Czytaj książkę: «Здравствуйте, я ваша «крыша», или Новый Аладдин»

Шариф Александрович Ходжаев, 34 года, холост, сотрудник частного охранного агентства «Алмаз».

Восемнадцатого Князь позвал меня к себе вместе с Вовиком и велел съездить в Рязань – взять там у одного человека пакет и доставить пакет на дачку при Успенском шоссе.

Тачку мне выделили старую – драная «Волга» восемьдесят третьего года и цвет голубой, как у педика. Плохо. Чем задрипанней вид у тачки, тем опаснее дело. Скорость у тачки была ого-го – движок ей впаяли мерседесовский. Не «Волга», а «Мерседес» в «волгиной» шкуре. Совсем плохо. Если на задрипанной машине да хороший движок, то и волына не помешает…

В компанию мне дали Башку, да Сашеньку Старика, да Генку. Скажем прямо, неважная компания. Сашеньке один тип еще в семидесятых выстрелил в голову из дробовика, и с тех пор в голове Сашеньки сидят восемнадцать дробинок. Врачи отпустили Сашеньку с богом, сказав, что ни одна из дробинок не добралась до мозга. Я так думаю, что добираться было не до чего, вот и не добралась.

Димка Башка – оригинальный человек. Это единственный из моих знакомых, который ограбил магазин, используя в качестве оружия таракана. Он зашел в магазин, где кассиром работала девчонка, вытащил из кармана спичечный коробок и показал огромного таракана в коробке. Девчонка онемела от ужаса, а Димка сказал ей, что это тарантул и что он вытрясет тарантула ей за шею, если девка не отдаст выручку.

У Сашеньки две ходки, обе за ограбление. Один раз его поймали прямо у дверей обменного пункта, с пулей в заднице. Другой раз все сошло благополучно, они сели в украденную для такого случая тачку и поехали. Тачка была 1979 года выпуска, «Москвич», заела на первой скорости и не хотела переключаться. С той поры у Сашеньки в ходу поговорка: это опасней, чем угнать «Москвич» – про совсем гиблое дело.

Уже по дороге в Рязань слышу по радио: так, мол, и так, завалили в Рязани какого-то старичка. Хорошая у старичка была библиотека, мол, есть подозрение, что не вся библиотека на месте. В связи с этим какой-то фраер комментирует, что на недавно состоявшемся в Израиле совещании глав российской преступной общественности принято решение об увеличении потока антикварной контрабанды из России. Все, мол, иконы, уже повывозили, теперь придется браться за не православную старину… И вот результат. Ну-ну. Решения верхов, как известно, всегда тяжело сказываются на жизни трудящихся.

Хорошо. Приехали мы в Рязань, я пустил впереди себя Сашеньку, тот осмотрелся, зашел во двор: все в порядке. Взяли мы дипломат, погрузили и поехали обратно. Поехать-то поехали, да километров за полтораста от Москвы нас тормознул гаишник. Как раз напротив был длинный белый забор, и за ним – две трубы, толстые, как перевернутый горшок. Завод. Пригород какого-то Тьму-Тараканска. Гаишник интересуется, что, мол, везете, мы культурно объясняем. Не понравился мне этот гаишник.

Эти ребята в паре с братвой работают: гаишник выясняет, что, мол, да кто такие, а через полчасика тебя останавливают его хозяева в штатском и берут за проезд по высшему тарифу.

Словом, уже темнело, я решил не дожидаться напарников гаишника и остановился в городишке.

Подкатываем к гостинице. Гостиница гремит, весь первый этаж так и бьет светом, из раскрытых окон музыка, словно ста котам наступили на хвост, и у входа стриженые мальчики при ярко-красном «додже». С презрением смотрят мальчики на нашу голубую, как Эдик Лимонов, «Волгу». Ну, ясно – кто-то крутой свадьбу справляет или друзей кормит.

Мы сегодня не крутые. Мы вообще не крутые. Нам для этой публики лучше быть лохами. Да и мальчики не будут бить нашу тачку. Красивые мальчики. Прикинутые. Крутые, но не отмороженные.

Я Димку и Сашку инструктирую: не хамить, не задираться и вообще вести себя, как пионеры на всерайонном конкурсе лучших чтецов.

Мы входим. Красота! В дальнем углу стол, широкий, и за ним человек двенадцать. Главный за столом как-то странно сидит… ба, да я же знаю его. По рассказам знаю. Кто Лешку Горбуна не знает? Лешка Горбун вообще-то не из этого городка. Лешка Горбун из Подмосковья. Но в Подмосковье для него тесно. Значит, и сюда приехал. Непонятно, чего они празднуют. То ли новый заводик купили, то ли завалили кого надо.

Я слыхал, как Леша Горбун асфальтовый завод покупал. На чековый аукцион выставили 20 % акций. Мой-то шеф заранее с Лешей договорился – куда Леша ходит, туда я не хожу, куда я хожу, тебе, Леша, не надо, а с фраерами никто не договаривался. Так Горбун поставил боевиков вокруг здания и отгонял всех, кому не положено. Один борзой бизнесмен потом заявил, что результаты аукциона были незаконны, и за это свое заявление вылетел из четвертого этажа. Между прочим, жив остался – в мусорный бак угодил. Туда, в бак, еще пальнули сверху – и тоже мимо. Но так или иначе, а подействовало: забрал бизнесмен свое заявление и больше не суетился.

А Лешка Горбун меня не знает. У него есть горб, а у меня нет. Он большой человек, а я маленький. А может, и знает. Может, у него компьютер есть. И база данных на всех, кто занимается схожим видом предпринимательской деятельности. Такая база данных, что в ментовке многие с Останкинской телебашни готовы прыгать, чтобы ее заполучить.

И вот сидит сейчас Леша, а перед ним поросята в хрену и закуски, и бутылок больше, чем людей. А еще перед ним стоит торт. И торт этот сделан в виде промышленного сооружения. И, постучав друг о дружку полушариями, я вдруг узнаю в этом торте тот самый заводишко, который мы проезжали минут двадцать назад. Ну да – газгольдеры из марципана, трубы из пряника, и даже сверху шоколадом изображен черный дым. И вот Горбун берет нож и ясно, что сейчас он этот завод будет есть, под шумное одобрение присутствующих.

Я говорю Саше: «Пикнешь – убью», – и бочком-бочком за ближайший к выходу столик. Моя кодла садится со мной. Минута, другая – к нам никто не подходит. Горбун любуется тортом, а потом он торт отодвигает и придвигает к себе поросенка – сладкое на потом. Наконец Генка цепляет пробегающего мимо официанта и тычет в меню.

– Свинину, – говорит Генка.

– Нету, – говорит официант.

– Тогда гуляш, – говорю я.

– Нету!

– А это что, – говорит Генка, указывая в зал, где Горбун старается над поросем.

– Заткни пасть, – говорю я Генке, – а что у вас есть?

– Макароны.

– Неси макароны, – говорю я.

Тут кто-то касается моего плеча. Я оглядываюсь, – за моей спиной два мальчика. Очень вежливые. Белые брюки и пиджаки в полосочку.

– Шел бы ты ночевать в свой номер, – говорит один из мальчиков. – И жратву тебе туда принесут.

Вообще-то, если бы я был сам по себе, я бы мог начать качать права. Это даже удивительно, что за столом нет моих знакомых. Но знакомые шефа уж точно найдутся. Я бы мог разъяснить кое-что этой лощеной «шестерке», которую опету-шат в первом же ИВС.

Но мы здесь инкогнито. Нам сказали не высовываться.

И я бледнею, как самый заправский лох, и, сглотнув, выбываю из зала.

Чтобы не выделяться, мы берем один номер на четверых. Номер – на третьем этаже, кровать-сексодром – посереди комнаты и сантехника времен царя Гороха.

Горничная заверяет нас, что ужин скоро будет.

Я кладу дипломат на кровать, и Генка отправляется в душ. У него привычка такая – мыться каждый день. Он эту привычку подхватил у буддистов. Генка три года медитировал у буддистов. Но они так его ничему и не научили. Они обещали его научить летать, а все, чем кончилось дело, – это его научили подпрыгивать в позе лотоса. Генка ужасно зол на эту публику и считает, что они его обманули. В прошлом году он крестился, но мыться каждый день не перестал.

Генка моется, на первом этаже ухает музыка и пляшут люди, время все идет, и в моем желудке одна кишка предъявляет иск к другой,

– Саша, – говорю я, – сходи за ужином. Но культурно. Без мордобоя.

Саша идет за ужином, Генка моется, а Башка сидит посереди комнаты и ноет:

– Ходжа, слышь. Ходжа! Посмотрим, что в дипломате!

– Иконы, – говорит Генка, выходя из ванной.

– Спорим, что книжки, – говорю я.

– Дай откроем!

– Зачем тебе?

– Ну, понимаешь, – мнется Генка, – на меня эти буддисты навели порчу. Ночью не сплю. Мне одна бабка в церкви посоветовала на иконы чаще глядеть.

– Нечего тебе в дипломат лезть, – возражаю я, – вон, иди вниз и покупай, сколько надо. Я там в холле киоск видел: лежит иконка Богоматери и даже написано: «Богоматерь Владимирская. Хорошо очищает прану».

– Это все не то, – говорит Генка, – мало ли на чем эти иконки напечатаны! Их, может быть, на таком оборудовании печатали, на котором раньше стряпали карманный справочник атеиста. Они так тебе прану очистят, что сразу в лапы бесам попадешь. А художник, который их рисовал, он, может, вообще к Белому дому в 1991-м ходил.

– А чего плохого? – говорю я. – Или он к Белому дому в 93-м должен был ходить?

– Никуда он не должен был ходить, – объясняет Генка, – истинный православный не должен иметь дела с сатанинским государством. В армии не должен служить, налогов не должен платить и к их должностям не иметь никакого отношения. Вот так живут праведные люди.

– Здорово, – говорю я, – прямо «синяки».

– Дурак ты, – говорит Башка, – а истинная икона, которая до раскола, она знаешь как помогает? Если от нее щепочку съешь, то ни один «калаш» тебя не возьмет.

– И вправду. Ходжа, – поддакивает сзади Генка, – открой ящик, не жлобствуй!

Ну, открыл я дипломат, ключа у меня не было, я булавкой поковырялся и открыл. В дипломате пять книжек, одна старее другой. Таких старых и на свалках-то не встретишь. Вовчик ухватился за книжку и стал смотреть. Аж язык высунул от усердия.

– Да ты вслух читай, – просит его Генка.

– Да тут по-английски.

– А вон Шариф у нас образованный, – говорит Генка.

Ого! Образованный! С третьего курса выперли, так уж и образованный!

Взял я книжку и стал читать.

Вдруг – бац! Треск, шум, посереди нашего номера какой-то парень вываливается из шкафа, и тут же гаснет свет.

Мы, естественно, разбирать не стали – Генка хватает «макар», я «ТТ» – и мы начинаем по этому парню в темноте очень ловко палить. Все, думаю, шерстяные.

Парень лежит и не шевелится.

– Сматываемся, – говорит Генка.

– Да погоди ты, – говорю я, – никто ничего не слышал.

Действительно. В ресторане идет большой праздник, даже на третьем этаже пол вздрагивает, и какие-то охламоны под хеви метал – бух! Бух! Наш с Генкой дуэт на волынах никто и не услышал.

Тут – стук в дверь, и входит Башка, с кастрюлей в руках.

– Принес, – говорит, – макарон. А вы чего, ребята, без света сидите?

– Лампочка, – говорю, – разлетелась.

– А это, – спрашивает Башка, – кто лежит под столом?

– Сейчас узнаем, – говорю я. Щупаю провод и зажигаю бра на кроватью.

– Ого! – удивляется Вовчик.

На полу лежит парень, свернувшись, как цыпленок в яйце. Во-первых, живой. Во-вторых, одет он… Да в общем, ничего одет. Я один раз фильм «Ричард III» видел, так вот – этот Ричард был примерно так же одет. Красная такая хламида, шитая золотыми дракончиками, и берет с пером.

– В шкафу сидел, падла, – объясняет Вовчик и спрашивает парня:

– Ты кто такой?

Тот отвечает что-то такое невнятное, так что я его для улучшения дикции луплю по роже. Он глаза закрыл и не шевелится.

– Ладно, – говорю, – сейчас посмотрим, откуда ты, сокол.

И начинаю его обыскивать. Хламиду я его на нем разодрал, сунул руку за пазуху – мать честная!

– Братцы, – говорю, – это девка. И точно – груди, как на третьей странице газеты «Сан». Глаза у Вовчика потеплели.

– Ну, – говорит Вовчик, – раз девка, будет весело, – и дерет на ней рубашку дальше, до самого конца.

– Е! – говорит Вовка, – это не девка. Я смотрю – мать честная! Груди грудями, безо всякого лифчика, а на срамном месте такая, понимаешь, скалка, я таких скалок даже в порнушках не видел.

Тут наш гость начал в себя приходить. Я говорю:

– Ты кто?

Оно чего-то не по-нашему.

Я его хрясь!

– Ты по-русски знаешь?

– Знаю, – говорит наше гость, – простите, ясновельможные паны.

Произношение у него! Как у радио во время грозы!

Я интересуюсь:

– Ты кто, парень или девка?

А он:

– Я – бес, ясновельможный пан. Ты меня зачем звал?

– Бес? – говорит Сашка, а сам трясется, – какой Бес? Беса в прошлом году завалили.

Это он, значит, имеет в виду Бесо Ананиашвили, вора пиковой масти, хороший был человек.

– Да цыц ты, – говорю я Сашку, – не видишь, он не грузин. Он, по-моему, вообще поляк. У тебя какая национальность, парень?

Парень (если оно парень) обижается. Глаза его блистают.

– Ты подумай, – возмущается он, – какая у беса может быть национальность. Чего ты мелешь! А еще колдун!

– Кто колдун?

– Ты!

– Я? – я тычу в себя от изумления пальцем.

– Ты! Кто меня вызывал?

– Я тебя вызывал?!

– А книжку кто читал?

Книжка так и лежит на постели, растопырив страницы, словно девка – белые ножки. Я поскорее подбираю ее.

– Так, – говорю я, – чем же я тебя вызвал?

– Ты прочитал заклинание.

До меня наконец стало доходить. Проклятая книжка была старой. Очень старой. Такой старой, что на титульном листе не стояло года издания. То есть год издания стоял, но не арабскими цифрами. Он стоял какими-то крестиками и буковками.

– Это ты загибаешь, – вдруг говорю я. – Вот так прочитал заклинание и вызвал беса? Да от вас тогда бы не проходнуть было! Да от одного звонка и ментовка не приедет!

– Во-первых, – поясняет бес, – не так-то часто эту книгу читали вслух за последнюю сотню лет. Если хочешь знать, у последнего хозяина она вообще стояла без дела, он только пыль с нее сдувал. А во-вторых, вызывание бесов – это вроде как поэзия. Для того чтобы написать «Aexegi monumen-tum», мало знать поэтический размер и латынь, нужно еще, знаешь, нечто такое…

– Понятно, – говорю я, – значит, в искусстве вызывания бесов я вроде Пушкина. Гений?

– В некотором роде, – соглашается бес. Нутром чувствую – что-то не то. Не гений я! А он мне глаза заливает. Я, когда глаза заливают, на это чуткий. Глаза заливают перед тем, как в спину шмаляют. Это кореши. А бесы?

– Значится, для меня эта книжка вроде телефонного справочника, чего набрал, то и «алло»?

– Так, – соглашается бес.

Я погружаюсь в созерцание нашего гостя. Ну что ж. Нас четверо, он пятый – до Москвы довезем. Князя порадуем, а может… Я, собственно. Князю беса привозить не подряжался. Мне, может, бес самому нужен. Волына есть, тачка есть, хата есть, теперь бес нужен. Я его, может, на кухне поставлю вместо посудомойки. Правда, копию надо сделать с книжки, прежде чем ее отдавать. Без копии мне хана, как кассирше Аэрофлота без расписания авиарейсов.

Только… нехорошо ему в таком костюмчике ехать.

И тут я слышу громкое чавканье. Я гляжу вбок – это сидит голодный Генка и потихоньку пальцами таскает из общей кастрюли макароны.

– А ну клади обратно, – говорю я. Генка косится на меня и говорит:

– Ходжа, а Ходжа, он же все-таки бес. Давай его изгоним. Я ведь православный.

– А чего ты можешь? – любопытствует Сашка.

– Я все могу, – гордо отвечает гость.

– Шикарно, – говорю я, – значит, у нас тут свой «Менатеп» образовался. Чего будем заказывать?

А бес наш встрепенулся и этак с издевкой:

– А чего это я вам буду служить?

– Как, – говорю я, – бесы всегда всякое богатство приносят, то, се, золото, путаны, я вон слыхал, доктор Фауст…

– А в обмен на что? – справляется наш гость.

– М-м… на душу.

– Я не согласен, – вдруг изрекает Генка.

– А иди ты! – говорю ему я.

И тут наш бес так вкрадчиво говорит:

– В том-то и дело, что на душу. А ты посмотри на себя, Шариф. Кто инкассаторов «Тауруса» грабил? А Алексенова кто завалил? А потом еще помнишь, ездили вы отдыхать в Сочи…

– Затнись, – ору я.

Бес затыкается с удовлетворенным видом. Это он прав. Я так даже по нашему У КА вешу лет на пятнадцать, а уж в небесной ментовке мне впаяют На полную катушку…

– Вот и рассудите, – говорит бес, – если бы вы были какие-нибудь хорошие люди, ну, доктор Фауст или еще что, то я бы, конечно, приобрел в казну ваши души. А зачем мне покупать имущество, которое и так состоит у нас на балансе? Этак меня первый же аудитор котлы чистить отправит!

Мое лицо меняется. Я бледнею. Я натягиваю кроссовки и кричу:

– Генка, где здесь церковь?

– Тебе-то зачем? – искренне поражен Генка.

– Я проникся, – кричу я, – я покаяться хочу! Ты слышал, что этот хвостатый сказал? Мы же все в котле кипеть будем! Нам там каждый день будет Чечня с полной выкладкой! Все! Я пошел каяться!

– И я с тобой, – говорит Сашка, соображая, в чем дело.

Бес испуганно вертит глазками.

– Вот, – говорю я, – будет тебе от начальства поощрение. Мол, появившись на земле, спас три души от ада! Тебе, голубчик, вместо Билли Грехема выступать надо.

В глазах беса тоска. Он вдруг соображает, что наделал. Ему нелегко. Он ясно видит себе, как отчитывается перед начальством о спасении трех душ. Он ясно представляет себе реакцию начальства.

– Братцы, – говорит он, – не надо в церковь. Ну, я вам чего-нибудь дам.

Я улыбаюсь. Вот так-то лучше.

Я подхожу к кастрюле с макаронами и молодецким мае-гири отправляю кастрюлю в воздух. Кастрюля лопается. Макароны разлетаются по комнате на манер конфетти. Они виснут на стенах, а один сталактитом свешивается с люстры.

– Жратвы, – приказываю я бесу, – оленина, баранина, осетрина – полный список ресторана «Балчуг»!

Бес начинает таять.

– Погоди! – кричу я. – И баксов. Бес вновь плотнеет.

– Что такое баксы? – спрашивает он. Я вытаскиваю из кармана «франклина».

– Держи, – говорю, – для образца и давай сюда целую штуку таких.

Бес пропадает.

Кровать-сексодром вдруг крякает. Я поворачиваюсь. На кровать начинает сыпаться жратва. Шикарная жратва.

Раздается стук в дверь, и бес входит в дверь. Он по-прежнему прикинут, как Ричард III. В руках у него дипломат. Я раскрываю дипломат – в дипломате «франклины».

Через пять минут мы весело сидим вокруг кровати, пожирая припасы. Я запиваю нежнейшее мясо пивом «Туборг». Мне хорошо. Я люблю всех. Я люблю шефа, я люблю бедолагу Генку, я люблю Христа, и я люблю, даже нашего беса. Но особенно я люблю баксы.

– Слушай, кореш, – говорю я бесу, – как тебя зовут?

– Асмодей.

– Хорошее имя. Тебе сколько лет?

– Восемнадцать.

– На земле когда-нибудь был?

– В пятом классе нас возили на экскурсию, – гордо сообщает бес.

– Куда?

– На битву под Никополисом.

Я стучу полушариями друг о дружку. Никополис – это где? В Сербии? Хорватии?

– Это в каком году было? – спрашиваю я.

– В 1395-м, – отвечает бес.

– Что за херня? Тебе же восемнадцать?

– А у нас время течет не так, как у вас, – пояснил бес. – Пока у нас проходит день, у вас проходит год. И наоборот – пока у вас проходит день, у нас проходит год.

Однако!

– Слушай, – говорю я бесу, несколько захмелев, – а чего ты от нас не сбежал? Тот мнется.

– Говори, – рявкаю я, – а то в церковь пойду!

– Так ведь вы же меня не отпускали, – робко блеет хвостатый фраер.

– Не отпускал? Значит, ты не можешь пропасть без моего дозволения?

– Никак нет. Пока вы не прочитаете заклинание.

Это мне нравится. Пока я его не отпущу, он будет при мне. Жратва! Баксы! Девочки! Валютные проститутки всех времен и народов! А подать мне сюда прекрасную Елену в шелковых трусиках!

И тут дверь внезапно распахивается.

Я даже не успеваю схватиться за пушку.

Пять амбалов с непостижимой ловкостью вваливаются в номер. Первый амбал двухметрово-ростый. У него абсолютно выбритая голова и красный двухсот долларовый пиджак. Его черный галстук превосходно гармонирует с черными же очками. В руках у амбала – «беретта». Остальные четверо вооружены разнообразно, но добротно. В руках последнего имеется помповый «мосберг», против обаяния которого, как известно, не устоит ни один бронежилет. «Мосберг» – это лишнее. У нас нет бронежилетов. На нас хватит «беретты».

Остальные четверо из наших гостей несколько поменьше ростом, как поменьше ростом вложенные одна в другую матрешки. Последний вообще не выше метра девяносто. Просто карлик.

– Откуда жратву взяли, сволочи, – орет тип в красном пиджаке.

Я оглядываюсь на Асмодея. Но его нет. То есть рядом со мной имеет место некое помутнение воздуха, из чего я заключаю, что Асмодей все еще тут. Скорее всего, он испугался до состояния полной прозрачности. Асмодей! Асмодейчик! Я тоже хочу быть прозрачным!

В это мгновение красный пиджак бьет меня по почкам. Я перекувыркиваюсь через кровать и вбок. Спасите меня! Я Атлант, который держит на голове мир. Нет, не мир! Всего лишь стенку номера. Стенка номера не выдерживает давления моей головы, и что-то оглушительно трескается. У стенки, видимо, перелом основания плинтуса. Перед моими глазами комната танцует хоровод. Я становлюсь почти прозрачным, как Асмодей. К сожалению, я прозрачен только для себя, но не для визитеров. Они решили сыграть в футбол. Красный пиджак играет роль форварда. Я играю роль мяча.

За что?!!

Я влетаю носом в остатки бараньей ноги. Зубы мои рефлекторно дергаются, и нежная мякоть барана начинает таять в моем рту. У нее соленый привкус. Это привкус моей крови, и в этом баране застрял мой сломанный зуб.

– У кого, козел, воровать вздумал? – шипит амбал.

Я в ужасе завожу глаза. Я, кажется, понял. С чего я взял, что этот петух Асмодей сотворил барана? А если он его украл? А откуда же ему красть барана, как не этажом ниже?!

– А-а…

Это я глотаю барана вместе с собственными зубами.

И тут внезапная мысль пронзает меня: а «капуста»? Откуда эта паскуда взяла баксы? Тоже украла? Откуда? Не в хранилища же Токобанка он, сволочь, смотался за баксами? У кого в этом городишке самые крупные баксы?

Я открываю глаза. Мои ребята лежат в позе издохшего карпа. Двое амбалов раскрывают дипломат, имеющий место быть на диване.

– Шеф, – кричат они, – это не грины, тут книжки!

Проклятая черная инкунабула летит на пол и довольно чувствительно трахает меня в ухо. Ничего. Меня сейчас еще и не так трахнут. И не только в ухо. И не только книжкой.

– Шеф, – кричит третий, выволакивая из-под кровати дипломат с баксами, – нашел.

Все. Точно. Гад Асмодей спер баксы там же, где барана – у Леши Горбуна!

– Вниз их, – командует красный пиджак. Кто-то заводит мои руки назад и защелкивает на них наручники. Кто-то вытаскивает из-под меня «ТТ». Меня берут за ноги и тянут вниз. Я еду, как макаронина, разбитая параличом, и пересчитываю головой ступеньки. На десятой ступеньке моя голова, переусердствовав, пытается пересчитать стальные шишечки, из тех, которыми к ступенькам крепятся стержни, придерживающие ковер, и мир гаснет, как выключенный телевизор.

Все.

Тайм-аут.

Hard disk failure¹.

No boot device available².

Я лечу в мир, где один наш год считается за один их день.

Через некоторое время я открываю глаза. Я лежу в ванне. Руки мои скованы браслетами и заведены за проходящую мимо трубу. Мне за шиворот из крана хлещет холодная вода. Голос в вышине произносит:

– Мишка, прикрути кран. А то утопнет.

Поток воды превращается в капли. Водопроводная труба шипит и хрипит, как это бывает в самой обычной квартире пенсионерки-ветерана ВОВ.

Я знаю, что будет дальше. Обычно в таких ситуациях я нахожусь по ту сторону ванны. На этот раз моя очередь.

Задница моя заткнула сливное отверстие в ванне, и я лежу почти по подбородок в воде. Мне нестерпимо холодно. Кто-то вытаскивает меня из ванны и швыряет на пол. Скоро меня швырнут не на пол, а в мусорный бак. Наручники с леденящим душу визгом скользят по трубе, и руки мои, нелепо задравшись, кажется, выворачиваются из суставов. Левое плечо точно вывихнуто.

Я трясусь от холода.

– Мокрый, – отмечает чей-то голос, – под себя наделал.

С меня действительно льет, но это, братцы, вода.

– Не дождетесь, – говорю я, – чтобы Ходжа под себя делал. Уж я лучше на вас нассу.

Это я зря. В моем положении следует помалкивать. Я кругом виноват. Недоглядел за бригадой. Где этот, как его, Асмодей? Плевать мне, что он дьявол! «беретту» мне, «беретту» для Асмодея! Ах, его не берет «беретта», ах, он существо нематериальное? Тогда святой воды мне! Полный боезапас!

– Холодно ему, – говорит кто-то.

– Ничего, – говорят мои банщики, – сейчас высушим и выгладим.

Я приподнимаю глаза.

Надо мной стоит все тот же красный амбал: это он волок меня из ванной. Энтузиаст сушки и глаже-ния стоит чуть слева. В руках он держит старый добрый утюг.

– Ты чей? – говорит амбал, наклоняясь ко мне и помахивая перед носом какой-то ксивой.

– Братцы, – хриплю я, – я из бригады Князя. Ошибочка вышла… Идиот у нас тут завелся… Позовите Горбуна…

И делаю вид, что отключился. Амбал пинает меня ногой, но я остаюсь недвижим, как стрелка спидометра в выброшенном на свалку «Запорожце».

Хлопает дверь. Я остаюсь в ванной один. Амбалы, видимо, пошли за Горбуном.

Я лежу в холодной луже и с ужасом думаю, во что я вляпался. Сейчас придет Горбун. Что я ему расскажу? Что его чемоданчик спер чужак? Какой чужак? Бес? Какой бес? Ах, с рогами и копытами? Из преисподней? Ты с каких пор на колесах сидишь, падла?

И тут меня обжигает мысль. Книги! Горбун взял книги! Положим, он догадается, что это книги Князя. Положим, Князь и Горбун помирятся. За чей счет? За мой счет. Я поссорил двух воров. Что со мной будет, догадаться нетрудно. Хуже бывает только с чиновником, который поссорил два банка.

Я вновь открываю глаза. Моему взору предстает маленькая, гнусная гостиничная ванна с сантехникой «made in Тьмутаракань». Стены выложены кафелем. На черном шнуре качается выключенная лампочка. Наверху, в стене, форточка размером с книжку-покетбук. Стекло закрашено масляной краской, но форточка раскрыта, и в комнате довольно светло-Внезапно я слышу шум крыльев, и в форточку просовывается голова черной вороны.

– Привет, ясновельможный пан, – говорит ворона, – ты жив?

– Асмодей! Сукин сын! Это ты?

– Я, ясновельможный пан.

– Живо! Вытащи меня отсюда!

Ворона вспархивает в комнату и цепляется когтями за водопроводный кран.

Фррр! Он стремительно увеличивается в размерах. Черт! Он превращается в змею! Анаконду!

Но в ту секунду, как я это понимаю, змея пропадает, и на ее месте сидит кролик.

– Асмодей! Ты что?!

– Простите, ясновельможный пан! Я перепутал заклинания!

Кролик стремительно начинает раздуваться в размерах!

О боже мой! Он превращается в слона! Он меня раздавит!

– ! – ору я.

На месте недовыпеченного слона стоит Асмодей, в этой своей поганой хламиде. Двоечник нашелся на мою голову! Домашние задания надо было учить! Что он делал, когда в школе изучали заклинания? Молодым бесовкам под юбки лазил?

– Сними с меня браслеты, – командую я.

– Как?

– Как хочешь! Что, не умеешь снимать браслетов?

Асмодей тупит глазки.

– Когда мы проходили в школе цепи и колодки, – шепчет он, – я болел гриппом… Я не помню заклинаний…

– Тогда принеси ключи! Воровать ты умеешь! Асмодей начинает таять.

– Стой! Поздно!

В дальнем конце коридора слышны шаги. Это по мою душу. То есть по мою душу пришел Асмодей. Те придут по мое тело. Черт! Если они меня прикончат, то и бес будет рядом, чтобы доставить меня по назначению!

– Асмодей! Помоги мне! Что-нибудь ты, сволочь, можешь сделать?

– Превратить вас в ворону, – советует Асмодей.

Гм. Если я стану вороной, то моя лапка сама собой выскользнет из наручников… Однако этот двоечник…

Снаружи скрипит замок.

– Превращай! – кричу. – Е… твою мать! Бах! Трах! Мне показалось, что пол летит ко мне навстречу и сейчас как по мне вмажет! Не вмазало! Я открыл глаза – пол в десяти сантиметрах подо мной, и шея моя такая гибкая-гибкая. Я гляжу вниз – под шеей лапки, такие зелено-серые, поворачиваю голову влево – мама! Там панцирь!

Этот прогульщик превратил меня в черепаху! Дверь в номер распахивается. На пороге стоят Лешка Горбун, красный амбал и еще кое-какое бандитское ассорти.

– Бля! Убежал, скотина, – орет красный амбал.

– Обыщите ванну, – командует Лешка Горбун. Вот псих! Ну спрашивается, зачем ему обыскивать ванну? Куда в этой ванне может спрятаться мужик ростом метр восемьдесят пять? Амбал, оттопырив задницу, лезет под ванну и, конечно, выволакивает меня. То есть он не знает, что это я. Он думает, что выволакивает черепашку. Я от страха – вдруг признает – скрючился и голову сунул под панцирь.

– Гля, – говорит амбал, – зверюшка. Откуда она тут?

И с досады хочет швырнуть об стенку. И в этот момент внизу раздаются шум и торжествующие выкрики:

– Словили голубчика!

Дверь ванной распахивается, и вводят – мать честная! – вводят меня.

Я вытаращил свою черепашью голову из кармана амбала и стал смотреть.

Я – то есть не я, то есть это было одето точно так же, как я, и рожу имело такую же.

Тут я сообразил, что это должен быть Асмодей. Больше некому. Похоже, что им, бесам, так же легко переодеть тело, как людям надеть другой пиджак. Караул! Принял, сволочь, мое обличье, документы прикарманил, меня в черепахи определил, и будет эта гнусь теперь жить в России и подыматься вверх по лестнице чинов и званий. Может, министром станет, а может – президентом. И тут я представил себя – то есть его – в роли президента, и мне показалось так сладко-сладко… Но потом я подумал, что с моей творческой биографией ему президентство не светит. Эта гнида, скорее, какого-нибудь Чубайса в черепаху превратит и на себя его личину напялит. И я буду, таким образом, совсем ни при чем, и рожа не моя, и душа чужая. И тут мне так горько-горько сделалось, что я этакую гниду в мир пустил, что я чуть не крикнул на всю комнату: «Я здесь – а это самозванец!»

А беса – то есть меня – тем временем шварк на пузо перед Горбуном.

– Ты чей такой крутой? – спрашивает Горбун, – тебя кто послал мне праздник портить?

Я-не я – молчу. А чего ему, фраеру позорному, говорить? У него ж последняя информация о нашем мире датирована 1395 годом.

– Простите, – говорит мой бес, – ясновельможный пан, это случайно вышло.

– Случайно только гуси трахаются. Кто тебя послал?

Бес мнется. Он не знает, что отвечать. Вероятно, в 1395-м крутые ребята вели себя иначе.

Горбун вынимает из кармана здоровенный «люгер» и бьет беса рукояткой «люгера» по зубам. Кусочки перламутра с рукоятки и зубы отскакивают в разные стороны.

– Кто тебя послал мне праздник поганить?

– Он сказал – Князь, – подает голос красный амбал.

Я не сказал – Князь! Я сказал, что я из бригады Князя!

– А остальные что говорят? Бандиты прячут глазки.

– Да нежные они больно, – подает голос один. – Передохли, как пион при заморозке. Е..! Они завалили моих ребят!

– Откуда Князь знал о бабках?

Бес молчит и хлопает ресницами. Черт. Я и не знал, что у меня такие красивые ресницы.

Красный амбал заходит сзади и надевает на голову бесу полиэтиленовый пакет. Пакет крепко скручивают, так, чтобы пациент не мог дышать. Вот сейчас он начнет дергаться и задыхаться…

Бес не дергается и не задыхается. Он сидит и спокойно посматривает на народ сквозь плотный, полупрозрачный пакет.