Czytaj książkę: «Продавец счастья»

Продавец счастья

Бобо стоит перед входом в вестибюль станции метро «Площадь Восстания». Разноцветные лошадки, зайчики, сердечки и прочие забавные надувные фигурки из длинных узких шариков колышутся по-весеннему теплым ветерком у него за спиной.

– Купи дочке радость! – незамысловато предлагает Бобо проходящей мимо женщине с ребенком лет пяти. – Хочешь розовый лошадка? – заговорщицки подмигивает он девочке.

– Диана, мы же договаривались, что не будем останавливаться на каждом углу, – сварливо говорит молодая мама.

Но поздно: сети лукавого Бобо работают безотказно. Девчушка берет протянутый шарик и дует на него так, что круглые уши и хвостик коняшки трепещут на ветру.

– Отдай дяде! Мы торопимся!

Но ребенок весело размахивает своей забавой, не собираясь её отдавать.

– Еще есть детский игрушка, – добродушно искушает Бобо и, вытянув губы трубочкой, выдувает через пластмассовое колечко целое облако играющих всеми цветами радуги мыльных пузырей.

Пара студентов, проходящих мимо, бросается их ловить.

– Хорошо, – сдается сердитая мама. – Сколько стоит ваша лошадь?

***

Десять часов вечера. В Питере почти наступили белые ночи, и фонари тускло светят в переплетенном проводами просвете Лиговского проспекта. Бобо продает последний шарик в виде желтого щенка финским туристам, собирает пустой лоток и запихивает его в узкую кладовку, куда торговцы-узбеки прячут свой нехитрый торговый скарб от полиции.

Делать теперь нечего. Можно прогуляться по Невскому или посмотреть на развод мостов. Но Бобо не любит север, да и устал – ноги за день распухли, поэтому он садится в подъехавшую «тройку», покупает розовый билет с бордовой надписью «Автобус» и всегда несчастливым номером и едет в свою тесную комнату шесть шагов на девять.

Сумерки спускаются с серого неба. Узбек знает, что звезд не будет. В конце мая в Питере можно увидеть только огромную, с серыми прожилками кратеров луну, похожую на большое круглое зерно вареного на пару риса.

Через три остановки можно выходить.

Повезло узбекам снять комнату вблизи центра. Удобно ездить. Дом, хоть и старый, но стены толстые, зимой не замерзнешь. Но Бобо хочет в декабре поехать домой, в маленький поселок на берегу Сырдарьи, привести гостинцы жене и матери, поесть изюма, выросшего на отцовской лозе, и толстого красного узбекского хлеба.

Во дворе торговец шариками садится на корточки у подвального окна, вытаскивает из кармана завернутые в салфетку объедки курицы, разворачивает и кладет на асфальт. На запах из подвала выходит худая голодная животина и, подозрительно оглядываясь на человека, принимается за еду. В Питере Бобо уяснил, что трехцветная кошка приносит счастье. А эта тварь дрожащая как раз такая и есть: шерстка коричневая с рыжими и белыми пятнами.

В окно первого этажа высовывается дворничиха:

– Ну-ка, не прикармливай! Еще сдохнет в подвале, тогда все задохнемся! Или блохастых котят наплодит целый двор. Вот я скоро зачистку вызову! Понаехали тут… Сами грязные и вшивые, так еще и кошек прикармливают!

Бобо брезгливо вытирает руки о штаны – нет, он брезгует не облезлой животиной и не объедками, а дворничихой – молча заходит в парадный подъезд и поднимается по ступенькам. Шаги эхом отдаются под трехметровыми потолками. Узбек поворачивает ключ в замке деревянной, когда-то полированной двери и оказывается дома.

В маленькой комнате душно и пахнет пылью. Через давно не мытое окно виднеется железнодорожное депо, суетятся люди в желтых жилетах. Бобо, не раздеваясь, ложится на узкую кровать, вытягивает опухшие ноги. Рядом уже спят его братья. Веки слипаются. Наваливается усталая дрема – еще не сон, но уже и не явь. В окно заглядывает огромная белоснежная с серыми прожилками луна.

***

Слышится звук приближающегося поезда. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Железная дорога проходит под самым окном. Свет от фонаря… паровоза… мечется по стене, разгоняя светлые, блеклые тени. Тук-тук, тук-тук, тук-тук.

Внезапно смех за стенкой:

– Батенька, вы – банкрот! Акции Царскосельской железной дороги сейчас упали в цене, на кон принимать не будем.

Кто-то вышел, хлопнув дверью.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Поезд мелькает за окном вагонами первого, второго и третьего класса с гербом Российской империи.

В нос ударяет запах крепкого табака, как будто в соседней комнате сильно накурено. Раздается звук удара игральных костей о сукно. Женский голос:

– Да вы везунчик, Ипатий Силыч! Не зря ваши мануфактуры нынче в цене. Так скоро и мильёнщиком станете.

– А где один мильён, там и два, и три, – раздается подобострастный мужской голос. – Еще бы женитьба выгодная подоспела, так и при дворе скоро будете!

– Какая женитьба, Алексашка? Я давно женат на Авдотье Петровне. Ты кости не смей подменять, мне с этими ладно.

– Так я про доченьку вашу, Ипатий Силыч! Ей-богу, клянусь, княжеского полету барышня: и воспитание, и взгляд, и походка знатного роду. Через женитьбу можно и дворянский род заиметь.

Бобо лежит ни жив ни мертв. Соседняя комната большая, с резными потолками и изразцовой печью в углу. Узбек её видел, когда предыдущие жильцы выселялись. Хозяйке никак не удается сдать ее надолго. Люди поживут месяц и съезжают. Видно, дорого.

– Князь, а вы нынче играть будете?

Молодой баритон отвечает:

– Меня не интересуют мануфактуры. Лядова жду. Обошел вчера на скачках моих рысаков. Его Алмаз очень хорош, настоящих арабских кровей. Хотел сторговаться, но не продает, шельма! Так я его коня выиграю.

Снова пахнуло крепким дорогим табаком. Бобо повернулся на запах и увидел в стене распахнутую двустворчатую дверь, прикрытую тяжелыми зелеными портьерами.

– Алексашка, открой окно в лакейской, – капризно произносит женский голос.

– Сию минуту-с, Марья Никитична!

Бобо каким-то внутренним чутьем понимает, что сейчас через дверь войдет человек. Он зажмуривается и пытается сжаться, стать маленьким, незаметным…

Алексашка трясет его за плечо и пытается поставить на ноги:

– Здесь кто-то есть!

– Черт возьми, если мое инкогнито будет раскрыто, то я первый сообщу в полицию, что Алексашка Михайлов содержит не доходный, а игорный дом! – раздается баритон князя.

– Помилуйте, Ваша светлость! В этой комнате я самолично раздающий и крупье для сохранения тайности! А как этот человек сюда пробрался – мне не известно!

– Ипатий Силыч, вам в лакейскую пройти не возбраняется. Прошу разобраться в этом деликатном деле, – волнуется молодой аристократ.

Зеленые портьеры раздвигаются, и в дверях появляется седой дородный великан в пиджаке дорогого сукна и с трубкой во рту. Он неторопливо оглядывает Бобо и закладывает правую руку за спину.

– Да это вообще бусурманин, – задумчиво взвешивая слова, говорит Ипатий Силыч. – И одет не по-нашему. Турок, похоже.

– Покажите! Покажите мне бусурманина! – задорно интересуется Марья Никитична из-за двери.

– Да это одна знакомая нам личность, – вдруг начинает суетиться Алексашка Михайлов. – Он же и по-русски не понимает… Проездом в Санкт-Петербурге… Так что наша конфиденс будет полностью соблюдена.

– Ка-кой го-род зна-ешь в сво-ей зем-ле? – по слогам произносит Ипатий Силыч.

– Самарканд, – собравшись с мыслями, отвечает Бобо первое, что приходит в голову.

Видно, ответ производит на будущего мильёнщика неизгладимо хорошее впечатление, потому что его хмурое лицо проясняется:

– Коврами торгуете?

Алексашка трясет узбека за ворот, будто пытается вытрясти из него душу, и отвечает:

– Хлопком, хлопком бусурмане торгуют! Много тюков хлопка!

Портьера снова отодвигается, и появляется миловидная молодая женщина в черном шелковом платье строгого покроя, до самого полу.

– Это чудесно, господа! На хлопок мы еще не играли. Векселя газового общества, акции Царскосельской железной дороги – это все пресно и скучно.

– Марья Никитична, покиньте лакейскую, – строго произносит Ипатий Силыч. – Вы дворянского рода, как-никак.

– Тащите бусурманина сюда, я хочу на него взглянуть, – снова раздается голос молодого князя.

Бобо, подталкиваемый Алексашкой, заходит сквозь портьеры в большую комнату – и не узнает ее. Посреди комнаты стоит широкий стол, обтянутый зеленым сукном; шторы с тяжелыми золочеными кистями едва пропускают тусклый свет из окон, сиреневые струйки табачного дыма расходятся в воздухе замысловатыми фигурами, едва мерцают свечи в настенных канделябрах. Вдоль стола – стулья, обтянутые дорогой вызолоченной парчой. Узбек не может удержаться и исподтишка бросает взгляд на князя, отошедшего в угол. По одежде и оружию тот производит впечатление кавказского аристократа.

Алексашка встает во главе стола, достает из бархатного мешочка новую пару костей, взвешивает ее в руке и кладет перед собой. Ипатий Силыч садится напротив Бобо и потирает руки.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук – пронесся за окном поезд.

– Самый ранний, на Гродно, – произносит Алексашка и, послюнявив пальцы, гасит свечи, отчего комната погружается в голубоватый полумрак.

Узбек озирается по сторонам и вспоминает свое убогое жилище. «Почему я не богатый?» – думает Бобо. Мысли приходят сами по себе: «Когда ты богатый, то всякий человек тебе рад. И русский, и нерусский. А если ты бедный, то дворничиха укажет, кормить тебе кошку или нет. Хозяйка выгонит из дома на улицу, даже не вспомнив, что ты приехал из другой страны и тебе некуда пойти. Почему я не богатый? Я бы не кидался деньгами, как русские, проматывающие жизнь в пьянстве. Но отчего-то не плывут ко мне деньги. В чужой стране, в холодном каменном городе приходится тратить последний рубль на теплую одежду. Быть может, сейчас Аллах пошлет мне свою милость и у меня, маленького человека Бобо, появится шанс?»

Бобо мысленно молится и надеется, что сейчас и произойдет самый главный поворот в его жизни. «На рассвете мне всегда везло». Он вспоминает, как вчера обещал жене перевести триста долларов, чтобы та смогла отправить младшую дочь в первый класс. Вспоминает, как ребенком собирал под жарким солнцем белые лопнувшие коробочки хлопка, а сестра пекла красный узбекский хлеб и разносила его по домам богатых односельчан. Вспоминает, что у его младшего брата нет жилья, потому что он, Бобо, наследует отцовский дом и брату негде притулиться со своей будущей семьей. И говорит:

– Играю хлопок против царский золотой рубль!

– Много хлопка? – прищурившись, интересуется Ипатий Силыч.

– Много! Полный ишаки хлопка, целый караваны ишаков, – невозмутимо отзывается Бобо и, поправляя оторванный Алексашкой угол воротника, думает: «Русские жадные. Сейчас будут предлагать негодную бумагу за мой хлопок. За белый хлопок с застрявшими в волокнах мелкими коричневыми семенами, воздушный хлопок, согретый родным солнцем».

– Ставлю пять процентов акций прядильной мануфактуры, – говорит мильёнщик.

– Нет! – отвечает хитрый узбек. Он-то знает, чего стоят дореволюционные акции после тысяча девятьсот семнадцатого года – все в школе учились. – Только золото!

– Может, ассигнации? – спрашивает Ипатий Силыч. – Золота у меня с собой нет. Разве что эти часы. – И показывает большую золотую луковицу на массивной цепочке, усыпанную бриллиантами.

«Русское золото, – мысли Бобо текут сумбурно. – На царские часы много денег можно выручить».

Мануфактурщик снимает с жилета дорогую вещь и накрывает ее большими ладонями.

Узбек рассматривает руки Ипатия Силыча – крупные, морщинистые, с голубоватыми прожилками выпуклых вен. «Сколько золота поместится в такой ручище?» – размышляет Бобо. И кажется ему, что сейчас в ладонях мильёнщика лежит маленький домик на родине, с узорчатой дверью и виноградной лозой, которую вырастит младший брат для своих детей. Узбек закрывает глаза и представляет, как они всей семьей посадят во дворе душистые дыни…

– Пойдет, против один караван, – милостиво соглашается Бобо.

– Прошу сразу подписать вексель на бусурманский караван, – незаметный человек, до этого стоявший где-то в складках штор, протягивает ему бумагу.

Продавец берет её и принимается писать на русском как может: «Дарю караван хлопка в случае свой проигрыша. Бобо».

– Кости будем кидать три раза, – говорит незаметный человек и смотрит в рот Ипатию Силычу, как будто оттуда должен выпасть бриллиант. Мильёнщик кивает. Алексашка тоскливо смотрит на восходящее бледное солнце, первые лучи которого касаются тяжелых штор.

– Положим ставки в заклад, – незаметный человек складывает в большой мешок из зеленого сукна вексель узбека и золотые часы Ипатия Силыча.

Бобо кидает кости первым. Они с глухим стуком ударяются о стол, крутятся-вертятся… Выпадают двойка и пятерка.

Мильёнщик заграбастывает кости большой пятерней, долго их рассматривает, даже на свет, исходящий от окна. Дует на сжатые пальцы – видно, очень не хочет расставаться со своей ставкой. Наконец бросает.

Марья Никитична подходит к столу, глядит в лорнет и протяжно произносит:

– Четыре и шесть.

Бобо потирает виски и с надеждой смотрит на солнце, которое всегда помогает. Потом бросает. Одна кость отлетает к краю стола, и с его места не видно, сколько выпало.

– Один и два. Не везет, – пожимает плечами Алексашка.

Ипатий Силыч раскуривает потухшую трубку.

– Прошу менять кости, – говорит узбек и откидывается на гобеленовую спинку стула.

На столе появляется новая пара. Мильёнщик снова долго крутит кости в руках и разглядывает на просвет, потом просит подуть на них сначала Марью Никитичну, затем князя. Бросает.

– Ну, теперь удача отвернулась от вас, Ипатий Силыч, – подобострастно улыбается незаметный человек. – Один и один.

– Не отдавать же часы бусурманину! – противится Алексашка.

– Ты же сказал, что хорошо его знаешь, прохиндей. Можешь за него поручиться? – спрашивает Марья Никитична.

– Могу поручиться, что он не донесет на нас в полицию, – выкручивается тот. – Кто ж его будет слушать? Он и лопочет невнятно.

– Риск – благородное дело, – вмешивается молодой князь.

Бобо трясет кости и бросает. Шесть и четыре!

Мильёнщик размашисто крестится на окно.

– Что ж креститься-то попусту? – насмешливо спрашивает Марья Никитична. – Не богоугодное это дело – в кости играть. Богохульствуете, мой друг.

Ипатий Силыч размашисто ударяет игральными костями о зеленое сукно.

– Шесть и пять! – лицо мильёнщика краснеет от радости. – Вот же! Вот же! – кричит он, обращаясь по очереди ко всем в комнате. – Не отвернулась Фортуна!

«Не будет золотых часов», – горестно думает Бобо, начисто забыв, что у него нет караванов с хлопком.

– Надо выпить водочки по случаю проигрыша, – участливо говорит незаметный человек.

Алексашка морщится, берет со стоящего в углу резного столика графин, чистую стопку и, налив водки, ставит перед бусурманином.