… Так красиво! И вот накатывает дикое желание закричать. Не от страха, не от боли. От жгучего счастья.
И полная душистым воздухом грудь. Я запрокидываю голову…
Вначале крик чем-то напоминает волчий вой, когда зверь, подняв голову к бархатному небу, поет луне о своей преданной любви. Но только вначале.
Крик очень громкий, он режет уши и сразу же оглушает. И вдруг… я уже не внизу… я в самом небе, прямо под цветными звездами. Я медленно плыву, парю в воздухе, раскинув руки. Руки? Не знаю, тела нет.
Подо мной залитое рекой поле… покрытый водой луг, даже на таком расстоянии пахнущий сладкой травой и душистой пряной зеленью.
И я кричу. Кричу о своей любви к самому прекрасному в мире месту.
Потому что я счастлива…
Часть первая
1
Как водится, детское воспоминание о счастье у каждого существует практически в единственном экземпляре. И не важно, случилось счастье на самом деле или просто приснилось во сне. А само оно имеет привычку исчезать бесследно, ухнув в бездонную пропасть и не оставив ни малейшего доказательства, что вообще приходило.
В десять лет меня забрал отец, увез из затаившегося между гор селения, где я жила вместе с бабушкой. Я оказалась в незнакомом, чужом и тоскливом месте – городе. В тесном старом доме кроме нас жил еще мой дядя и страшная женщина неопределенного возраста. Хотя страшной она казалась видимо только мне, так как женщина специально приводила себя в подобный вид с помощью косметики и щипцов для завивки, на что каждое утро тратила не меньше часа. Да и не сказать, что отец с дядей пугались ее внешности. Даже улыбались частенько, хотя и не очень искренне.
Мне выделили крошечную каморку, находящуюся за кухней и огороженную от нее одной лишь плотной занавеской из выцветшей брезентовой ткани. Узкая кровать с огромной мягкой периной, перья в которой, к несчастью, слежались и превратились в жесткие неровные комки. Крошечный столик в углу, на нем стопки разнообразных книг – единственного доступного мне развлечения. В другом углу – несколько вбитых в деревянную балку гвоздей, которые заменяли шкаф для одежды.
Широкая дикая равнина, где я провела детство, за раз превратилась в крошечный пыльный уголок ветхого дома. Иногда мне казалось, что в затхлом городском воздухе я задыхаюсь, но жаловаться было некому.
Четыре года я посещала общественную школу для бедняков. Как ни странно, вспомнить о том времени почти нечего – в памяти не задержались ни друзья, ни враги. Ничего примечательного, просто тянулась бесконечная вереница серых дней, полных бубнящими какую-то непроходимую чушь учителями, а после – вечеров, полных учебниками и одиночеством. Никого из взрослых не волновало, понимаем ли мы урок, а уж тем более откладывается ли хоть что-нибудь из выученного у нас в голове. Однако я старалась узнать и запомнить новое, потому что это было единственное доступное в то время занятие. К тому же бабушка, которая когда-то и научила меня читать, любила повторять, что книги способны открыть глаза и показать цвет утреннего неба даже глупому слепому щенку. Подозреваю, речь обо мне, хотя на прямой вопрос она отвечала только смехом и прикосновением руки к волосам.
Четыре года я провела в городе, которого боялась, как только привыкший к бескрайней высоте гор человек способен бояться душного замкнутого пространства. Даже смена времен года не вытаскивала меня из пассивной спячки – зима ли, кусающая морозом за нос, жаркое ли лето, полное сухой пыли, поднятой с дороги проезжающими мимо каретами. Ничего…
А потом одним утром в обычный, ничем не примечательный день я проснулась и отправилась завтракать на кухню. В момент, когда я вежливо пожелала страшной женщине доброго утра, раздался оглушительный вопль, и моя жизнь раз и навсегда изменила свое течение. Я проследила за взглядом ошалевших от страха глаз и с не меньшим ужасом увидела, что по моей руке как живой ползет четкий, словно тушью очерченный рисунок какого-то вьющегося растения. Как он выбрасывает вперед тонкие, закрученные колечками усики и подтягивается за ними следом, расправляет ажурные листья. И снова пускает побеги… Я судорожно схватилась пальцами за кожу, со всей силы терла ее и скребла ногтями, желая убрать прочь это жуткое видение, желая оторвать от своей руки странное растение и отбросить подальше. Желая скрыть его с глаз. И тогда… вьюнок неторопливо перекинулся на пальцы и потек по ладони в сторону запястья.
Наверное, то, что со мной случилось после можно назвать самой настоящей истерикой. Единственное, что помню, – дикое желание стереть со своего тела этот мертвый рисунок, который вдобавок к самому факту своего противоестественного существования еще и бодро шевелиться. Вырвать его с корнем и растоптать в прах. А перед глазами сплетаются стебли, которых все больше и больше, которые все толще… Они скручиваются и наползают друг на друга, пока полностью не перекрывают собой обзор, будто пропускающее свет окно завесили чем-то плотным и темным. Потом немного чистейшего безумия…
Очнулась я в своей коморке, рядом сидел отец, крепко прижимая мои руки к кровати. Оказывается, в беспамятстве я так старательно пыталась содрать с себя кожу, что теперь от запястий до локтей была разукрашена толстыми красными царапинами. Замерев, я слушала тихий голос отца, а через некоторое время поняла, что он пытается меня успокоить. Объяснить, что ничего ужасного не произошло, просто вступила в силу кровь, да и рисунок очертился сразу полноценным, потому испуг от увиденного моментально превратился в неконтролируемую панику.
– Кровь? – прошептала я, смотря на человека, которого с этого момента почему-то считала ответственным за утренний приступ ужаса. Ведь он же… предполагал появление нечто подобного, но не предупредил?
– Кровь твоей матери. Кровь шайнарки.
Я застыла, спешно вспоминая все, что слышала о шайнарах. Почти ничего. Обрывки, обрезки, сухие крошки.
– Она была?..
– Полукровкой, конечно же, – отец, наконец, меня отпустил. – Я надеялся, в тебе наследственность не проявится… Мне жаль.
Жаль? Я пристально смотрела в хмурое лицо отца и понимала – ему действительно жаль. Только почему?
Мы говорили часа два, а после я приблизительно начала представлять, что теперь есть моя жизнь.
Чуждая людям раса шайнар проживала в восточных землях, на той стороне Великой реки, такой широкой, что в пасмурную погоду не разглядишь другого берега, и многие годы находилась с человечеством в состоянии неофициальной войны. Представители шайнарского народа, естественно, появлялись на людских территориях, но все это были индивиды высокого ранга, каждый из которых сопровождался королевским советником и охранялся десяткой отборных воинов из числа королевских войск. А полукровок шайнары не признавали. Не говоря уже о таких, как я, в чьих жилах крови всего на четверть. Для них полукровок просто не существовало, и ни разу ни один чистокровный представитель шайнар не заинтересовался судьбой существа, подобного мне.
Но и для людей мы были совсем чужими, не людьми.
– Мне жаль, – повторял отец. – Я так надеялся…
Чистокровный шайнар напоминает живую картину – его тело раскрашено множеством безупречных изображений окружающего мира. И они не просто нарисованы – в каком-то смысле они существуют, пусть и не в привычной нам реальности. Птицы летают, рыбы плавают, а цветы распускаются, нежась под мягкими лучами теплого солнца. Основа шайнарской магии – жизненная сила окружающего мира: биение волчьего сердца, тявканье лисы, шорох осыпающихся лепестков. Люди долгое время пытались найти похожий способ черпать силу из природного источника, но безрезультатно. Шайнары проводят свою жизнь в окружении плотной сети творимых собственным организмом несуществующих, но от этого не менее реальных картин. По сравнению с их раскраской, мой дикий вьюнок – просто мелочь, мелкая мошка рядом с поедающей мошек ящерицей. И все же наличие даже такой мелочи практически перечеркивает возможность жить, как обычные люди. Для окружающих я – шайнар, и точка. Но, к их счастью, в отличие от чистокровных – тот шайнар, за которого никто не вступится. Меня могут купить в театр и показывать за деньги жаждущим зрелищ посетителям. Завербовать при дворе и заставить работать против своих «родственников», изначально отрицающих наше родство. Шантажировать всю жизнь, грозясь выдать мое местонахождение борцам за чистоту людской крови, цель которых – уничтожать таких мерзких существ, как я. Был еще один вариант, встречающийся чаще всех остальных, о котором отец умолчал, поэтому я узнала гора-аздо позже… Наверное, к лучшему.
Когда в тот вечер, напугав меня до полуобморочного состояния, отец выходил из комнаты, неожиданно показалось, что за последние два часа он сильно постарел, сгорбился, а руки безвольно вытянулись вдоль тела. Даже сквозь страх пробилась жалость. Так жаль…
Ночью в гостиной, что сразу за кухней, сильно кричали. Я не стала прислушиваться, хотя голоса звучали знакомые – отец спорил и ругался с дядей. Не знаю, о чем, но часто повторялись слова «деньги» и «убью».
Следующим утром отец вернул меня к бабушке. В небольшом домике практически у самого болота страшное известие о просыпающейся во мне шайнарской крови неожиданно перестало быть страшным.
Когда мы с бабушкой (по отцовской линии) остались вдвоем, она рассказала о моей матери. Оказалось, та пришла неизвестно откуда и некоторое время жила в этой самой деревне. Народу вокруг совсем мало и никого особо не волновало, что чужачка наполовину шайнарка. Поэтому и мне боятся нечего…
И с отцом мать познакомилась, когда тот приехал навестить бабушку. А вскоре отправилась вместе с ним в город. Через год отец привез на воспитание младенца женского пола, то есть меня, потому что мамы не стало. Подробностей бабушка и сама не знала, и мне не советовала спрашивать. Мать умерла родами, повторяла, запомни и смирись.
Жизнь снова наполнилась красками: лето – золотом и лазурью, зима – серебром и серым бархатом.
Вместе с вьюнком во мне проснулась магия, непонятная неуправляемая сила, с которой ни я, ни бабушка не знали, что делать. К счастью, никакого вреда от нее не было и быть не могло, насколько знала бабушка, разрушением владеют только темные маги, светлые в основном занимаются защитой, а шайнары способны пользоваться силой природы в зависимости от своего рисунка. Моим даром оказалось изменение, преображение живого в неживое. Иногда я брала в руки листок, а через секунду он светился бледным светом и становился гладким прохладным кусочком ткани. Иногда превращался в удивительно хрупкое на вид, но совершено несгибаемое пальцами ажурное украшение – стебелек, от которого расходились сплетенные между собой тонюсенькие прожилки. Такие игрушки очень ценились местной детворой, а позже и женщины стали украшать ими себя и свою одежду, так что от происходящего была одна только польза.
Никогда в моих руках не менялся предмет размером больше моей ладони. Вначале, после первого раза, когда сорванный одуванчик вспыхнул белым светом и стал серебристым, словно выполненным искусным ювелиром предметом из металла, я жутко испугалась. Несколько дней боялась прикоснуться к бабушке и даже к самой себе. Потом рискнула… Поймала на болоте лягушку и, закрыв глаза, сжала в ладони. Представлять, что она станет застывшей статуэткой было очень страшно, но мне было необходимо знать точно! Ведь иначе каждое прикосновение – огромный риск для бабушки и всех остальных жителей… И даже для соседского щенка с белым пятном на носу, который всегда так радовался возможности побегать и поиграть!
Некоторое время я, затаив дыхание, ждала. И – ничего. Руку сводило от напряжения, лягушка обмякла, потеряв желание вырываться, и только безвольно болтала в воздухе лапами, а больше ничего не произошло. Не помню, испытывали ли я еще когда-нибудь настолько огромное облегчение.
Единственно, о чем жалела бабушка – невозможность найти учителя, способного объяснить назначение и возможности моей магии. Ну что поделать, нет так нет…
Два года счастья, разбитого на равные промежутки приездами отца. Его я по-прежнему боялась и старалась держаться как можно дальше.
Что значил для меня мой собственный отец? Кем был? Мы практически никогда не общались и даже толком не разговаривали. Тот день, когда на моей руке ожил вьюнок, был единственным, когда я говорила с отцом и совершенно точно знала, что он у меня есть. К следующему его приезду все вернулась на круги своя – он отдельно, я отдельно. Доброе утро. Как здоровье? Как ваши дела? Спокойной ночи. Все.
Наверное, он очень любил маму. По крайней мере, я так думала когда видела, с каким лицом он о ней вспоминает (хотя эти случаи были настолько редки, что их можно посчитать по пальцам одной руки). Или когда смотрит на меня, точнее, на мой рисунок, выпускающий усики из-под рубашки с максимально длинными рукавами. Теперь я старалась носить как можно более закрытую одежду, чтобы ползающий где ему вздумается вьюнок не вылез наружу в самый неподходящий момент. И волосы носила распущенными, прикрывая лицо – мое растение не разбирало частей тела и ползало, где хотело, оставляя под кожей мягкое прикосновение, похожее на дуновение легкого щекотного ветерка. Отец сказал, у мамы были бабочки… много крошечных бабочек и еще пчелы. Однажды пчела даже цапнула его за палец, когда он прикоснулся в то время как она спала.
А я на нее не очень похожа. Разве что разрез глаз, хотя цвет отцовский – светло-карий, почти желтый. Да и лицо отцовское, почти круглое, только более тонко очерченное. Фигура тоже вполне человеческая, природного изящества жестов и плавности движений, присущих шайнарам, мне практически не перепало. Хотя иногда бабушка, наблюдая, как я делаю что-нибудь по хозяйству, замирала и негромко просила:
– Повтори еще раз…
И я послушно протягивала руку к чашке или вставала на носочки, дотягиваясь до стоявшей на полке посуды.
– Твоя мама временами двигалась удивительно красиво… Словно плыла. Сейчас ты немного на нее похожа.
Но то мама… а я всего лишь ее слабое отражение, полустертый след, полуночное видение, которое тает быстрее утреннего придорожного тумана. Не знаю, что значила для отца я, но когда в шестнадцать вместо очередного посещения пришло известие о его смерти, мне было всего лишь немного печально.
Весть привез дядя, сутулый сморщенный человек с копной темных волос. Он забрал меня с собой в город. Не знаю, почему бабушка подобное допустила. Вернее, подозреваю, что ее никто и не спрашивал, судя по тому, в какой спешке мы уезжали. Как утверждал дядя по дороге, перед смертью отец взял с него обещание заботиться о племяннице, как о родной дочери. Сухо утверждал сквозь зубы, и тогда впервые закралось подозрение, что забрал он меня совсем не по доброте душевной… Иначе отчего смотрит так оценивающе, как на кошелек, пытаясь на глаз определить, сколько внутри монет.
2
Дом был прежним, и комната моя практически не изменилась, разве что книг не осталось, а в занавеске на уровне колен образовалась широкая рваная дыра. Женщина тоже оказалась другой. Хотя она мало отличалась от прежней, но теперь я стала старше и уже не считала ее страшной, хотя и не могла понять, зачем портить здоровый цвет лица пудрой, а красивые каштановые локоны выжигать до состояния сухой соломы.
Не знаю, смогла бы мы подружиться. Наверное, да. Если бы успели…
Через два дня после нашего приезда, вечером, к дяде пришли гости. Женщина спешно собралась к подруге, во время сборки судорожно бормоча себе под нос и нервно на меня поглядывая. Перед уходом ткнула пальцами в стоящие на столе чашки, а после напомнила, где лежат мешочки с травяным чаем и сахаром. Я даже не сразу поняла, зачем. Но как только женщина исчезла за порогом, даже стук захлопнувшейся двери не смолк, как дядя крикнул, чтобы я принесла гостям чай.
Я послушалась. Разве можно оставить гостя без угощения? Не знаю, правда, принято ли в городе подавать к чаю печенье, а вот мы с бабушкой всегда подавали. Крошечные такие круглые монетки с ягодой малины или черники посередине. Очень вкусные.
Однако печенья на кухне не нашлось, вот если бы я знала про приход гостей заранее, обязательно бы испекла. Но теперь придется ограничиться пустым чаем.
С такими мыслями я собрала поднос и отправилась в гостиную. Вошла, вежливо улыбаясь, чтобы пришедшие чувствовали себя в нашем доме уютно.
Гости были странные… очень странные.
Бородатый тощий дед с круглым, надутым животом, будто на барабан натянули тканый сюртук. Огненно-рыжий мужчина примерно дядиных лет. Плотный лысый коротышка с густыми усами. И еще один, единственный из присутствующих молодой, темноволосый, с бледными голубыми глазами. Он бросался в глаза, потому что оказался запакован в глухую черную одежду, закрывающую руки до самых запястьев и шею полностью, как будто старался спрятать побольше кожи, как я.
Странные это были гости.
Когда я вошла, они резко замолчали. И ладно бы только это… Но они так смотрели! Не знаю, как удалось ни разу не споткнуться и не выронить поднос. Сразу захотелось побыстрее разлить чай и вернуться на кухню, подальше от неприлично изучающих взглядов. Щеки покраснели, дыхание сперло, и вообще стало удивительно стыдно. Особенно в момент, когда усатый, принимая протянутую чашку, вдруг быстро наклонился ко мне, настолько близко, что пышные усы почти прикоснулись к моей щеке. Я вздрогнула от неожиданности, но чашку удалось удержать и даже не расплескать чай.
– Благодарю, – фальшиво процедил усатый и я, неловко кивнув, поспешила отойти к последнему, молодому.
Он тоже смотрел очень пристально, изучающе, но хотя бы без многозначительной, отдающей пошлостью улыбочки. Наверное, потому, что он сам казался ненамного меня старше, подавая чашку, я рискнула посмотреть ему в глаза.
На первый взгляд, плотно запакованный в черное гость показался удивительно безобразным – слишком ровное, тонко выточенное лицо, недостаточно грубое, чтобы казаться мужественным, слишком узкие губы и длинные волосы. Слишком светлая кожа.
Я отвернулась, поднимая опустевший поднос. Наконец-то можно уйти! И пожалуй, когда дядины гости явятся в следующий раз, я притворюсь больной и приветствовать их не выйду. А уж печенье печь и подавно не буду! Разве что с ядом!
Уйти мне помешали.
– Как вас зовут? – с улыбкой спросил молодой человек.
Я посмотрела на гостя еще раз. Интересно, с чего я решила, что он безобразен? Может, плохо рассмотрела? Ну что же… я была неправа. Он утонченно, невероятно красив. По крайней мере, когда так улыбается.
– Улана.
– Сколько тебе лет?
Я крепко сжала губы. С какой стати дядины знакомые задают мне подобные вопросы? И почему дядя позволяет?
– Ей шестнадцать, – ответил он за меня.
Больше вопросов не задавали, и я с превеликим удовольствием убралась из гостиной. Впрочем, странности на этом не закончились – закрывая дверь, я вдруг услышала, как гости быстро заговорили, торопясь и беспощадно друг друга перебивая.
– Тридцать, – ломкий старческий голос.
– Сорок, – чей-то глухой и прокуренный.
– Имейте совесть! Не меньше шестидесяти! – это дядя возмущается.
– Семьдесят, – молодой, тот, что в черном.
Осторожно прикрыв дверь, я опустила пустой поднос на стол и замерла. Это ведь никакие не гости, верно? Это торговцы, у которых с дядей какие-то общие дела. Только почему он привел их домой на ночь глядя? Почему они позволяли себе так смотреть? Отец предупреждал держаться от незнакомцев подальше, потому что от них может быть уйма неприятностей, неужели дядя об этом не знает? Непохоже…
Думай, Ула, думай, повторяла я, как обычно делала бабушка. Думай и возможно однажды увидишь звезды…
До вполне очевидного ответа додуматься я не успела. Дверь распахнулась, и на кухню торопливо зашел дядя. Он был в хорошем настроении, надо же… Глаза так и сияли!
Он даже подмигнул. Жутковато стало. Сколько помню дядю, не в его привычках веселиться без веского повода, а поводы так редки, что не удалось припомнить ни одного. Разве что случай, когда он обобрал пьяного и долго радовался нескольким медным монетам, не иначе как припасенным для дяди в кармане пьяницы самим небом.
– А ну пойдем, – поманил меня одним пальцем. Игриво подтолкнул в спину, когда я осторожно проходила мимо.
В гостиной остался только один гость, молодой. Он стоял у окна, заложив руки за спину, и внимательно следил за нашими передвижениями. Я остановилась на пороге как вкопанная и удивлено оглянулась на дядю.
– Давай, давай, не бойся, – бодро повторял он. Прошел вперед и уселся в свое кресло. Потом повернулся ко мне и удивительно мягко сказал.
– А теперь, Ула, покажи ему свой рисунок.
Смотрящие на меня в упор холодные серьезные глаза никак не вязались с мягким тоном.
Я не сразу смогла вдохнуть.
– Что?..
Он… как он посмел? Рассказать чужаку о моем происхождении? Пусть даже своему знакомому, это ничего не меняет! Раскрыть мой секрет и дать неизвестно кому в руки возможность распоряжаться моей жизнью? Отец никогда не допустил бы ничего подобного! Это называется позаботиться? Нет, это не забота. А значит, а это значит…
– Ула, мы ждем, – теперь дядя говорил совсем не мягко. – Все уже решено. Я обещал отцу о тебе позаботиться, и я сдержал свое обещание. Ты отправишься с этим человеком, который устроит твое будущее лучшим образом. Ты будешь жить в роскоши и ни в чем не нуждаться.
– То есть устроит? – Я не поверила своим ушам! Странная какая забота – передать племянницу чужаку, открыв перед этим самую большую семейную тайну. Кто я дядиному знакомому? Никто! А значит, он вполне может попытаться извлечь из ситуации выгоду, к примеру, сдать меня тем, кто готов платить деньги за…
Платить деньги! Торговый спор в гостиной. О мать всех звезд, ну что за дура!
– Вы меня продали? – почти беззвучно спросила я.
Дядя имел совесть принять слегка нашкодивший вид. Как будто… как будто кошку пнул, а не продал собственную племянницу, о которой обещал заботиться, как о родной дочери. Да, не хотелось бы быть дочерью такого типа…
– Ула, так будет лучше. Этот человек пристроит тебя наложницей к какому-нибудь знатному вельможе, и ты не будешь ни в чем нуждаться. Для твоего же блага.
– Для моего блага отправьте меня обратно к бабушке!
Губы дяди, который вдруг совершенно перестал быть даже отдалено родным, сложились в прямую жесткую полосу.
– Сейчас ты покажешь ему свой рисунок. А после послушно отправишься, куда скажут. А добровольно это произойдет или нет, решать только тебе. Иначе заставим силой. Ты все поняла?
Руки привычным жестом прижались к груди. Я всегда так делаю, когда чего-то пугаюсь. Нужно бежать, да? Нужно хотя бы попытаться!
– Уважаемый, не могли бы выйти и оставить нас одних? – вдруг вкрадчиво заговорил покупатель. Как я могла считать его красивым? Это же работорговец! Как бы мне хотелось, чтобы сейчас этот незваный гость упал прямо у моих ног и в жутких конвульсиях издох. Если бы разъяренный взгляд останавливал чужое сердце, то его уже давно бы не билось! Еще и чай ему подавала!
Даже не заметила, как дядюшка удалился. И что мы имеем? Входная дверь недалеко и наверняка не заперта, если удастся отвлечь этого… этого… его на пару минут, я смогу выбежать на улицу. Только что дальше? Чем это поможет? Одна, без денег и знакомых. С трудом помню, в какой вообще стороне дорога к бабушке. А иначе. Вот оно… Только что догадалась. Еще один вариант, о котором умолчал отец. Помню, открыл тогда рот, посмотрел в глаза и сник, промолчал. Не рискнул пугать четырнадцатилетнюю девчонку. А я все думала, почему промолчал… Ответ-то простой – шайнарских полукровок любят держать в качестве наложниц, ведь это такая экзотика, когда по твоей обнаженной женщине волной плывет изящное изображение какого-нибудь живого существа. Наверное, подобным зрелищем можно любоваться вечно, я иногда так засматривалась на вьюнок, что часы проходили, пока удавалось оторваться от этого занятия. Неудивительно, что кто-то готов за такое зрелище платить.
– Ула!
Чего он так кричит! Ненавижу уже. Купил живое существо, как кусок парного мяса на рынке. И подошел так близко. Как же его остановить? Надо бежать…
– Послушай. Ты не сможешь убежать! Тебе некуда идти, а на улице, поверь моему опыту, тебя ждут такие ужасы, что продажа в гарем по сравнению с ними, как несколько песчинок в лицо против груза земли над захороненным заживо. Понимаешь? Про побег забудь. Сейчас мы поговорим, и ты внимательно послушаешь. Ты же девочка неглупая, правда? У тебя красивое имя. У меня тоже есть имя. Меня зовут Янош, – тут работорговец заговорил медленно, практически по слогам, будто я малоразумное существо, толком не понимающее человеческого языка. Что, кстати, говорит?
– Не нужно меня боятся. Сейчас просто поверь, что ничего страшного с тобой не случится. Обещаю. Доверься мне! А теперь просто покажи свой рисунок. Мне нужно его видеть.
Руки сжали ткань платья еще крепче. Он вообще в своем уме? Хочет, чтобы я раздевалась? Перед незнакомым мужчиной? Добровольно?
– Мне не нужно, чтобы ты раздевалась, – терпеливо продолжил работорговец. – Мне нужно видеть только рисунок. Где он сейчас?
Я машинально кивнула назад.
– На спине? Переместить на руку можешь?
Переместить? Неужели их можно перемещать? Ни разу о подобном не слышала, хотя с другой стороны, что я вообще знаю о шайнарах? Так, разные слухи да домыслы.
– Похоже, не можешь, – пробормотал он. – Ну, все равно… Покажи просто ту часть спины, где рисунок, большего я не требую. Я отвернусь. Поверь мне! Всем будет проще, если мы побыстрее с этим разберемся.
Не знаю, почему я послушалась. Что-то было в его настойчивом голосе, как будто он пытался сказать гораздо больше, чем мог.
Тем более он действительно сразу отвернулся. Правда, в сторону входной двери, перекрывая проход.
Не знаю, чем бы все закончилось, но вьюнок решил проблему самостоятельно. Словно поняв слова работорговца и сложное положение, в котором я оказалась, он переполз с левой лопатки прямо к основанию шеи. Когда вьюнок торопится, это почти щекотно. К счастью, шея не из тех мест, которые следует тщательно скрывать от постороннего взгляда, потому я расстегнула ворот и отогнула воротник. Провела пальцами по рисунку. Не знаю, как я чуяла вьюнок, каким чувством, ничего необычного на коже не ощущалось, но все же я знала – он там.
– Эй ты… – работорговец напрягся. – Смотри. Только быстро, пока не уполз.
Он мгновенно оказался за спиной. Мама дорогая, знала бы ты, что я делаю – показываю мужчине, которого сегодня впервые увидела, самое ценное свое сокровище. Свое наследство. Свое приданное, губы сами собой усмехнулись. Тоже мне счастье, на такое приданое вряд ли кто позарится…
Неожиданно к моей шее прикоснулся теплый палец.
Раньше, чем я успела возмутиться, палец отдернули.
– Ай, – почти по-детски сказал работорговец. – Надо же… Разве у дикого вьюнка бывают колючки?
– Колючки? – изумилась я. Ни разу не видела на своем растении ничего напоминающего колючки.
– Он меня уколол! – обвиняюще сообщил этот… этот продажный человек. Бессовестный работорговец! И безобразный к тому же!
– А нечего руки распускать!
– Да я только…
Спор вынуждено прекратился, когда в гостиную тяжелым шагом вошел дядя. Я мгновенно поправила воротник, закрывая рисунок и накрепко его застегнула.
– Ну что? – дядя остановился так близко, что стало противно. Нет уж, рядом с ним оставаться нет никакого желания. Не хочу рядом. Я отошла, надеюсь, получилось достаточно демонстративно.
Работорговец вдруг преобразился. Никаких следов эмоций на лице, только чрезвычайно скучающее выражение, такое правдивое, будто с него и не слезало. А это не так, я совершено точно знаю. Каков лицемер! Взгляд с налетом благородной утомленности. Спина прямая, будто плотно привязанная к доске.
– Обычное растение, дикое. Ничего ценного, хотя и лучше насекомых. Еще три золотых добавлю, не больше, – томно сообщил работорговец.
Я заработала от дяди возмущенный взгляд. Похоже, мой рисунок не оправдал его надежд обогатиться еще больше. Взгляд я вернула обратно. У меня больше нет дяди, заявила ему! И мне стыдно, что у нас с тобой общая кровь!
Тем временем работорговец неторопливо отсчитал монеты из бархатного черного мешочка и точным жестом оставил их на столе.
– Пойдем, – мимоходом бросил мне, заталкивая опустевший кошелек за пазуху.
Пойдем? Ноги идти отказались. Куда пойдем? Добровольно отправляться в место, где меня продадут какому-то старому любвеобильному торгашу? Как же мерзко, звездная даль, как гадко…
– Не бойся, – тихо сказал работорговец, оказавшись ближе, и почти силой развернул меня к выходу.
– Вещи…
– Не нужны. Что у тебя там есть хорошего? – поморщился он.
И правда, ничего там нет. Одежда старая, сто раз штопаная-перештопанная, половина из которой вообще мне давно мала. Вряд ли новый хозяин захочет видеть свою наложницу в таком ободранном виде. О Синяя звезда, о чем я вообще? Не собираюсь я быть ничьей наложницей!
– Уважаемый, не могли бы вы проводить нас до экипажа? – вежливо промурлыкал работорговец, одновременно довольно невежливо толкая меня в спину.
– Непременно, – дядя был само великодушие.
Как же так?! Обидно. О звездная даль, как же обидно!
На улицу меня почти вытолкали. Мысли о необходимости бежать прервались в один момент, когда работорговец крепко схватил меня за локоть и быстро потащил к стоящему за воротами темному экипажу. Дверца сама собой распахнулась, он приподнял меня и еще быстрее запихнул в салон. Тут же заскочил следом и захлопнул дверцу.
