Czytaj książkę: «Некурортный роман»

Глава 1

Прощание

Детство – это другой мир. Это время, когда времени не существует. Помните это состояние, когда теряешься во времени? ⠀Растворяешься? Ты как бы вне его жестких рамок – вне суеты и обязаловки серьезной жизни. Зависаешь и паришь… Чаще всего это летом, на море – вот ты лежишь, лежишь на волнах, и вот уже сто лет прошло, или минута – ты не понимаешь, но солнце уже садится, окрашивает бирюзовую воду в фиолетовые цвета.

Или притаился в палатке где-нибудь в горах, ночью, и слушаешь лесные шорохи, не можешь заснуть и понимаешь, что там сейчас что-то важное происходит, идет какая-то удивительная жизнь, за этим тонким брезентом, но выйти боишься, потому что – а если это злые эльфы, и они утащат тебя к себе, а вместо тебя подкинут родителям своего прожорливого ребенка?

В пионерском лагере просыпаешься среди ночи – тебя намазали мятной зубной пастой, и она холодит щеку. Идешь отмываться на улицу к кранам, запрокидываешь голову, а там – звезды. Целая куча. И вспоминаешь, что из них можно составить картинки, и вот уже там у тебя и львы мчатся по небу за антилопами, и жар-птицы взлетают, роняя перо… И паришь с ними, пока холод не приведет в чувство.

А еще часто такое было в троллейбусе, если едешь вечером в пустом и тихом. Смотришь за окно в мелькание огоньков-домов-машин, смотришь и понимаешь, что ты один на свете – наблюдатель… И пропускаешь свою остановку.

И вот сейчас иногда кажется, что стоит вовремя оглянуться, и из этой старой калитки выйду я многолетней давности и присоединюсь к веселью. Или на пляже выползу запыхавшаяся из воды и улягусь греться, прижимаясь плотнее к черному боку камня. И начну ловить зазевавшихся крабов. Или распугивать мелкую серебристую рыбешку. Просто я потерялась во времени…Бывало такое? Я бы назвала это состояние по аналогии с невесомостью – невременность. Есть слово "безвременье", но оно о другом. ⠀

Мне страшно не хотелось взрослеть. Наверное, и мужа я выбирала себе не для взрослых дел, а чтобы он меня понянчил. Он старше меня на 20 лет. Когда тебе самой 20, это много. Зато потом, с годами, грани стираются, время не имеет такого значения. А вот болезни – имеют. И нянчить приходится его. А я не готова.

Но вот мне пришлось самой идти на рынок, самой нести продукты домой – я так и не выучилась водить машину. Мне всегда нравилось ездить на рынок с мужем – идти с ним по длинным разноцветным рядам с овощами, фруктами, зеленью в облаках сменяющихся ароматов и просто быть рядом, когда он торговался с продавцами весело и успешно. Муж располагал их к себе – он умел сказать вовремя доброе слово, назвать по имени тех, кого встречал уже второй раз, а у тех, с кем общался дольше, интересовался семейными делами, расспрашивал про детей. И не стеснялся громко, хорошо поставленным баритоном расхваливать товар. Обычно за нами тут же выстраивалась очередь. Муж никогда не проверял сдачу, но его никогда не обманывали, не обвешивали и не надували. В отличие от меня.

Если я ходила на рынок без него, каждый из продавцов считал своим долгом смухлевать – видимо, я располагала к обману. У меня на лбу было написано: добро пожаловать в страну наивных девочек, которые не умеют быстро в уме считать и не дружат с цифрами. Хотя я уже давным-давно не девочка.

Я не стала набирать много – не дотащу. Взяла по паре огурцов-помидоров, по пучку зелени, домашнего адыгейского сыру и свежей султанки. Хотела взять мидий, но свежих не было, а мороженые я не люблю.

Накрывала на стол с удовольствием. Я люблю готовить – вот насколько не люблю покупать продукты, настолько люблю готовить. Мы обычно обсуждали меню с мужем – он у меня гурман. Поэтому я представила, что он сидит рядом и одобряет или нет мой выбор. Постаралась собрать всё, что он любит: канапе с икрой и лимончиком, овощи натуральные (никаких размякших салатов), соусы к овощам отдельно, сочные отбивные, пышное пюре (взбивать с маслом, потом добавить подогретого молока и довести миксером). Кутью же ещё. Он терпеть не мог курагу, поэтому с изюмом. Пирожки. Пирожки он любил, но особенно – рулеты с маком. Мака я не жалела, весь смысл в этом: мака должно быть много (хорошо проварен, растёрт с сахаром). И ватрушки…

Ненавижу. Ненавижу их всех. Мы были женаты 18 лет, и все эти годы они мне улыбались, они принимали мои подарки. Улыбались и мило беседовали. А теперь приехали, нажрались и не нашли ничего лучше, чем высказать, какой я была плохой – лишила их внимания отца и деда, заграбастала его квартиру и машину. А то, что я три года за ним ухаживала лежачим, а то, что я окружила его вниманием и теплом, когда он стал невыносим, раздражителен, навязчив? А то, что я его утешала, когда он ныл и жаловался? И – я любила его. Люблю.

Любовь не уходит со смертью человека. Рядом будто нет никого, но есть, есть. И странное такое чувство: нет внешней опоры. Нет того, кто всегда был, всегда всё решал, всё брал на себя. Наверное, он начал прорастать внутри меня. Я впервые смотрела на всех его глазами и видела их отстранённо. Он говорил: «Наш девиз: не обижать и не обижаться!» И я вдруг поняла: а чего обижаться? Я была с ним целых 18 лет, и он остался со мной. А они окончательно его потеряли.

Странный сегодня воздух. После вчерашнего грибного дождя и радуги он неправдоподобно синий и чистый, будто окошко тщательно промыла аккуратная хозяйка – так, чтобы ни капли "химии" не осталось. И запахло землёй, травой и морем, жарким солнцем и крепким ветром. Запахло наступающим летом. Камни сразу нагрелись, но ещё не раскалились, на них стало уютно сидеть. Сидеть и дышать, и смотреть, и – глупо, но мечтать о том, что всё будет хорошо. Хорошо несмотря на то, что вот сейчас, сию минуту моё детство закончилось, истекло…

Открытый урок

Мы познакомились на практике. То есть я проходила школьную педпрактику, а он её вёл. И приехал ко мне на открытый урок. Я вообще не волновалась. Чувствовала себя совершенно на своём месте: детей я понимала интуитивно, а старшеклассников так и вообще чувствовала, как своих. Между нами было всего-то 4 года разницы.

И ребята не подвели: реагировали на шутки, рвались отвечать на вопросы, не стеснялись встать у доски или подать реплику с места. Главное – уложиться в 45 минут и успеть провести опрос, дать новый материал, записать задание на дом. И всё получилось идеально.

Вик Саныч сидел на задней парте и добродушно улыбался в бороду, похожий больше на геолога из чёрно-белых фильмов, чем на филолога-германиста. Ему бы ещё гитару и песню Высоцкого для полного сходства. Ученики выходили из класса – кто-то быстро, а самые копуши мучительно медленно. Последним ушёл Антон. Обычно он подходил ко мне и что-то спрашивал, мы с ним обсуждали всякое вроде бы внеклассное чтение, что-то необязательное, но любопытное.

Сейчас он подошёл с переводом «Эпитафии» из «Кримов». Мы хотели сделать экви-перевод, но тогда надо было убрать половину слов. Английский более компактный, чем русский. В стихах это особенно заметно. И у нас не получалось. Мы бились над припевом:

Смешение – мне эпитафия.

Я всё ещё ползу тропой разбитой,

и если всё же справимся, друзья,

мы вместе посмеемся перед битвой.

Да только завтра буду плакать я.

Да, я боюсь, что буду плакать я.

Вик Саныч подошёл и сразу включился:

– King Crimson? А если так:

Неверной тропой пробираюсь я…

Смешенье – мне эпитафия.

Антон сурово посмотрел на Вик Саныча и забрал тетрадку с текстом, а я про себя подумала: неплохо же!

– Ладно, потом. До свидания, Елена Сергеевна.

– До свидания, Антон!

Если честно, мне уже хотелось, чтобы он ушёл. Мне не терпелось услышать похвалы своему уроку. Я же знала, что всё получилось на «пятёрочку».

А Вик Саныч сказал: «А пойдёмте погуляем. Вы мне город покажете, а я расскажу свои впечатления. В неформальной обстановке. Идёт?» И мы пошли. Я люблю свой город. Как его не любить? И умею преподнести его так, чтоб и другой его полюбил.

Я показала ему Владимирский собор рядом с Памятником, заставила потрогать шершавые отметины от осколков на боках старой кладки, рассказала, как мы в начальных классах заползали в разбитые подвальные окошки и проникали в нижний храм – туда, где лежали кости адмиралов. Страшно, аж жуть! Вик Саныч улыбался и расспрашивал, как же мы там в темноте. С фонариками, конечно.

А потом повела его вниз по Синопской лестнице к морю, на Приморский бульвар. Я люблю эту лестницу, там виды отличные открываются на бухту, надо только знать, откуда смотреть. А внизу мы сразу оказались будто в другом мире: конец сентября был жаркий, даже душный, море парило, в выцветшей воде бухты белел одинокий парус, от камней набережной шёл жар. Бухта раскинулась совершенно сладострастно, обнажая самые укромные свои уголки, подставляя морю и солнцу белёсые камни, будто интимные кусочки незагорелого тела. А под укрытием парапета лежали бродячие псы с высунутыми языками и тяжело дышали.

Он повёл меня в прохладное кафе, одно из Близнецов, и заказал кофе с орешками и виноград. Гроздь оказалась сочная, спелая, золотистая. Мы выпили кофе и забрали виноград с собой, ели, усевшись прямо на ступеньках, ведущих к причалу. И мыли липкие сладкие руки в море. И болтали ногами в воде.

– Эх, ну почему я не ношу с собой купальник на уроки? Сейчас бы проплыть хоть до Памятника!

– Кстати, об уроке. Я так и не сказал, что всё прошло отлично.

Вик Саныч заговорил вроде бы об уроке, а на самом деле о том, какая я умница, как у меня всё хорошо получилось, как ловко я управляюсь с учениками. Я расслабилась и улыбалась.

– А этот Антон в вас влюблён.

Я посмотрела ему в глаза, впервые за всё время. Хотела отшутиться: что за глупости! Но сразу поняла: он меня раскусил. Я знала, что мальчик в меня влюбился, и мне это было приятно. Я влюбляла его в себя весь этот месяц. Пробовала свои силы? И Вик Саныч не улыбался, не шутил. Он смотрел мне в глаза и жалел Антона.

Мы гуляли до самого вечера. Говорили обо всём: о моём детстве, литературе, обсуждали откровения последних лет: Сталин, ГУЛАГ, железный занавес. Я предложила проводить его на вокзал. И оказалось, что он севастопольский, здесь живут его родители, и он не уезжает сегодня в Симф.

– Так что же вы просили меня показать вам город?

– А это я нарочно. Всегда интересно послушать, как другой человек рассказывает про то, что ты хорошо знаешь.

– Скучно же!

Но он не стал говорить комплименты, которых я уже ждала, просто улыбнулся и предложил:

– Давайте лучше я вас провожу.

И мы шли к моему дому ещё целый час – останавливались, присаживались на лавочки, поворачивали в проходные дворики, чтобы сократить путь, но он всё удлинялся. И теперь Вик Саныч рассказывал мне про свой Севастополь – какой он был в годы его детства. Как строились заново все эти привычные дома в центре: Большая Морская, площадь Нахимова, площадь Ушакова, Горка. Его папа был строителем, а мама учительницей начальных классов.

Окошки нашей однушки на первом этаже не горели: мама уехала в круиз по Волге. Я жила этот месяц совершенно одна. Могла бы позвать кого угодно. И последние полчаса всё думала, не пригласить ли Вик Саныча. Было такое смешанное чувство: и хочется, и колется.

Когда мы прощались, меня потянуло до него дотронуться, прикоснуться – пожать руку, что ли? Как-то глупо. И тут он взял мою руку и поцеловал.

– Спасибо, Лена. Вы сделали этот день особенным. Я его запомню.

И я запомнила. Пришла домой и всю ночь писала стихи.

Душный сентябрь. Виноградные жаркие слёзы

соком густым на горячие камни стекают.

Жизнь выгорает на солнце, расслаблены позы -

вот и собаки лежат у стены и не лают.

Ветер иссяк. Паруса нашей лодки повисли.

Море белеет, а греками названо "Чёрным".

Зной расплавляет разумные, гордые мысли

в тихую радость – остаться слепым и покорным.

Нечем дышать – от любви, сентября и покоя.

Нечем унять тёмный жар подступающей ночи.

Нечего ждать – только тронуть прозрачной рукою,

и не понять – я хочу, ты ли этого хочешь…

Гадание

В той поездке мама познакомилась с будущим отчимом. Смешно, но он напоминал чем-то Вик Саныча, только без бороды. Смотрел на меня внимательно, слушал, подавшись вперёд, будто ждал, что я расскажу ему что-то важное.

Почему люди всё время кого-то напоминают? Причём не обязательно знакомых людей, иногда животных или птиц. Как будто наш разум подстраивается под другого, пытается его понять и включить в какой-то огромный каталог, упорядочить или идентифицировать. Мы смотрим на человека и оцениваем – уже ожидаем от него чего-то знакомого, пройденного. Понятного. Да, именно понятного.

Они поженились к Новому году. Я уверяла себя, что очень рада за маму, а на самом деле ревновала страшно. Мы с ней жили вдвоём с моих 12 лет, я свыклась с мыслью, что мы с ней лучшие подруги, а тут такое. Мама реально потеряла голову: Пашенька то, Пашенька это. И никаких откровений за чаем, никаких задушевных разговоров на ночь. Она и ночевала-то теперь дома редко.

Когда в декабре мы переехали в его шикарную чешку, я пожила с ними какое-то время, а потом вернулась в нашу старую квартирку на Гоголя. Не могла вынести этого перезрелого счастья. Мама пыталась меня заманить к себе, но как-то вяло. На меня у неё явно не хватало сил. А ещё страшно бесило, что в моей комнатке были слышны все звуки из спальни за стенкой, и эти стоны казались мне чем-то диким, неподобающим людям в возрасте. А маме тогда было за сорок – практически закат жизни.

Со всей жестокостью молодости я заявила:

– Учтите, нянчить вашего ребёнка я не буду!

С Вик Санычем мы увиделись только в универе, когда я сдавала материалы по практике. К тому времени наша прогулка уже казалась мне чем-то нереальным. Я всё думала, как повести себя с ним? Сделать вид, что ничего не было? Ведь ничего же и не было! Но он так искренне мне обрадовался и так открыто благодарил за экскурсию по городу, что я совершенно успокоилась. Только где-то глубоко внутри неожиданно проклюнулось сожаление: значит, он не придаёт этому того значения, что придала я.

А я так ждала нашей встречи! Такого себе навоображала! Но вот спустилась с небес на землю и расспросила о нём на факультете. Наконец-то. Конечно, женат. Двое детей, двойняшки, уже студентки. То есть что, у него дети такие, как я? Кошмар какой-то!

Ну и вообще в принципе женатые – это табу. У меня была учительница по литературе в 10-м классе, Нана Борисовна, я часто ходила к ней в гости. Она была старше меня всего-то лет на 10, но казалась мне тогда старухой. Она и правда выглядела плохо. Потухшая такая, серая, как прогоревшие угли, когда в них уже ни жара нет, ни огня. Вот она-то мне и сказала как-то, что женатые – табу.

Она в институте влюбилась в препода прямо на первом курсе, а он в неё, тут же развёлся, из партии его исключили, с работы турнули, но он всё равно. И такое счастье у них было – крышу сносило! А через 7 лет купался в море в шторм и утонул. На похоронах жена бывшая к ней подошла и сказала, что это расплата. Нана рассказывала мне и плакала. Было неловко и жалко её. Я потом перестала ходить к ней в гости. Было такое чувство, что её несчастье перенесётся на меня. Поэтому да, табу.

Да и что я себе сочинила? Он-то вообще ни сном, ни духом. И хорошо.

Мы с девчонками тогда увлекались гаданием: по картам, по кофейной гуще. Поехали на окраину Симфа к старухе-гадалке. Реально страшная – на Бабу-Ягу похожая: без зубов, в платке и длинной юбке. Повела нас на кухню, молча варила кофе, а руки у неё дрожали, и я думала: «Как она будет разливать его по маленьким чашечкам?» Но разлила идеально, не пролив мимо ни капли, и заставила выпить прямо до самого донышка, до гущи, а потом накрыть блюдцем и перевернуть от себя.

Я посмотрела и ничего не увидела, кроме коричневых разводов по стенкам, а старуха ткнула пальцем и говорит:

– Смотри, будет у тебя всё, что тебе надо, причём без особых усилий. Видишь – полная чаша, но не переливается через край, чуть-чуть не достаёт до краёв. Значит, изобилия не будет, ничего лишнего. И вот ты в центре, а вокруг люди, все тебя слушают.

– А, это я учительницей быть собираюсь. В школе.

Старуха всё вглядывалась в чашку – кофейные потёки и правда складывались в картинки. Я увидела котика, птичку, какой-то парус или маяк, но она ничего не говорила о них.

– А любовь?

– А любовь дважды найдёшь и потеряешь.

– Это что? Разведусь?

– Нет.

– Как нет? А что же тогда?

– Не вижу. Но вижу два кинжала и два сердца.

– Так может, это как раз один раз и на всю жизнь?

Старуха взглянула на меня каким-то вороньим тёмным глазом и вдруг расхохоталась.

– Один раз и на всю жизнь? Один раз?

Из её беззубого рта вместе со смехом и словами вылетала слюна. Я отшатнулась и вытерлась рукавом водолазки.

Ане она нагадала 7 детей, Оле вообще какую-то дальнюю дорогу. Мы ехали домой в полупустом троллейбусе и обсуждали всё, что услышали. И решили, что врёт она. А деньги дерёт.

– Деньги дерёт, а корицу жалеет!

И теперь уже мы хохотали, как ненормальные, толкали друг друга и смеялись, смеялись. И изображали Карлсончика с пропеллером и фрекен Бок, как они танцуют в мультфильме.

А на следующий день была пара у Вик Саныча. Я села на последний ряд, смотрела на него и думала: ну вот одну любовь я точно нашла и сразу потеряла, всё сходится. Но вроде должна быть и вторая. Два кинжала и два сердца.

Грачи прилетели

Новый год я встречала с мамой и Пашей. Про себя я прозвала его Нахимовым – он тоже Павел Степанович. Неплохой вроде мужик. Мама с ним как-то даже похорошела, что-то в ней изменилось неуловимо: стала спокойнее и как-то уверенней в себе. Вообще это странно, что нам нужен кто-то извне, кто-то ещё, чтобы чувствовать себя хорошо. Это вообще правильно или нет? Почему всё так устроено? Специально, чтобы мы нуждались друг в друге, женились, рожали детей? Тогда это нечестно.

Приехала я из универа в надежде погулять с друзьями, всю ночь праздновать и отрываться, и вот снова, как в детстве, заболела прямо под самый праздник. Я не знаю, почему так происходит, но я всю жизнь, начиная со школы, не болею в учебное время, а на каникулах или длинных выходных лежу и помираю.

Голову ломило, глаза воспалились. Читать невозможно. Только лежать и смотреть в окно. У нас каждая улица ниже предыдущей, террасами, поэтому очень удобно смотреть на крышу дома напротив. Особенно, когда начинается нашествие грачей или чаек. Грачи прилетают в начале зимы из своих холодных краёв к нам – по пути в более южные страны. А чайки слетаются в город уже под конец зимы, когда море остывает, рыба уходит на дно, и им становится голодно и холодно. Смешно то, что грачи чёрные, а чайки белые. Монохром.

И вот – сегодня грачи прилетели. Залепили крышу напротив плотно, будто её полили гудроном, причём он ещё не застыл и шевелится. Бррр. Наверное, у меня температура. Или дежавю. Один в один я так лежала и болела сто лет назад.

Помню, я лежу и грущу. На дворе 80-й, год Олимпиады. То есть не совсем на дворе, но близко: осталось всего несколько дней 79-го. Начало зимних каникул я отметила, как обычно: температура, больное горло, голова чугунная. И есть не хочется. А мама буквально вливает в меня куриный бульон, готовит котлетки на пару. Фуууу… Хочется только пить и спать. Спасает лишь то, что мама дома исключительно часов до 8 утра (и когда же она встала, чтобы смастерить все эти диетические мучения?), а потом до ночи у нее мероприятия. Она обеспечивает. А я могу спокойно лежать и смотреть на наглых грачей. В общем-то им тоже не сладко. Попробуй полетай два раза в год на такие далекие расстояния. Хорошо, конечно, уметь летать. Но холодно, наверное. И ветер. Допустим, дует навстречу. Однажды я видела, как чайка боролась со встречным ветром – так яростно махала крыльями, чтобы удержаться на месте. А потом плюнула и полетела в ту же сторону, куда он. Наверное, это было мудрое решение. Но мне было жаль. Я готова была ее подталкивать, лети она чуть ниже. Я даже закричала ей: «Эх ты! Слабачка! Вернись!» На Новый год я никогда не жду подарков. Я знаю, что обычно мне дарят нужную одежду и фломастеры. Мне вообще в голову не приходит заказывать подарки деду Морозу. Я очень сознательная девочка, я понимаю, что нас много, а дедушка один. Даже если он не существует. В этом году мне впервые разрешат сидеть за праздничным столом до утра. Обычно сразу после курантов – отбой. И я лежу в своей комнате и слушаю, как за стенкой шумит Голубой огонек. У меня бессонница. Я не умею засыпать при свете и звуках – только в полной темноте и тишине. Поэтому я даже в детском саду не спала днем – просто не могла заснуть, как бы ни устала. Я обычно что-то придумывала, пока все вокруг спят. А в новогоднюю ночь можно лежать и сочинять сказки. Самое правильное время для этого. Но сидеть со взрослыми, наверное, лучше. Хотя я не уверена. То есть именно в этом году было скучно. Мама приехала очень поздно с матросом-водителем на служебной машине. И пригласила его к нам за стол. Я думаю, что и меня, и этого парнишку пригласили для поднятия настроения. Папа и мама разводятся и почти не разговаривают. Только вежливо просят друг друга передать что-то на другой конец стола. Но мы с матросиком подвели. Он был эстонец. То есть реально он был из тех неразговорчивых северных парней. А я неожиданно начала клевать носом. Так что приходилось то и дело бегать в ванную и плескать в лицо холодной водой. Глаза разлипались, но ненадолго. Зато я была в настоящем бальном платье. Мы ставили в школе спектакль "Двенадцать месяцев", я играла Королеву. Платье одолжила одноклассница. Чувствовала я себя в нем необычайно взрослой и красивой. Даже боялась за эстонца: вдруг он влюбится? Что тогда делать? Ему через пару месяцев уже домой, а тут такое. В общем, на беднягу я старалась не смотреть. И не разговаривать. Это было труднее всего, но чего не сделаешь из человеколюбия. Мне как раз очень хотелось расспросить его про Эстонию. В моем представлении это было что-то типа Лапландии. Может, дед Мороз как раз оттуда?

И вот мы сидели за праздничным столом и крепились изо всех сил: я угрюмо отворачивалась от эстонца, а мама – от папы. И наоборот. Только один разочек мы все посмотрели друг на друга и засмеялись. Это когда пробили куранты, и мы чокались бокалами (у меня – виноградный сок) и кричали дурацкое: "С новым счастьем!"

А на этот раз вместо папы будет Паша. Только грачи неизменны. Ненавижу праздновать дома.

По дороге

Как всегда, праздники кончились, я выздоровела. Готова к труду и обороне. Вообще это, конечно, ужасно: экзамен 3 января. Кто это придумал? Точно какой-то садист. А ещё накануне прошел сильный для наших мест снегопад – земля покрылась слоем снега аж в полтора сантиметра! Мы к такому никогда не бываем готовы. Снег зимой! Вы шутите?

Электрички отменили, а на автобусы образовалась такая очередь, что успеть к экзамену, да и вообще уехать в этот день из города оказалось почти невозможно. Я уже совсем отчаялась и собиралась возвращаться домой, думала, что придётся теперь договариваться о пересдаче и отлавливать Вик Саныча неизвестно где. А в глубине души даже радовалась возможности сдавать ему экзамен отдельно от всех, наедине. Поймала себя на этой мысли и напомнила себе: эй, табу! Но уехать всё равно как-то надо. Не сегодня, так завтра.

И тут прямо у окошка кассы автовокзала появился молодой весёлый парень с ямочками на круглых щеках. Похож на актёра Леонова в юности. Сразу хочется улыбнуться ему в ответ.

– Я как раз еду в Симф и ищу попутчиков! Поехали вместе?

Он был весь какой-то радостный, возбуждённый. Я тоже обрадовалась.

– Только у меня с собой денег мало – я стипендию должна получить в универе. Вам хватит, если я заплачу, как за автобус?

Он легко и весело улыбнулся: какие деньги, ты что! И мы поехали.

Как же всё-таки снег преображает всё вокруг, даже вот такой – южный, недолговечный. Возле Бахчисарая тучи разошлись, проглянуло солнце, дорога и деревья по обочинам засверкали всеми цветами радуги! В машине было тепло и уютно, я расстегнула пальто, улыбалась и думала, как здорово всё-таки, что буквально через час я увижу Вик Саныча. В голове начали складываться строчки стихотворения.

Но чем дальше мы продвигались по трассе, тем менее улыбчив становился мой водитель, хотя я сначала не замечала этого, занятая своими мыслями. Он печально и подробно рассказывал, что жена его ждёт ребенка и не подпускает его к себе. Я не вникала. Ко мне это вообще никак не относилось, но водитель то и дело посматривал на меня и, похоже, ждал сочувствия. Снег размок и превратился в коричневую жижу по обочинам дороги. Солнце опять спряталось. Вот тебе и первый снег. Перед Чистеньким машина съехала с трассы в небольшой лесок.

Мы остановились. И я заволновалась. Водитель не улыбался, и сходство с Леоновым пропало. Даже наоборот: он стал похож на злодея из какого-то другого фильма. Кажется, из «Места встречи».

– Ну что? Как расплачиваться будешь? – спросил он хрипло, переходя на «ты». Видимо, тоже волновался.

– То есть как? – я реально растерялась и начала шарить в кармане в поисках денег. Он смотрел на меня всё выразительнее, и до меня дошло.

А где-то глубоко внутри, на совершенно другом уровне сознания я обращалась к Богу и святым, к Богородице – своими словами и совершенно непривычным для себя самой образом, причем была я в ту пору даже не крещена и никаких специальных молитв от насильников, конечно, не знала. Но просила, просила, просила. Вопила прямо.Я не нашла ничего умнее, чем сказать, что меня будут искать. Вообще-то имела в виду, что вот прямо сейчас на мои поиски отправится отчим с мамой, даже представила, как они садятся в его шестёрку и отправляются по моим следам. Но мой водитель понял по-своему и ответил, что тут в лесу никто меня долго не найдет. Скорее всего, до весны. Я живо представила себе собственный труп где-то под деревом и неожиданно для самой себя начала заливать ему про то, что я понимаю его проблемы, что у нас в общаге есть девочки, которые с удовольствием ему помогут, а я никакого опыта не имею, чего с меня взять, я вообще только на первом курсе (врала! Я была на третьем, и как это могло помочь?) Но вот другие у нас – о-го-го! И вот они могут, да еще как!

Я совершенно не ожидаю этого и продолжаю что-то лепетать, а водитель, не глядя на меня и не обращая внимания на мои причитания, резко трогает с места, молча разворачивает машину и начинает двигаться к трассе. Как только мы затормаживаем, чтобы выехать на прямую дорогу, я на ходу выскакиваю из машины и отпрыгиваю куда-то в кювет, съезжаю чуть ли не на попе в самый низ по скользкой жиже растаявшего снега и замираю на дне, сижу тихо-тихо. Мне кажется, что это очень глубокая яма, а я никому не видна, незаметна. Я сижу, пока не начинаю чувствовать, что замерзаю. Тогда только встаю, с трудом распрямляю ноги и буквально выползаю на трассу. Сесть в другую машину я уже не решаюсь, хотя несколько водителей останавливаются и предлагают помощь. От них я шарахаюсь в сторону. Когда я иду мимо остановки, рядом тормозит переполненный автобус, я втискиваюсь внутрь и потихоньку согреваюсь. Почему-то быть зажатой телами других людей, быть одной из этой живой плотной массы мне нравится. Я чувствую себя одним организмом со всеми этими простыми и добрыми людьми, которые наступают мне на ноги и толкают локтями в бок. И я тоже наступаю и толкаюсь. Я живу!

Конечно, я опоздала. Все давно сдали экзамен. Ни на улице, ни в коридорах ни одного нашего студента. Пришла, когда Вик Саныч уже оделся и закрывал кабинет.

– Что случилось? Что-то случилось?

Конечно, случилось. Я была в мятом пальто и сапогах, заляпанных грязью, растрёпанная и с абсолютно сухими глазами, но в тот миг, когда он взял меня за руки и заглянул в лицо, слёзы сами прорвались каким-то жутким потоком, неостановимым. Я разревелась. И всё ему рассказала. Он прижал мою голову к своей груди и гладил меня по голове, и говорил: «Тише, тише…» Я подумала: как будто он мой папа. Только папе всё равно.

Вик завёл меня в кабинет, включил электрический самовар и напоил меня чаем с печеньем «Юбилейное». Моё любимое, кстати. В углу висело зеркало, и я успела пригладить волосы и собрать их в хвост резинкой. Меня морозило, и Вик Саныч потрогал лоб.

– У вас температура, похоже.

– Опять?! Я весь Новый год проболела…

– Давайте я отвезу вас в общежитие?

Но я не хотела в общежитие, не хотела видеть однокурсников, не хотела рассказывать девчонкам обо всём, что сегодня случилось. Я бы и Вик Санычу не рассказала, если бы он не взял меня за руки и не заглянул в глаза.

– А можно мне остаться здесь? Да, конечно, нельзя, я понимаю.

– Я могу отвезти вас к своим друзьям, художникам. У них домик здесь недалеко. Правда, у них младенец. Плачет по ночам.

– Да! Если можно. Я не против младенца.

Друзья Вик Саныча – Зоя и Дима – оказались весёлыми, богемными и даже с лёгким налётом хиппи. Из старого домика они сделали мастерскую, занятую сплошь мольбертами и картинами, а спали по углам на матрасах, только у младенца была кроватка, но в основном он тоже спал с ними на матрасе. В комнате пахло очень странно: красками, женским молоком и нестираными пелёнками.

Вместо того, чтобы спать, мы почти всю ночь болтали о путях русского рока и слушали Саш Баша – у них буквально сегодня появилась его пластинка, только что вышедшая на «Мелодии». Я слушала её впервые, и это было потрясение. Так со словом у нас ещё никто не обращался. Время колокольчиков. Да он гений! В отличие от БГ, тексты которого походили на плохой перевод с английского, здесь реально в полный голос звучал русский язык, во всей своей мощи. Я закрывала глаза и раскачивалась в такт песням. Ничего подобного я не слышала и не знала. Все сегодняшние страхи и унижения растворились в этом голосе.

Зоя пошла провожать Вик Саныча и тихо его спросила:

– Ты с ума сошёл? Она же ребёнок!

– Да ты что, у нас ничего такого нет!

– Ты слепой, похоже. Не видишь, как она на тебя смотрит.

Я всё слышала. Не хотела подслушивать, но как-то так получилось. Неужели это и правда видно? Ну и ладно. Мне всё равно.

Младенец спал. Зоя приготовила чая с малиной, дала тёплое одеяло. В домике было уютно и спокойно. Проснулась я поздно и чувствовала себя так, словно это первый день нового года, а всё, что было до этого, просто мне приснилось. Зоя кормила младенца, Дима её рисовал. Это была идеальная картина счастливой семейной жизни. Абсолютная гармония. Вот бы мне так! С Вик Санычем или с кем-то другим.

Я ехала в общагу и думала, что механизм влюблённости – штука странная. Почему вдруг что-то щёлкает, и из огромного количества лиц и тел мы выбираем именно это? Иногда не самое красивое и не самое приятное. Почему нам оно нравится? Как мы понимаем, кто нам подходит? Почему я так запала на Вик Саныча, когда у нас столько других преподов, столько студентов? Но с другими у меня нет этой странной связи, нет тем для разговоров, нет желания разговаривать. Нет желания раскрываться.