Czytaj książkę: «Мировая революция. Воспоминания»

Czcionka:

Масарик Томаш Гарриг (1850–1937)

Предисловие

Здесь я даю сведения о своей заграничной деятельности в течение мировой революции с 1914 по 1918 год.

Буду говорить лишь об основном. В то время было столько работы, что я не мог писать подробного дневника: я делал лишь краткие заметки, в большинстве случаев занося лишь пароли и имена. Делалось это также из опасения, что записи могут попасть во враждебные руки. Я должен был быть всегда готов к тому, что мои записки пропадут (была сделана попытка их выкрасть), и потому я не имел права компрометировать лиц, с которыми встречался. По этой причине теперь даже мне самому мои личные записи не всегда ясны, многие детали должны были выпасть. Мои записи в России, а также и документы, несмотря на то, что были спрятаны, были потом разысканы и забраны властями (?).

Я не излагаю также содержания своих многочисленных разговоров с государственными деятелями, политиками, журналистами, историками, чиновниками и т. д.; в противном случае я должен был бы приводить не только то, что слышал, но и то, что я выводил из разговоров, что принимал и что отвергал; было бы также необходимо характеризовать личности, а также часто обращать внимание на условия, в которых все это говорилось – книга от всего этого чрезвычайно бы разрослась. О некоторых вещах вообще не буду говорить так же, как не буду упоминать о всех лицах, с которыми я встречался и работал: во-первых, их было слишком много, а во-вторых, я не знаю, хотят ли некоторые, чтобы о них упоминали. Таким образом, будут отсутствовать некоторые интересные подробности, но основные черты событий не будут опущены.

Полагаю, что некоторые из моих сотрудников позднее издадут и свои воспоминания и, таким образом, дополнят и исправят то, что я здесь предлагаю. Уже и теперь у меня были в руках официальные сообщения некоторых моих друзей и помощников по работе о тех событиях, свидетелем которых я не был; это сообщения д-ра Бенеша, д-ра Осуского, Штефаника, Юрия Клецанды, д-ра Сихравы. Подробные записи Штефаника, которые он мне вез, сгорели при его трагической кончине, записки Клецанды также утеряны. Очень богатым и почти полным архивом располагает д-р Бенеш; на нем будет строиться весьма обстоятельная и богатая подробностями история заграничного движения.

Сначала я хотел во втором томе собрать литературные материалы и документы, но ведь документы могут быть изданы и отдельно (часть моих речей и заявлений уже была издана), а так книга будет на один том короче. Ради той же краткости не привожу и литературного материала.

Что касается политической программы, которую я хотел осуществить за границей, то она изложена в книге «Новая Европа», составляющей с данными воспоминаниями неразрывное целое.

Некоторые главы, напечатанные в разных газетах и журналах, в этом издании подверглись изменениям.

I
Завет Коменского (Прага, 1914, август – декабрь)

1

Со времени второй Балканской войны я был занят планом примирить сербов и болгар, ибо ожидал в ближайшем будущем новой, еще большей войны и опасался вражды обоих народов. Поэтому я иногда вел разговоры в этом направлении с некоторыми сербами и болгарами. Во время пребывания моего хорошего знакомого серба весной 1914 г. в Праге мы составили с ним целый план; он отправился домой и вернулся к нам с надеждой, что руководящие круги Белграда готовы на мир и на уступки.

Далее я должен был ехать в Париж и Лондон и привлечь на нашу сторону видных политиков, которые повлияли бы на Белград и Софию, а также заручиться поддержкой английской и французской печати; в Петербург мне ездить не было нужно: достаточно было переговорить с русскими послами и влиять кроме того на Петербург через Париж и Лондон. Из Парижа я должен был ехать через Константинополь в Софию; из Белграда мне посоветовали, чтобы я не ехал через Белград, так как болгары будут относиться ко мне более доверчиво, если я приеду к ним прямо из Лондона и Парижа. Это была превосходная мысль, но Сараево и австрийский ультиматум Сербин разбили весь мой миролюбивый план.

Подобная, еще более серьезная, попытка была в 1912 г. во время первой Балканской войны. Я был в Белграде и, воспользовавшись этим случаем, вел с Пашичем разговор о войне и вообще о политическом положении. Результатом разговора было то, что на другой день Пашич позвал меня к себе и формулировал условия, на которых соглашался вести переговоры с Австрией от имени Сербии; в доказательство своей миролюбивости он хотел приехать лично в Вену и бить челом Берхтольду, дабы тем удовлетворить вечную жажду Вены знаков высокого уважения. Я должен был план Пашича изложить Берхтольду. Я все рассказал Берхтольду, но он ничего не понял и не хотел никаких мирных переговоров. Когда я позднее пожаловался некоторым политикам (Билинскому, Беренрейтеру и иным) на свою неудачу, то они были прямо убиты безрассудством австрийского министра иностранных дел и даже пытались исправить его ошибку, но, к сожалению, тщетно. У меня от этого только утвердилось мнение о поверхностности и недоброкачественности австрийской политики на Балканах.

Представим только себе ясно положение: сербский министр во время победоносной войны хочет мириться и подает австрийскому министру иностранных дел руку – этот же во всей своей великодержавной надутости отвергает примирение и нагромождает одну ошибку на другую, делая за все виновной австрийскую провокационную политику. Инцидент с Берхтольдом только укрепил мои ожидания новой войны; к этому взгляду меня приводили изучение истории и наблюдения над Европой. Нападение Вены на Сербию меня не удивило.

После Сараевского покушения я был с семьей в Жандове (Шандау) в Саксонии на Лабе.

Под влиянием ультиматума я был все время в страшном напряжении, но все надеялся, что войны не будет. Даже после объявления мобилизации я все еще доказывал своим знакомым, что хотят «напугать» и что руководители международной политики сойдутся и уладят спор; между мобилизацией и объявлением и осуществлением войны, казалось мне, лежит громадная пропасть. Даже объявление войны не признавал я последним словом. Меня называли безнадежным пацифистом и идеалистом; в действительности, в глубине своей души я предвидел войну еще до покушения, но я боялся окончательного решения и того, что оппозицию к Австрии и всему австрийскому влиянию теперь придется доказывать действиями.

Когда Англия объявила войну Германии (4 августа), кончилось мое самообольщение; но еще и впоследствии видел я некоторое колебание у Германии при предъявлении ультиматума Бельгии, а также и в предложении Бельгии о мирном соглашении (9 августа); во всем этом видел я признаки известного уважения к мировому общественному мнению. Но, конечно, все это было лишь напрасным вилянием, – ведь и политикам дорога своя шея.

Из Шандау, вследствие мобилизации, мы никак не могли попасть домой: железные дороги провозили солдат и рекрутов; кроме того, австро-венгерские подданные возвращались массами домой из Германии. Жизнь в Саксонии, в Дрездене и других городах дала мне возможность видеть германскую мобилизацию и сравнить ее с австрийской, наблюдаемой мною по возвращении домой (около 10 августа). У немцев был во всем гораздо больший порядок и войско было лучше и основательнее вооружено; мне было больно видеть австрийских рекрутов, особенно славян, едущих из Германии и через Германию домой: многие из них были пьяны. Во время этого первого путешествия я ближе увидел первого чешского солдата-фельдфебеля и говорил с ним. Это было недалеко от Мельника (мы ехали окружным путем из Дечина); я бросил ему несколько скептических замечаний о ходе войны. Я точно сейчас вижу его – беднягу: он посмотрел на меня широко открытыми глазами и как будто оправдывался грустными словами: «Что же мы можем делать!» Действительно, что могли, что должны были мы предпринимать? Я знал, что мы, что я должен делать; с каждым днем мне это становилось яснее.

В Праге была политическая пустыня; всякая деятельность политических партий и отдельных лиц была связана; мы, депутаты, хотя и сходились, чтобы поговорить о различных административных затруднениях, но ясно чувствовалось, что наши души витают за пределами залы заседаний. Какая осторожность появилась у многих в разговорах о войне! Партийные недоразумения не прекращались. Депутат Калина тщетно старался добиться вмешательства парламентских вождей, когда депутат Клофач был арестован вопреки закону о неприкосновенности депутатов; распри, вызванные делом Швиги, или, по крайней мере, его последствия не были сглажены, несмотря на то, что мы стояли на роковом перепутье. (Я не защищал Швиги, не говорил, что он невиновен: наоборот, я считал его очень виновным, но лишь утверждал, что он не был обычным шпионом на жаловании. Я видел в нем больше, чем шпиона, а именно будущее орудие Франца Фердинанда, и против этого я вел свою кампанию. Документы, найденные в полиции, подтверждают это. Я полагал, что по отношению к Вене эта афера должна была быть закончена так же, как был ликвидирован и вопрос о Сабине. Если во время спора я был неправ по отношению к госпоже Волдановой, то прошу ее извинить меня.)

Наши чешские солдаты проявляли свое антиавстрийское настроение, покидая Прагу; из армии приходили сообщения, что они волнуются и даже бунтуют; скоро мы услышали о строгих мерах военных властей и даже казнях через повешение. Солдат казнили за то, что я – депутат – проповедовал – мог ли, смел ли я делать меньше, чем простой солдат-гражданин, которого я сам же поддерживал в его антиавстрийском и славянском образе мыслей?

Тогда я начал беседовать с моими товарищами-депутатами, стараясь определить взгляды и планы различных партий. Чаще всего разговаривали мы с депутатом Швеглой у него в Гостиварже и Карловых Варах. Поочередно вел я переговоры с д-ром Странским (старшим), Калиной, д-ром Гайнем, Клофачем (мы с ним сносились как до его ареста, так и во время его пребывания в тюрьме), д-ром Соукупом и д-ром Шмералем; один или два раза пригласил я некоторых из них к себе. Хотел я завязать сношения и с депутатом Хоцем, но он проявил такой страх, что сейчас же выпал из моих планов. Из этих разговоров я вывел заключение, что огромное большинство всех партий, с лидерами которых я вел переговоры, сохранит свое антиавстрийское направление даже в том случае, если отдельные вожди и фракции пойдут с Австрией.

Полиция и прочие учреждения сначала меня ни в чем не подозревали. Я был осторожен и не осложнял никому положения. В таких условиях важен принцип: делать как можно больше самому и как можно меньше говорить людям, чтобы в случае ареста и следствия им было бы легко отвечать. Потому-то я ничего не говорил о своих планах даже самым близким людям. Конечно, некоторые из них догадывались о том, что я предпринимаю и что означает мой отъезд за границу, но лично от меня они ничего определенного не слыхали.

2

Я окончательно и твердо решил: оппозиция к Австрии должна стать самой настоящей – на жизнь или на смерть. К этому побуждала вся мировая конъюнктура.

Дело было лишь в том, как все начать, какую применить тактику: дома, как скоро я убедился, не была возможна ни насильственная революция, ни даже радикальная оппозиция; быть может, можно было бы устроить какую-нибудь вспышку, восстание. Но я на это не пошел бы. Может быть, в Вене, особенно Фридрих, этого и хотели. Судя по положению дел, серьезно продуманному, мы должны были уезжать за границу и там организовывать решительную борьбу против Австрии.

Прежде всего я начал искать связей с друзьями в союзных государствах. В этом помог мне Воска, который перед войной приехал на побывку в Чехию. Воску знал я по Америке. Заручившись его обещанием хранить все в строжайшей тайне, начал я сперва с ним переговоры относительно того, чтобы земляки в Америке основали как можно больший фонд для помощи жертвам австрийских преследований на родине. От этого перешел я к политическим переговорам. Как гражданин нейтральной Америки, Воска имел доступ во все воюющие государства; поэтому я попросил его, чтобы на обратном пути он заехал в Англию и в Лондоне передал моим друзьям известия и письма. Воска на это согласился и отправился в конце августа в Америку через Англию. Чтобы все это не бросалось в глаза, с ним поехало еще несколько земляков. Конечно, большинство сведений посылал я устно, так как в таких случаях следует как можно меньше писать; я дал лишь статистику и краткие заметки для памяти в письменном виде. Сообщения касались преследований, главным образом выдающихся югославянских вождей, потом финансового положения Австро-Венгрии и, наконец, армии. Все сообщения были переданы немедленно по прибытии в Лондон (2 сентября 1914) мистеру Стиду, редактору иностранного отдела известной во всем мире газеты «Times», передавшим их в тот же день адресатам, между которыми было также и русское посольство. Между прочим я просил также мистера Стида о том, чтобы в Россию было послано предложение о принятии наших военных перебежчиков, а главное, чтобы им не мешали в переходе. Русские и наших солдат считали «австрияками» и соответственно с ними обращались. Мистер Стид мое поручение исполнил через русского посла Бенкендорфа и прислал мне ответ, чтобы наши солдаты уведомляли о себе русских при помощи песни «Гей, Славяне».

Поручение было исполнено Воской прекрасно: он также немедленно наладил службу связи при помощи особых курьеров, выбранных из граждан нейтральных государств и из наших людей, живших за границей и возвращавшихся домой. Таким образом, были установлены постоянные сношения с союзными государствами. В конце сентября привез мне вести от Стида наш-земляк, живший в Англии, Косак. Сведения, которые я получил таким порядком и которые вскоре затем дополнил при встрече с моими друзьями в Голландии, были весьма важны и имели для меня большое значение.

Я узнал, что, по мнению лорда Китченера, война затянется надолго, по крайней мере на 3–4 года. Этот вопрос был для меня чрезвычайно важен, так как моя заграничная работа, ее характер и направление существенно зависели от того, будет ли война затяжной или нет.

Далее я узнал, что английские военные вожди считали судьбу Парижа заранее решенной – он должен был пасть; Англия же, несмотря ни на что, будет бороться до последнего солдата, до последнего судна. Поэтому мы должны не отчаиваться и не отступать от союзников.

Для меня было чрезвычайно важно знать, какой военный план был у Тройственного союза. План этот заключался в том, что русские войска будут наступать на Силезию, Моравию и Чехию, дабы Австро-Венгрия была отрезана в стратегическом отношении от Германии. Этот план должен был быть осуществлен еще в 1914 г. Россия – узнал я впоследствии – могла бы позднее дать оружие нашим, чтобы последние могли поддерживать порядок у себя на родине.

При дальнейшем ходе событий я убедился, что союзники не отказались от плана отрезать Австрию от Германии. Над осуществлением этого плана, как будет видно, они работали до весны 1918 года при помощи самой Австрии. Мне этот план с самого начала не нравился ни с военной, ни с политической точек зрения. С военной стороны, мне думалось, он показывал некоторое недоверие к своим собственным силам, а политически он означал переговоры с Габсбургами и сохранение и даже, может быть, увеличение Австрии. Я видел в этом плане недостаток именно планомерности, и это первое известие из Лондона лишь подкрепило мои опасения касательно России.

Но, прежде чем говорить об этом важном пункте моего решения, расскажу о моих дальнейших сношениях с союзниками.

Я воспользовался приездом своей невестки из Америки и поехал проводить ее на пароход в Роттердам. Было это во второй половине сентября (12–26). Из Роттердама я написал Дени и моим друзьям Стиду и Сетон-Ватсону, чтобы они или сами приехали ко мне из Англии, или послали верного человека. Не было возможности организовать все это так быстро, и потому я должен был подумать об устройстве второй поездки в Голландию. Но и это первое путешествие не пропало даром – я проехал туда и обратно через Германию и видел Голландию.

Между тем выяснилось положение и дома, где укреплялось антиавстрийское настроение; теперь дело шло о том, как все организовать и что предпринимать. Чем дальше, тем более убеждался я во враждебных нам планах двора и военного командования. Я получал от разных лиц из армии (одним из первых, заявивших о желании служить нашему делу, был полковник Гоппе), различных учреждений, словом, отовсюду сведения о том, что делается среди войска и чиновничества. К этому присоединились при помощи Махара сообщения Кованды. Махар кое-что из них уже опубликовал. Из документов, переданных мне Махаром, узнал я о враждебном настроении Фридриха и иных военных командиров, узнал о планах, направленных как против наших, так и югославянских сокольских организаций. Очень скоро начались преследования; одним из первых подвергся им Йичинский Сокол. Мои достоверные сведения давали возможность довольно часто заранее предупреждать тех, кому грозила опасность.

В половине октября (14–29) я поехал во второй раз в Голландию. Снова проехал через всю Германию и уже дольше наблюдал Берлин; в Голландии я был не только в Роттердаме, но и в Гааге, Амстердаме и иных городах. Как и в первый раз, использовал я и теперь свое пребывание в нейтральном государстве и доставал и изучал военную литературу и публицистику. На этот раз мне удалось встретиться и с друзьями. В Роттердам приехал Сетон-Ватсон; в течение двух дней осведомлял я его о положении Австрии, развивал мои взгляды на войну вообще и мировое положение в частности, как оно мне представлялось, изложил нашу национальную программу и планы дальнейшего действия, поскольку они мне были тогда уже ясны. Он был довольно сильно удивлен тем, что я так выдвигал государственно-историческую программу; в Англии тогда ожидали от нас и остальных народов Австро-Венгрии большего подчеркивания национальной программы. Наш верный друг, сейчас же по возвращении в Лондон, составил соответственно моим указаниям меморандум, который получили союзные представительства в Лондоне, Париже и Петербурге. Сазонову его передал лично оксфордский проф. Виноградов, который в то время ездил в Петербург.

И с Дени удалось мне завязать письменные сношения. Между прочим, в Роттердаме встретился я и с русским доктором Кастелянским, которого знал ранее и с которым имел литературно-политические сношения. Позднее он переехал в Лондон и там нам кое в чем помогал; в Голландии он помогал д-ру Бенешу, когда мы там впоследствии организовали отдел пропаганды. Пока же я устроил сам в Голландии центр пропаганды при помощи корреспондента «Таймса».

Тогда же в Голландии получил я из Америки деньги от соотечественников; мне лично значительную сумму прислал мистер Чарльз Крейн. При помощи мистера Стида все такие передачи шли по телеграфу.

Одинокая жизнь в Голландии дала мне возможность спокойно взвесить и продумать свои будущие задачи. Воспоминания о Коменском, оживленные его могилой в Голландии, пример его пропаганды в тогдашнем политическом мире, политическое пророчество – программа «Завета», все это взятое вместе, развеяли последние остатки сомнений и колебаний. «Завет» Коменского вместе с Кралицкой библией служили мне на моем пути вокруг света ежедневным национально-политическим напоминанием…

На обратном пути из Голландии я снова задержался в Берлине и беседовал там с некоторыми выдающимися политиками и публицистами. Социалистам я сказал, что 4 сентября они проиграли (военные кредиты были в Рейхстаге приняты единогласно) и высказал мнение, что социал-демократическая партия скоро расколется. Уже сейчас в партии было заметно беспокойство: de facto 2 декабря военные кредиты были приняты против 1 голоса (Либкнехт), а 20 декабря уже против 20 голосов (социал-демократы). В Берлине узнал я многое о ходе войны, что укрепило меня во взгляде на вину Германии и Австрии.

Наконец, скажу, пока вкратце, что я завязал еще в Праге при помощи Сватковского сношения с официальной Россией. Более подробно буду об этом говорить в следующей главе.

К сношениям с заграницей я причисляю и доставку газет, как германских, так и союзнических; в Праге эти газеты, в том числе и германские, были запрещены; в Вене было больше свободы, а в Дрездене и Берлине можно было читать даже английские и иные газеты. Я их доставал через знакомых и при помощи особых курьеров. Таким образом, я был осведомлен о многих подробностях, не доходивших до нашей печати.

Дома и в армии увеличивались преследования; казнь Кратохвила в Пршерове (23 ноября) прямо гнала меня прочь, но все же я остался до казни Матейки (15 декабря). Я был готов уехать или скорее бежать за границу к союзникам, и дело шло лишь о том, как провести окончательный уход… Необходимо было довольно долгое время, чтобы убедиться, подозревает ли меня полиция, так как в Голландии мне казалось, что за мной следят; за все то, что я уже успел сделать, мне угрожала, несомненно, виселица, но, очевидно, власти многого обо мне не знали.

С коллегами-депутатами после своей второй поездки в Голландию я говорил более подробно, так как хотел от них устного (а не письменного) согласия на ведение заграничной борьбы. Меня к этому принудило замечание Сетон-Ватсона, что за границей политики пожелают узнать, говорю и действую ли я от своего личного имени или от имени политических партий и каких именно.