Каверна

«…камень, который отвергли строители,

тот самый сделался главою угла…»

Евангелие

© Тенгиз Maржохов, 2024

ISBN 978-5-0053-8386-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

1

Был конец января 2008 года, когда новогодние праздники отгуляны, подарки раздарены. Все устали от суеты и шумных застолий: от алкоголя мутит, от блюд разнообразных тошнит. Хочется поста, отдыха – хоть в работе.

Такое состояние охватило меня после одиннадцати лет жёсткого аскетизма. Я ждал конца праздников, чтобы обследоваться. У меня был хронический туберкулёз, но точного диагноза я не знал. Там… врачи не говорят правду по оперативным соображениям. Скрывают от пациентов настоящий диагноз. Я чувствовал себя неплохо, бодрился. Эйфория от свободы, видимо, действовала: новые запахи, вкусы, присутствие женщин, приводили меня в состояние аффекта.

В назначенный час я прибыл в больничный городок «Дубки» на окраине города Нальчика к участковому врачу, с надеждой на положительный результат, который дал бы оптимистичный прогноз.

Однако участковый врач, Эльмира Каюмовна Айсина, проговорила с чувством неловкости:

– Тенгиз, мне порадовать тебя нечем. Нужно срочно в стационар. Я бы не хотела тебя расстраивать, но…

– Почему стационар? Что, настолько серьёзно? – нахмурился я.

Она показала рентгеновский снимок. Там, кроме всего прочего, была большая каверна с чёткими контурами. Прямо под ключицей, в верхней доле правого лёгкого, ключица пересекала каверну пополам.

– Это мина замедленного действия, – удручено пояснила Эльмира Каюмовна. – Да и в анализах палочка есть. Так что пишу направление и с понедельника ложись. Договорись там насчёт места. Откладывать нельзя.

– Я не думал, что всё так серьёзно. Ведь чувствую себя неплохо, Эльмира Каюмовна, делаю гимнастику, пробежки по утрам, турник, брусья.

– Никаких брусьев! Ты что? Только прогулки. Беречь себя надо, лечение и покой, – она дала мне направление. – Желаю удачи! Ведь от тебя многое зависит. Есть такие, которые не борются и молодыми уходят. Жаль их… – она грустно посмотрела в пол. – Бывают тяжёлые, но выкарабкиваются. Никто не ожидал, а побеждают болезнь, живут. Так что, побольше оптимизма. Ты парень молодой. Должен справиться. Всё будет хорошо.

Я вышел из тубдиспансера задумчивый.

Да… неважные дела, плохо. Мама огорчится – сын вернулся, а здоровья нет. Теперь лежать в больнице. Сколько? Полгода, год?

Ну, а что ты хотел? – повёл я внутренний диалог. – Такой срок отмотать без последствий? Так не бывает. Как ты себе там говорил? Когда выйдешь – первые трое суток – шок, потом, несколько месяцев – адаптация. Год надо, чтоб в себя прийти, а чтобы на ноги подняться – лет пять, не меньше. Половина от отсиженного срока должна пройти, чтобы маятник вернулся. Так что, Тенгиз Юрьевич, смирись, настройся на тяжёлую жизнь, не жди праздника, убей самолюбие.

Ничего, Господь поможет.

Дома я рассказал матери о положении дел. Мама слушала внимательно в позе «руки опустились», то задумчиво глядя в пол, то пристально на меня, временами, тяжело вздыхая. Выслушав, махнула рукой и сказала:

– Пойдём, на кухне поговорим. Я тебя покормлю.

Мама поставила передо мной тарелку с соусом, блюдце брынзы, зелень и чёрный хлеб.

– Ничего, Тенгиз. Что поделаешь? Надо лечиться. Правильно твоя Каюмовна сказала, всё от тебя зависит. Твой отец всю жизнь боролся с этой болезнью, – подбадривала она и наблюдала, как я кушаю. – Я позвоню Валерию Николаевичу. Ты его не помнишь, наверно. Бронхолог. Давно в «Дубках» работает, ещё отца лечил. Я поговорю с ним на родном, осетинском, он поможет.

Я вернулся в комнату и сел в кресло. Ощущение сытости поменяло настроение, всё предстало не в таком уж чёрном свете.

– Мам, всё будет хорошо! Я не падаю духом. Просто хотелось начать жить, работать, семью завести. Мне ж тридцать три, мои ровесники детишек воспитывают, – вернулся я на кухню. – Уже не мальчик, мне женщина нужна, – вырвалось с какой-то обидой в голосе.

Мама протирала вымытую посуду.

– Знаешь что?!.. Женщина ему нужна!.. Нечего было в тюрьму садиться! Кто тебе виноват? – Укорила она. – Я, что ли, не хочу, чтоб у тебя всё наладилось? Очень хочу твоих детей понянчить, пока у меня силы есть.

Я почесал затылок. Мать права, по большому счёту. Пенять приходится на себя. Мы имеем то, что заслуживаем.

А заслужил я тяжёлое социальное положение. Вернулся после одиннадцати лет к матери в однокомнатную квартиру в хрущёвке.

Была у нас четырехкомнатная квартира в том же районе. Но, когда отец упокоился, старший брат переселил мать в однушку, а разницу забрал, поехал в Москву, поставил всё на свою фантазию и закончил тем, что совесть загнала его обратно в зону на семь лет. Матери оставил после себя внука – проявление силы Всевышнего, и свидетельство того, что и от таких непутей рождаются лучезарные дети.

К этому разбитому корыту и пришёл я по возвращению из того мира. Племянник, только начавший разговаривать, назвал меня «деда», потом «папа», на этом мы и поладили. Такие крайности в восприятии ребёнка были, потому что я, как больной хроническим туберкулёзом, не допускался до племянника и наши встречи носили случайный характер, с большими промежутками.

Короче говоря, старт, с которого предстояло начинать новую жизнь, оказался настолько низким, что поначалу хотелось кричать от безысходности. Я представлял, что по освобождению будет тяжело, но, чтобы настолько, не думал.

Крепись, – говорил я себе. – Это проверка на прочность. Терпи. На всё воля Господа.

Этим же вечером мама позвонила Валерию Николаевичу Цахилову, объяснила, что надо ложиться в стационар. Он посоветовал подойти к нему и на месте всё решить.

Утром назначенного дня мы прибыли в «Дубки» и проследовали к республиканской туберкулёзной больнице. Больница располагалась в здании санаторно-курортного типа. Летом, объятая зеленью, она выглядела, как белый кирпич в траве, а сейчас, в конце января, в малоснежную южную зиму, как серый придорожный камень.

Поднялись в отделение диагностики. Подождали в коридоре, пока подойдет Валерий Николаевич, при этом перемигивались с мамой, стараясь не нарушать покой сидящей на посту строгой медсестры.

Пришёл Валерий Николаевич, поздоровался и завел нас в кабинет. Попросил рентгеновский снимок, посмотрел на свет и проговорил со всей серьёзностью:

– Да, каверна большая. Надо лечиться…

– Каюмовна говорила, что возможна операция, – вставила мама.

– Давайте так, – сказал Валерий Николаевич. – Вперёд забегать не будем. Надо упорно лечиться минимум полгода. Потом будем делать выводы. Видно, запущенный туберкулёз. Может быть, при лечении произойдет чудо, – пошутил он без тени улыбки. – Вообще-то, туберкулёз вещь индивидуальная, у каждого протекает по-своему. Я направлю вас во вторую терапию, к Зауру. Под его наблюдением будешь лечиться, понял? – посмотрел на меня строго. – И без баловства, чтоб я не краснел за тебя.

Он снял трубку телефона.

– Я не подведу, – начал я уверять. – Вредных привычек нет: не курю, не пью, не наркоман…

– Салам, Заур! – Цахилов сделал знак, чтоб я помолчал. – Заур, положи к себе парня. Сын моего друга, хороший парень. Да, будет серьёзно лечиться. Хорошо, я направляю к тебе, – что-то ещё пошутил, посмеялся и положил трубку.

Встал из-за стола, вернул мне снимок и подошёл к матери.

– Надеюсь, всё будет хорошо. Если что, знаете, где я. Беспокойте по любому поводу. Идите сейчас на четвёртый этаж, там к заведующему подойдите, он ждет. Всего доброго!

Во втором терапевтическом отделении мы подошли к кабинету заведующего. На двери красовалась бронзовая табличка: «Заведующий отделением, Хапузов Заур Каральбиевич, кандидат медицинских наук». Табличка выделялась из унылого вида терапевтического отделения. Заставляла уважать дверь, на которой висит. Это как в поле набрести на памятник и удивиться.

Я постучал в дверь.

– Здравствуйте, можно?

За столом сидел мужчина в очках. Комплекцией он походил на мясника. Лишь белый халат говорил о медицине. Он разговаривал по мобильнику и, не отрываясь, показал… Я не понял его пантомимы. Тогда он прикрыл трубку и в полголоса сказал:

– Зайди в ординаторскую к Людмиле Мухадиновне, – при этом замахал рукой, ни слова не давая сказать, мол, знаю, кто ты и зачем пришёл.

Я вышел в коридор.

– Почему так быстро? – спросила мама.

– В ординаторскую послал, – поискал я глазами. – Вот сюда сказал зайти.

За столом, заваленным медицинским бумагами, сидела пожилая женщина в белом халате. Это и была Людмила Мухадиновна, на которую показал заведующий. Ей было около семидесяти лет, если не больше. Обесцвеченные редеющие волосы. Блуждающий взгляд. Другого врача-фтизиатра я, как счастливчик, ожидать не мог. Только такой пациент, как я, из числа бедных родственников, отправлялся прямиком к Людмиле Мухадиновне.

– Здравствуйте! Меня к вам направили. Вот снимок и анализы, – положил на стол перед ней.

– Вы ложитесь? Кто направляет, поликлиника? Так… – посмотрела она направление. – Подождите за дверью, – попросила она маму. – Я его опишу пока, потом мы поговорим.

Мама вышла из кабинета.

– Присаживайся, – усадила меня и приступила к процедуре приема больных в стационар. – Противопоказания есть?

– Да, пиразинамид. У меня на него аллергия.

Она записала это. Затем, после процедуры описания, попросила, чтобы я пригласил маму. Вошла мама, и Людмила Мухадиновна поговорила с нами о том – о сём, о жизни, как плохо в наше время болеть туберкулёзом и тому подобное.

Было видно, что почтенная старуха, будучи давно уже на пенсии, дожила до столь преклонного возраста в профессии, и по сей день была в строю, потому что не принимала близко к сердцу всё, что происходило с пациентами – лишь бы отчетность была в порядке. И, по-моему, не только нехватка молодых специалистов, но и аккуратность в бумагах держала её на своем месте до глубокого склероза.

– Ложись в четыреста двенадцатую палату, там место есть. Остальное девочки подскажут, – сказала Людмила Мухадиновна.

Мы с мамой пошли по коридору, считая палаты. Вид был у нас, как у людей, которые занимаются своей проблемой, готовые на разные сюрпризы. Нам встречались редкие больные. Они всматривались в меня, заглядывали в глаза, как будто давно ждали – как последнюю надежду. У большинства только глаза и остались, ну ещё носы и уши; остальные части тела чахли и уходили тихо и безвозвратно.

Мы подошли к открытой палате, я посмотрел на номер 412.

– Вот эта, – нехотя показал маме, и зашёл.

Там, нагнувшись к ведру с тряпкой, санитарка перебранивалась с двумя больными. Те, очень разные – один маленький, второй высокий – разводили руками и оправдывались.

Я громко поздоровался. Санитарка выпрямилась и посмотрела на меня.

– Место есть? Меня сюда направили, – сказал я санитарке.

Представился и пожал руки будущим сопалатникам.

«Да-а… – оглядел я палату, как панораму, – подраматичней „Бородинской“ будет».

– Как вас зовут? – обратился я к санитарке.

– Роза, – ответила она и продолжила протирать подобие тумбочки. Потом вышла и принесла комплект белья. – Матрас и подушку сейчас дадут.

Разворачивая бельё: простыню, пододеяльник, наволочку – я пришёл в ужас. Это было рубище, провонявшее хлоркой. Ткань была застирана до такой степени, что просвечивалась, как марля.

Я серьёзно посмотрел на Розу. Это была женщина средних лет, худощавого телосложения.

– Откуда, Роза?.. – спросил я.

– Из Баксана, – ответила она с ухмылкой.

«Всё понятно, – подумал я. – Постельные принадлежности, видимо, перекочевали в Баксан».

В этот момент к матери, как старуха с косой, подковыляла Людмила Мухадиновна и начала что-то говорить жалобным тоном.

– Что? – не понял я.

Мама, как рыба на суше, раскрыла рот, а Людмила Мухадиновна высказывала ей соболезнование. Мама прервала её, когда заметила, что я недоумённо смотрю на них.

– Я ложу сына. Вы что? – проговорила мама и хихикнула.

Людмила Мухадиновна тут же пришла в себя. – Ах да, извините, – махнула она рукой. – Тогда туда не надо. На том месте сегодня парень умер. Я подумала вы его мать… Идите вот сюда, – подвела нас к 414 палате. – Располагайтесь здесь, – указала на пустую койку.

В палате, на койке у окна, сидел мужчина средних лет.

Я поздоровался. – Тенгиз, – протянул ему руку.

– Володя, – ответил он.

Тут же мощная сестра-хозяйка прикатила на каталке матрас и подушку, занесла и скинула на сетку койки.

– Что это? – поднял я одной рукой подушку, другой развернул матрас. – Сколько человек на этом матрасе померло? И какой бедолага захлебнулся кровью на этой подушке? – брезгливо спросил я у сестры-хозяйки и посмотрел на Володю.

Он молчал, не обращая внимания на такие мелочи. Мама не знала, что сказать. А сестра-хозяйка пробубнила:

– Что, не нравится? Пойдём, сам выберешь… если найдёшь.

Повела меня в подсобное помещение. – Выбирай, – стала она в дверях.

Матрасы, подушки, одеяла представляли собой кучу барахла до потолка, в которую я полез, оптимистично засучив рукава. Первая иллюзия разрушилась об факт. Выбирать в этой куче было нечего, всё было ещё хуже: проссанные, проблёванные кровью насквозь матрасы и подушки. Я побросал туда же, чем замарал руки и недовольный вернулся в палату.

– Ну что? – спросила мама.

Я безысходно посмотрел на постельные принадлежности.

– В тюремной больнице сейчас новое бельё выдают, – негодовал я. – А это республиканская больница, для свободных людей, не для зэков.

Но факты, как говорится, вещь упрямая. И такое плачевное состояние было в нальчикской больнице. Я был в шоке. Тут же пришло в голову, что это только первое впечатление. В каждой реке бывают омуты… до которых надо ещё добраться. Посмотрим, что дальше будет?

– Ладно, прорвёмся. Не из таких прожарок выбирались, – подбодрил я себя и маму. – Поехали домой.

А Володе, сопалатнику, сказал:

– Вечером вернусь.

Мы вышли из больничного корпуса. Был пасмурный полдень. Горы скрылись в тумане. Стоял лёгкий морозец, снег лежал лишь кое-где небольшими островками. Земля была покрыта прошлогодним листопадом. Листья тополя, жёлтые с чернотой, замёрзли, прогнулись, как лодочки, и каждый сохранял снежинку. Всё было серо, но на солнце это покрывало отражало яркую картину.

По дороге мама приставала с вопросами:

– Почему заведующий не поговорил с тобой? Сразу к Мухадиновне направил… Ты сказал, что Валерий Николаевич тебя послал? Что ты от него?

Я машинально отвечал, а сам ломал голову над этими же вопросами. Заведующий не стал со мной разговаривать, потому что сейчас эти звонки ничего не значат. Всё решают деньги. Нет денег – ложись на зассанный матрас. Есть деньги – всё будет в лучшем виде. И медицинская страховка, в таких случаях, играет как-то не за тебя. На неё врачи смотрят разочарованно: «Вот ещё один нахлебник появился. Надо чтобы наличные фигурировали, не эти полисы. – Вы по страховке, да? – и врач заскучал… – Нет! – оживился и предлагает весь спектр услуг. Любой каприз за ваши деньги. Руки потирает. – Сейчас всё в лучшем виде сделаем. – У вас ещё геморрой, кроме всего прочего, найдут. И за поиск геморроя тоже, извините, копеечку. Ведь специалист трудился, искал. А за лечение, это другой тариф». – Паясничал я перед мамой.

Мама покраснела от смеха.

– А Мухадиновна ко мне подходит и соболезнует. Я не поняла. Только что мы с ней в кабинете разговаривали, а тут соболезнование… ха-ха-ха!

– Кстати, плохой знак, – сказал я, прекращая веселье. – С дурного начинается.

2

Вечером того же дня, перед закрытием отделения, я вернулся с вещами. Старый друг, Русик, вызвался подвезти меня до больницы.

Было уже темно. В наших краях зимой темнеет рано. Нет такого плавного, неторопливого заката, как в средней полосе России – горы скрадывают пару часов. Солнце прячется за главным хребтом и наступает ночь. И город из яркого и весёлого превращается в мрачный и угрюмый.

Контраст усиливается из-за плохого освещения Нальчика. Несколько главных улиц более-менее освещаются, остальная же часть курортного города погружается в темноту. И только одинокие фонари, как ветераны из разных эпох, появляются в неожиданных углах. Бывают такие – лампочка под металлической шляпкой на бетонном столбе, какие в детстве, во времена Л. И. Брежнева, мы били из рогаток. Встречаются более поздние, времен перестройки, или современные, новой конструкции, освещающие периметр частной земли. А попадаются старые фонари, каких не помнит глаз, как динозавры, дожившие до демократии двухтысячных со сталинских времён курортной привлекательности. И настолько они одинокие в поле войны, что мало меняют общую картину тёмного города. Где так много бандитских переулков, что не страшно ходить по ночам, потому как на все переулки бандитов не наберётся.

За год, что я прожил в Нальчике, вернувшись после долгой разлуки, город показался спокойным. Тут если что-то и происходит, то так шумно и с резонансом, что хватает на пяти – а то и десятилетку. В остальном же, город монотонен, как ритм маршрутов троллейбуса, которые ходят по улицам, как носороги. Раньше из городского транспорта были жёлтые слоны – «Икарусы» с гармошкой; теперь они вымерли, а на их место пришли маршрутные такси – «Газели». Ещё малогабаритные автобусы японско-украинского производства – они, как тапиры, бегают по городу от остановки к остановке в потоке машин.

Квартира мамы находится в противоположной части города от больницы. И ехать с вещами неудобно. Поэтому Русик пришёлся, как нельзя, кстати – подвёз меня к входу в больницу, помог выгрузить пакеты.

Попрощавшись, я поднялся на лифте на четвёртый этаж. Неуклюже, перехватывая пакеты, чтоб не резало пальцев, дошёл до сестринского поста. На посту две медсестры готовились к вечерним процедурам. Когда я проходил мимо, меня окликнула та, что постарше:

– Твоя фамилия Жохов?

– Да, Жохов, – остановился я, поставил пакеты на пол и перевёл дыхание.

– Вот, возьми… Утром сдашь анализы.

– Одну минуточку, – ответил я. – Занесу пакеты в палату.

Прошёл дальше… Коридор освещался частями, было видно, что лампочки перегорают без согласования с электриком и его возможностью быстро их менять. Поэтому, немного напрягая зрение, чтобы не пройти палату, я то прибавлял, то замедлял шаг, пока, наконец-то, нужные цифры 414 не появились. Из дверной щели выбивался свет. «Ничего, привыкну…» – подумал я, и открыл дверь коленом. Занёс пакеты, скинул куртку и шапку, и вернулся на пост.

– Давайте, что тут у вас?

У стола стояла медсестра в халате без маски, она занималась распределением анализов. Ничего особенного в ней не было, кроме строгости и спокойствия.

– Вот, – показала она на тару. – Сюда соберёшь мочу, в баночку мокроту, а это, – указала на бумажку, скрученную в трубочку, – общий анализ крови, пойдёшь на второй этаж, там спросишь. Всё это надо сделать рано утром – объясняла она, при этом внимательно рассматривала меня, и за серьёзным выражением лица проскальзывала улыбка.

Слушая, я поглядывал на вторую медсестру, которая подходила к столу, передавала необходимые предметы и отходила к шкафу с лекарствами. Казалось, она прислушивалась к нашему разговору. Только старшая начинала что-то искать, она тут же подходила и помогала. Это была молодая девушка невысокого роста, одетая в медицинский брючный костюм, маску и чепчик. Когда она отходила, через лёгкую ткань брюк, просвечивались трусики-слипы в цветочек. Кровь притекла к голове… «А здесь хорошо топят», – подумалось мне. Дальше заглядываться я постеснялся и встретился глазами со старшей, в её взгляде была едва уловимая ухмылка, она смутила меня.

– Ладно, я понял, спасибо! – забрав тару, вернулся в палату.

Поставив тару под койку, начал разбирать пакеты. Попутно завязался разговор с Володей.

– А на этой койке кто лежит? – поинтересовался я, заправляя постельное бельё, привезенное с собой, под него постелил больничное, чтобы было почище.

– Здесь мужик один числится. Приходит, таблетки на неделю берёт и пропадает, – пояснил Володя, показывая на прибранную койку.

Так, понятно: «трёхместная палата, одного постоянно нет, хоть в этом повезло, да и Володя не самый худший вариант. А то положили бы к тяжелобольному с процессом, и слушай круглосуточно кашель и стоны».

– Что тут у нас? – полез я в тумбочку, которая, судя по всему, предназначалась мне.

Тумбочек было три, две возле коек Володи и того мужика (которого, как потом оказалось, звали Борисом) и одна возле раковины, под большим зеркалом. И если я садился на койку с краю, со стороны двери, то мог разглядывать себя в зеркале.

Койка была дурацкая, наследие советского медицинского сервиса – металлическая сетка на спинках с дужками. Сетка была узкая и просижена на одну сторону. Например, если человек поселился в номер с такой койкой, он не мог привести подругу. Даже если смог бы одурачить вахтера и незаметно прокрасться по лестнице и коридору, такая койка отбивала всякие мысли о комфорте у нарушителя режима проживания в общежитиях, санаториях, пансионатах и больницах времен «совка».

И этот «совок» никуда не делся из нашей больницы, он был такой же реальностью, как и всё вокруг.

«Ладно, как-нибудь перекантуемся, потом посмотрим, – продолжал я размышлять и знакомиться с палатой. – По меньшей мере, полгода здесь находиться, в этой комнате с попутчиком».

– Тебе анализы уже дали? – спросил Володя.

– Медсёстры дали. Рано утром надо поставить. Они объяснили, только я что-то прослушал.

Володя показал куда что поставить утром, и улыбался, словно знал меня и был рад моему появлению.

– А что за медсёстры дежурят сегодня? Как их зовут?

– Та, что постарше Сима, – поморщился он. – Сука, сам увидишь.

– А вторая кто?

– Мелкая? – уточнил он.

– Да, мелкая… Дженнифер Лопес, – смачно произнес я и сделал удивлённое лицо.

Володя, глядя на маня, покатился со смеху.

– В натуре, чётко ты подметил – Дженнифер Лопес, – повторил он за мной. – Молодая, глупенькая, Марина зовут. Понравилась?

– Я не разглядел лица, но Дженнифер!.. О Дженнифер! – показал я руками её красоту и помотал головой, как сокрушающийся.

Юмор нас сблизил, мы быстро нашли общий язык. Манерой нашего общения стали шутки и приколы. Он, как и я, был мужчина с биографией. Мы хорошо поладили. Только его биография была подпорчена, а это оставляет своеобразный след и сказывается на поведении.

На следующий день, услышав мою фамилию, Володя спросил:

– А Мурат Жохов не твой брат?

– Мой брат, старший, а что?

– То-то я смотрю, на кого ты похож? Кого-то напоминаешь. Мурика, точно! Особенно голосом вы похожи, – обрадовался он.

«Вот ещё!.. – подумал я. – В какой только дыре не знают Мурата. В самых неожиданных местах и самые бесперспективные типы».

– А где сейчас Мурик? – спросил Володя, хихикая своим воспоминаниям. – Ну, Мурик Жохов! – качал он головой.

– Лямку тянет на строгом режиме, – ответил я, поддерживая настроение. – А ты его откуда знаешь?

– Мы с ним в армии служили.

– В Сосновом Бору что ли?

– Да, в Сосновом Бору… – Володя замолчал и призадумался.

Было видно, здесь воспоминания теряли привлекательность.

Я ненавязчиво поддержал тему, рассказал, что приезжал к брату в часть под Питером, два часа на электричке до городка Сосновый Бор. Припомнил некоторые подробности моей поездки. Сугробы-исполины. Обледенелый колодец. Сладкий сон на русской печи.

Володя посмеялся и начал рвано, кусками рассказывать.

– Ну, Мурик!.. Пришёл меня провожать в гражданке. С девчонкой. В самоволку пошёл. Никто не пошёл. Только Мурик. Проводил меня до перрона. На поезд посадил. «Что, Вовчик, боишься?» – подкалывал он меня.

– Ты раньше демобилизовался или как там, в армии, говорят? – не совсем понял я.

– Да, раньше… За несколько суток до дембеля убил одного… Мы отмечали… По пьяни получилось. Нервы не выдержали. Убил. Сразу в бега подался. Несколько лет бегал, потом устал – дошёл до состояния, когда боялся каждого шороха. С гор спустился и сдался. Восемь лет получил и поехал кататься по России. Где-то блатовал, где-то приблатовывал. Доехал до Карелии. Слышал?

– Карелия, наслышан. А как же?

– Там мы выдохлись, – подвел черту Володя.

– Выдохлись, – заметил я. – Точное определение – выдохлись.

Я сочувственно посмотрел на Володю. Там и не такие типы выдыхались. Место, про которое говорят – гадюшник. Но надо ещё постараться туда попасть, с Кавказа в Карелию. За восемь лет, конечно, можно оказаться и подальше, только такой билет заслужить нужно, как говорят – самому выморозить такую «командировку». Дальше, оставшуюся часть срока, мужиковал, ясное дело.

Такие персонажи, как Володя, на серьёзных перевалах выдыхаются, а не доводить до этого ума не хватает. Чью-то душу загубил и свою потерял. И живёт человек без души, управляемый одним только страхом. Дальше себя губит, и мать свою не жалеет. Я его понимаю… ну да Господь ему судья.

– Ну-у, Мурик! «Что, Вовчик, боишься?» – спрашивает, а сам угорает, – смеялся Володя, тряся головой. Смотрел в пол, крутил в руках сигарету.

Показалось, это такое воспоминание, суть которого он не познал до сих пор. Почему в лихой и тяжёлый час, когда надо бежать, скрываться, провожает земляк, сослуживец, привёл с собой девку, и этот вопрос: «Боишься?» Делает, вроде бы, доброе дело, но с наивысшим цинизмом.

Такой человек не понимает своего поступка. Показная дерзость против всего на свете. Провокация. Желание пощекотать нервы. На такое страшное вероломство способны лишь молодые. Только молодой ум хочет прогневать Создателя так, чтобы проняло до последних пяток.

Это проводы из одного мира в другой: из мира самоволок, пьянок, девочек; в мир бегов, оскаленных зубов, хищничества, загнанного зверя, где всё серьёзно. Ошибка – урок. И урок дорогой, болезненный. Такие уроки не жалеют, отнимают здоровье, зубы. После таких уроков видишь в зеркале другого себя. Разглядываешь, как незнакомого человека, и находишь следы времени, отпечаток жизни на лице.

И хочется упасть ниц, и просить, вымаливать прощение за всё… за каждое глупое словцо. Появляется страх перед этой могущественной силой, которая не бьёт сразу, не видна молодому, а проявляется с годами, смотрит на тебя седыми волосами. Ты отворачиваешься, машешь на неё рукой, но она упорно не уходит. Смотрит со всех отражений: с витрин, стёкол машин, со всех зеркал. И в момент, когда вы снова встретились и молчите, подбегает трёхлетний ребёнок: «Деда, деда!» – заглядывает в глаза и лукаво улыбается, пытаясь привлечь внимание к проблеме своего младенческого мира. Ты умиляешься… и из глубины души понимаешь, почему Володя мотает головой, чешет затылок, смеется до слёз и кашля. – Ну, Мурик Жохов!

– Да ладно, Вов, выбрось это из головы, – махнул я рукой на наш разговор. – Я лучше всех знаю, какой Мурат…

Володя резко повернулся, пытаясь по глазам понять, серьёзно я, искренне говорю? И, убедившись в чём-то своём, начал хохотать всеми оттенками смеха, через который из него выходило всё связанное с этим… Больше он не заговаривал со мной о брате.